***
Я вновь открыл глаза, и моему взору вновь предстала родная тьма квартиры, пока мой взгляд был устремлён в потолок. Лёжа на спине, будто парализованный мнимым страхом, я боялся сделать хоть одно, даже самое малое движение, приходя в себя от кошмарного сна, что так любезно мне показало моё же сознание, попутно дорисовывая в ночной тьме комнаты образы неведомых для меня тварей, что либо наблюдали за мной, либо же атаковали меня, из-за чего я вздрагивал от страха каждый такой случай, ещё сильнее вжимаясь в кровать. Я только и мог отчётливо ощущать, как сердце бешено стучало, нагоняя кровь. Дыхание было быстрым и прерывистым, от того во рту обильно из желёз образовалась густая слюна, которую я рефлекторно сглатывал. Глаза метались из стороны в сторону, реагируя на каждый скрежет, что мог раздаваться в моей квартире по той или иной причине. В конце концов спустя некоторое время я всё же смог успокоиться, а потому сел, начав глубоко дышать, дабы окончательно прийти в норму. — Значит, это был лишь сон?! Всего лишь сон..? — отрешённо спросил я у самого себя. Ответа мне, конечно же, не последовало, ведь я жил уже не первый год один. Я бы удивился, если оный последовал. Хотя, кто в здравом уме выдаст себя тому, в чей дом проник? Что же, это тоже вопрос хороший… Но, к несчастью, ответа я на него не получу. Я невольно взглянул на часы. Ярко-жёлтый, святящийся циферблат показывал, что время сейчас полседьмого утра. До будильника оставалось всего ничего, каких-то тридцать минут. А так как рассчитывать на сон не пришлось, я решил вставать. Заправив кровать и отключив будильник на сегодняшний день, я пошёл на кухню, так как завтрак никого не ждёт. Разогрев в микроволновке себе поесть, я вновь провалился в водоворот из собственных воспоминаний. Пока медленно, но верно в полусонном состоянии запихивал в себя свой завтрак, что состоял их отварного картофеля с травяным куском чесночного масла и свиной отбивной, что была приготовлена так, чтобы оставаться сочной, но при этом полностью приготовленной. Сколько себя помню, я всегда был один. Нет, я не был изгоем в обществе или среди тех, с кем мне доводилось общаться, из-за качеств своего характера, либо же внешности. Хотя из-за некоторых особенностей своей внешности я, бывало, становился объектом насмешек и издёвок, которые я полностью игнорировал, из-за чего весь запал у задир довольно быстро пропадал, хоть с некоторыми особо приставучими приходилось разговаривать на языке силы и выбитых зубов. Если было необходимо, я мог поддерживать с кем-либо длительную беседу или отношения. Просто я продолжал оставаться сам по себе по тем или иным причинам. Да, в своё время, будучи ещё школьником или же студентом, я пытался сблизиться с людьми из различных сфер по интересам, но из этого ничего не вышло. Я так и продолжал оставаться серой вороной на белом фоне. Да и детство-то моё нельзя было назвать шибко радостным. Первое воспоминание, которое я помню, было о том месте, в котором я жил. Если же сейчас кто-то подумал о полной любящей семье с отцом, матерью, братьями и сёстрами, в которой царит атмосфера понимая и любви, где любой из членов семьи поддержит тебя в твоих начинаниях. По возращению в место, что зовётся домом, в котором ты можешь почувствовать себя в безопасности от всех невзгод этого жестокого мира. Где всегда ждут те, кто тебя любят и где всегда есть довольно простая по своей сути еда, но от того где и кем она была приготовлена, приобретает незабываемый вкус, что навсегда остаётся с тобой... Боюсь, вы здесь ошиблись. Очень сильно ошиблись. Нет, я вырос в одном из городских приютов, которых в моём городе предостаточно. Он называется «Лес». Как именно я туда попал, увы, тоже не знаю. Но если верить тому, что мне рассказывали воспитатели, то меня просто подкинули по утру к порогу приюта посреди зимы в первых числах января. Меня нашли воспитатели, которые, к счастью для меня, смогли услышать мой едва слышимый плач. Ведь если бы они опоздали хоть на полчаса, то, увы, их лицам бы предстал насмерть замёрзший младенец, которого выбросили посреди зимы как неугодного, верного пса, что надоел своему необременённому интеллектом хозяину. Я лежал в плетённой корзинке, укутанный в довольно тонкую простынку красного цвета, что я, если честно, считаю довольно-таки ироничным, если учесть какого рода значимость приписывают этому цвету. Впрочем, моя кожа в тот миг была тоже точно такого же цвета. Благо, воспитатели не растерялись и практически сразу же занесли меня внутрь, а после отогрели, опасаясь за моё здоровье. Но всё обошлось и подобный столь экстремальный способ закалки новорождённых детей никак не повлиял на моё последующее здоровье. Перерыв всю мою корзинку вверх дном, они не смогли найти абсолютно ничего, что могло бы рассказать обо мне, либо о тех сучих тварях, которые смели бы себя называть моими родителями. Что выбросили меня на улицу как ненужную вещь, когда я так в них нуждался. Чуть уже более в сознательном, но при этом детском возрасте, с презрением и нескрываемой ненавистью я выбросил в мусор ту самую простынку, в которую и был завёрнут, когда появился здесь. Понимая то, что те слёзы, что я проливал в неё бессонными ночами, едва ли не находясь на грани истерики, пока воспитатели пытались меня успокоить, говоря мне сладкую ложь, за что, порой, я видел, как они корили себя в этом. Молясь и надеясь, что меня отсюда заберут мои родители, что я буду любим ими, а всё это окажется лишь кошмарным сном, что я забуду по утру. Но мир крайне жесток и подобного так и не случилось. И, пожалуй, именно в то время что-то впервые сломалось внутри меня, лишив меня моего наивного взгляда на этот мир и на понимание некоторых вещей в целом. Но вместо этого пришло осознание того, насколько в холодном и бесчувственном месте все мы живём, несмотря на всю его красоту и многогранность. Время шло, я рос, а воспитатели назвали меня именем Константин, в честь одного из святых, если же, конечно, верить их словам. Фамилию же давать не стали, сказав, что когда я вырасту, то сам её себе выберу. А знакомых мне детей потихоньку забирали в их новые, пускай и приёмные семьи. И видя всё это, я испытывал едва скрываемую зависть, которая захлёстывала меня с головой, а моё сердце при этом болезненно сжималось, разрываясь от психологической боли. Пока я с мрачным выражением лица смотрел за их счастливыми лицами, а мой разум так и разрывался от моих истерических криков! «Почему не я?! Молю, заберите и меня! Я тоже хочу быть нужным хоть кому-то! Я буду делать всё, чтобы вам угодить, прошу вас! Я готов стать тем, кем вы захотите! Пожалуйста... Молю Вас… Пожалуйста… Не оставляйте меня...» — но я не позволял этим словам сорваться с моих уст, топя их в глубинах собственных мыслей, пока уголки моих губ предательски дрожали, а глаза наполнялись влагой. Но всё же я испытывал противоречивые чувства к этим счастливчикам. Я радовался за них и одновременно презирал до самой глубины своей души. И именно в этот момент я вновь ощутил, как что-то сломалось внутри меня без возможности восстановиться. И от того я с алчной завистью начал наблюдать за ними, стараясь сохранить своё лицо. Время всё так же шло, и я рос. И вот, в возрасте восемнадцати лет я покинул детской дом «Лес», в котором и провёл всю первую четверть своей жизни, переехав в однокомнатную квартиру, что мне так любезно выделило государство как сироте. Пока в один прекрасный момент, что случился практически сразу же после моего переезда, мне пришла повестка в военкомат. И так как прекрасно понимая, что деваться мне некуда, я отправился туда, куда меня вызвали. Благо, военкомат располагался подле меня. А потому путь мой туда был быстр, а по результатом медицинской комиссии военкомата Челябинской области я оказался годен к прохождению военной службы. И понимая уже во второй раз, что деваться мне некуда, я, будучи на поезде с остальными призывниками, ехал в военную часть для прохождения службы. Благо, Госпожа Удача была благосклонна ко мне, ведь меня распределили в спецназ. И первые полгода службы можно было назвать «сказкой», по крайне мере для меня. Повышенная ежедневная физическая подготовка на моё тело, дала крайне благоприятный результат, от чего телом я стал походить на «сухого» атлета, доведя своё тело до идеального состояния, которое я стараюсь поддерживать и по сей день. Многие медсёстры с похотливым вожделением, плотоядно облизывая губы засматривались на меня, как и на других парней из нашего отделения. И нам подобное нравилось. Всё шло своим чередом, пока к нам в казарму не перевели зазнавшегося сынишку одного из генералов в месте со своей свитой из числа прихлебал. И это необременённое разумом создание, воспитанное и взрощенное с золотой ложкой в жопе, которую ему туда любезно вставили его любящие родители, а после вставили и ещё ворох другой, убеждая своего сыночку-корзиночку в полной безнаказанности и вседозволенности. И оттого и замашки у него были королевские, а потому он недолго думая попытался диктовать нам свои новые правила касаемо нашего дальнейшего пребывания в этом месте, и даже заикнулся о том, что он стоит тут выше всех. Подобное слышать было довольно смешно, а потому многие, то есть все, не стали слушать этого дурака слишком долго, не желая тратить своё время на бесполезный информационный шум и помои, что крайне активно лились из его рта словно из зада. Я был из числа первых, кто пренебрежительно, с некой насмешкой в голосе хмыкнул на его требования и заявления и продолжил заниматься своими делами, а следом за мной последовали и другие. И, пожалуй, это можно считать моей ошибкой, ведь подобное ему крайне не понравилось. И оттого он, не скрывая своего раздражённого гневного взгляда, продолжал испепелять меня, пока его лицо краснело от злобы. Поэтому многие его шестёрки решили меня проучить, дабы показать, где здесь моё место. К моему нескрываемому удивлению на мою защиту пришли другие, встав на мою сторону. В итоге всё дело закончилось лишь словесной перепалкой и обменом «любезностями» между двумя разными группами людей. Но это было лишь начало. Вскоре эта группа фриков убралась во свояси в направлении ведомом только им. И спустя всего два или три часа нас всех вызвали к генералу части. Войдя в его кабинет, первое, что бросилось в глаза, был тот самый недалёкий, что вместе со своей свитой прихлебал сидел и распивал довольно крепкий алкоголь. Виски, если мне память не изменяет. От чего многие в его группе уже захмелели, ну а если судить по количеству выпитых бутылок, то сидят они тут довольно долго, скорее всего около двух или трёх часов. Совпадение ли это? Не думаю. Потом в глаза бросился и сам генерал, который тоже был «трезв как стёклышко», и оттого разговор у нас сразу же не задался. Эта пьяная, тучная свинья ростом около метра семидесяти, с мятой, грязной формой, на которой были жирные пятна, не раздумывая начала орать на нас, обвиняя в том, что мы едва ли не грозились убить, а после изнасиловать его святого сынка. Наши же логические возражения он слушать не стал, лишь обматерил на чём свет стоит и отправил всех в несколько нарядов вне очереди. После же подобная ситуация плюс-минус, повторялась пару раз. В особенности стоит отметить тот случай, когда эти недалёкие закидали наши кровати грязью, которую добротно смешали с чем-то маслянистым и кране пахучим, что по запаху отдавало мовилью, когда сами ночевали в соседнем помещении, отчего по возращению из очередного наряда нас ждал крайне неприятный сюрприз. И стоит ли говорить, как сильно мы их проклинали за подобное. Мы были уставшие и вымотанные, словно мокрая половая тряпка, которой не одну сотню раз мыли пол, отчего он уже начал просвечивать, как лист бумаги. И вместо того, чтобы по возражению погрузиться в сладкое, безмятежное, тихое царство Морфея, были вынуждены во время комендантского часа идти в прачечную за новым бельём. Конечно, некоторые из нас ходили к генералу с жалобами на его сынка, но тот всегда отказывал нам, говоря, что это всё делаем мы и просто хотим таким образом оговорить его сына. Генерал сам по себе не был плохим человеком. Просто жертва обстоятельств, в которые он попал. Всё началось со смерти его супруги от рака крови. И тогда он остался один на один со своим сыном и горем. Сын не мог понять отца, даже несмотря на то, что тоже скучал по своей матери. Поначалу второе он топил в алкоголе, бывая месяцами не просыхая, отчего у него в последствий развился хронический алкоголизм, с которым он едва мог справляться в поздние годы своей жизни, при этом позволяя своему сыну делать всё, что заблагорассудится. И, пожалуй, именно в этом он и отличался от жены, в особенности если дело касалось воспитания их сына. Мать же, в отличие от отца, была строгой женщиной с довольно вспыльчивым характером. Оттого и пыталась привить своему сыну чувство ответственности и долга, а также умение отвечать за свои ошибки. В отличие от отца, что любил баловать сынка, едва ли спуская с рук самый мелкий проступок, за который тот получал соответствующее наказание. Но с её смертью сын хоть получил вседозволенность, что развязала тому руки, из-за чего в своё время он связался не с той компанией, а также научился манипулировать отцом, постепенно спаивая того. Ну, а тот только и был рад выпить с сыном, думая, что так они становятся ближе друг к другу. Но всё же сын старался слушаться отца пока тот трезв, а в пьяном мало-помалу следил, чтобы тот не натворил дел, если, конечно, сам не был в усмерть пьян. Сам же генерал, будучи трезвым, был добрейшей души человек, который ко всем обращался исключительно на «вы», и это в самом прямом смысле этих слов. Он был грубовато прямолинеен, вежлив и всегда опрятен. Но с тех пор, как к нам перевели его сына и, что-то мне подсказывает, что это случилось по инициативе второго, который надавил на первого, когда тот был в состоянии алкогольного опьянения, генерал стал пить не просыхая, и оттого, можно сказать, формально власть перешла в руки его сына. Сам же генерал со временем перестал походить на себя, из-за чего со временем стал походить на пьяную чушку-попрошайку. Его некогда постоянно выглаженная форма, которую можно было считать за образцовую, теперь была грязной и мятой, в сальных разводах и пятнах от собственной рвоты и прочих выделений. Сам он трясся, будто осиновый лист на морозе, что из последних сил цепляется за ветвь, на которой вырос. Того и гляди у него начнётся эпилептический припадок. А некогда приятный запах горького шоколада с мятой и его духов сменился постоянным тошнотворным амбре что состояло в многогранном единообразии запахов из аромата спирта, человеческого пота, мочевины и прочих выделений. На него было жалко смотреть. В один прекрасный день нам это всё надоело. Один из прихлебал его сыночки-корзиночки чуть было не попытался изнасиловать медсестру, что так отказывала тому в женской ласке. Благо его смогли вовремя остановить, сильно покалечив урода, чтобы у того более не возникали подобные идеи. Но на этом всё не кончилось. Чем дольше этот отряд самоубийц находился в нашей части, тем больше росла наша ненависть к ним. Ровно как и их мнимая вседозволенность, пока в одну роковую ночь всё не случилось. Мы прекрасно знали, на что шли и осознавали, что нас ждёт. Но даже так мы реши действовать. Наш план состоял в том, чтобы подкараулить тех, когда они в очередной раз решат сделать в нашей комнате «сюрприз». Благо, долго ждать не пришлось. И вот они снова вошли к нам в комнату. Как и в прошлые разы их встретила лишь тишина и ночная темнота. И только яркий, холодный, серебристый лунный свет освещал часть коридора с окна на пол. К нашему удивлению они не были пьяны, либо же под кайфом, как это обычно бывает. И оттого сидеть нам приходилось словно маленькие, сука, мышки, спрятавшись по обе стороны от дверного проёма, укрываемые лишь ночной тьмой. Но вот что нас удивило больше, так это то, что некоторые из них были вооружены какими-то обломками мебели. Я переглянулся со своими сослуживцами, и те лишь молча кивнули мне в ответ, а в их глазах я видел лишь решимость и холодный расчёт. И вот пока те были заняты какими-то спорами, мы решили воспользоваться моментом неожиданности. Их громкие голоса заглушили лёгкий дверной скрип с последующим щелчком дверного замка. И как только дверь была закрыта, мы резко включили свет, тем самым дезориентировав наших противников, которые явно не ожидали подобного, а потому с растерянными лицами смотрели на нас, когда мы сорвались с места, словно свора озлобленных, одичалых цепных псов, что без лишних раздумии вцепились им в глотку. Что было дальше, я плохо помню. И то, лишь урывками. Будто слайд-шоу. В первом кадре, я в мгновение за несколько шагов подбегаю к одному из них, не думая терять кинетическую энергию от ускорения, а потому делаю мгновенный мах правой вперёд и попадаю одному незадачливому глупцу прямо в пах носком от тяжёлого берца, в результате чего делая того евнухом. На его лице за считанные миллисекунды выступает пот и слёзы, и он, схватившись за своё хозяйство обеими руками, падает на колени, прерывисто дыша от боли. Не думая терять своего превосходства, я хватаю его за голову и наношу тому прямо размашистые, хлёсткие удары своими коленями, превращая его лицо в кровавое месиво, ломая тому нос так, что он превратился в хаотическое месиво, расплывшееся на его лице в разные стороны, чуть углубляясь внутрь его черепа; рассекая тому в кровь брови и кожу, так что аж было видно кости черепа. Следующий, столь же хлёсткий и сильный удар, я нанес в районе его рта, отчего он в бессилии мгновенно сплюнул часть собственных верхних, так и нижних зубов, на месте которых теперь была лишь дыра и развороченная, кровоточащая плоть, что своим видом напоминала лишь мясное месиво. И вот, я отпустил его логову, отходя на шаг назад, и из его рта мгновенно хлынул кровавый поток вперемешку со слюной, выбитыми, поломанными зубами и ошмётками плоти. И вся эта масса с отвратительным хлюпающим, чавкающим звуком, в котором можно было услышать легкий перезвон от упавших зубов, полилась на пол. Сам же глупец явно был не в сознании, а потому я, не желая терять на него больше времени, лишь нанёс тому в лицо хлёсткий, прямой удар ногой пятью, которой я попал тому в челюсть, из-за чего он, собственно, и потерял сознание, слегка улетая назад и шмякнувшись на пол, словно мешок картошки. Во втором кадре неизвестный пырнул меня под правый бок куском ко стула, что был добротно усеян множеством маленьких, но при этом длинных, острых шипов, которые так любезно пробили мою плоть рядами частокола вместе с частью внутренних органов, тем самым вызвав внутреннее кровоизлияние. Кадр третий. Все прихвостни из свиты сына генерала лежат на полу в лужах собственной крови, а некоторые из них бледные, будто мертвецы, вообще едва дышат из-за того, что потеряли слишком много крови, находясь одной ногой в могиле. Четвёртый кадр был особенно жесток, ведь мы не стали проявлять и грамма жалости к тем, кто позволял себе чересчур много. Первой жертвой нашей экзекуции стал тот горе-насильник, которому мы отрезали его довольно мелкое хозяйство по самый корешок, так сказать, не забыв после этого прижечь место провидения операции, дабы пациент не умер от потери крови. К счастью, он был без сознания, потому шибко не брыкался, и мы всё сделали тихо. А после взяли и запихали его же кровоточащее хозяйство тому в рот. Но на этом мы не успокоились. Благо, хотя скорее во зло, мои довольно обширные, а местами даже углублённые знания в биологии, в особенности человеческой анатомии, дали свои плоды. А потому мы, можно сказать, с хирургической точностью рассекали им связки и сухожилия так, чтобы те при срастании не имели и половины от той подвижности, что у них была, а у некоторых так и вовсе вырезали ахиллесовы сухожилия, тем самым раз и навсегда сделав их ноги бесполезным рудиментом. Иным мы даже повредили позвонки, сделав тех беспомощными инвалидами. Можно сказать, что мы обрекали их на участь быть запертыми внутри собственных изуродованных, искалеченных тел. На участь, что была хуже смерти, дабы они на собственной шкуре ощутили всё то, на что обрекали других, пользуясь своей безнаказанностью. Самосуд, хотя нет, расправа была крайне кровавой, в особенности над её непосредственным виновником, у которого к нашу удивлению при себе оказался нож, из-за него несколько наших получили колото-резанные раны, что едва ли не стали для них фатальными. Дмитрий, именно так звали сына генерала Макарова, сейчас выглядел, словно жертва Жеводанского зверя, только если бы этим зверем была группа людей. Тяжёлой ножкой от кровати мы раздробили тому пальцы, кисти и часть предплечий. Так они сейчас представляют собой лишь обезображенное, кровавое месиво из осколков костей, хрящей, передавленной и разорванной кровоточащей плоти и суставной жидкостью, в которой едва ли можно было разглядеть то, что когда-то было частью рук. Этим же куском мы лишили того правого глаза, когда один из нас наотмашь слева направо нанёс тому размашистый удар, в результате которого правый глаз Димы был раздавлен и теперь медленно вытекал из сломанной глазницы. Из-за удара его голова безвольно полетела в том же самом направлении, ровно как и его тело. После же всё тем же куском мы выбили тому зубы, предварительно прижав его тело к земле и зафиксировал его голову лицом вверх. Размеренными, короткими, резкими ударами сверху вниз, мы наносили удары по его рту. Верно и крайне быстро превращая тот в кровавое месиво, мы полностью выбили ему, резцы, клыки и большую часть моляров, а некоторые даже раскололись под силой ударов, оставив лишь самые крайнее, которые теперь плавали словно «сухари» в тёплой, алой крови, играя на блике контраста белого и красного. Более сильному воздействую подверглась и его челюсти, верхняя и нижняя. Верхняя челюсть напоминала собой неумело обработанный мясником-самоучкой, что впервые в жизни держит нож в руках, обработанный кусок мяса, который представлял из себя месиво из плоти и оголённых, частично обтёсанных, разбитых на осколки костей, которые валялись то тут, то там. Нижняя челюсть была примерно в таком же состоянии. Плюс ко всему, она была сильно сломана, от чего частично впадала внутрь рта, в котором из-за столь обильных ротовых повреждений скапливалась кровь, которой Дима чуть было не удавился. Благо, мы вовремя успели повернуть его на бок. Пока одна часть работала с его лицом, другая же занялась телом и ногами. С его телом они поработали добротно. Когда я обратил на него внимание, оно уже во всю было в ссадинах от ударов, что медленно кровоточили и в синяках. По большей части те, кому особенно насолил Дмитрий, старались бить ему в основном по внутренним органам, таким как почки, желудок, печень, селезёнка, кишечник и мочевой пузырь, который, если судить по пятну на штанах, в какой-то момент всё же лопнул и оттого к кроваво-металлическому запаху, что во всю царил в комнате, пропитывая её до самого основания, добавился ещё и запах мочевины и аммиака. Воздух в комнате стал довольно тошнотворным и крайне отталкивающим, из-за чего невольно возникало желание начать дышать ртом. После же я взглянул на его ноги, и про них могу сказать лишь одно: они не должны лежать в столь неестественной позе, едва ли не вывернутые на сто восемьдесят градусов. Чего только стоят его колени, которые кто-то смог полностью провернуть вокруг себя. В какой-то момент мы так увлекись нашей дракой, что даже не услышали истеричных, едва связных воплей генерала Макарова, который будучи в особо нетрезвом состоянии ломился к нам в казарму. И вот, словно по велению судьбы, дверной замок не выдержал натиск мужчины, ведь тот смог его выломать ударом ноги. Тот довольно нелепо влетел к нам в комнату, упав на пол плашмя лицом вниз, разбив себе нос и лоб, а бутыль с элитным алкоголем, что была у него в руке, упала неподалёку от него, разбившись на множество осколков с характерным звонким звуком, отчего ко всей гамме запахов, что была в комнате, добавился ещё крайне крепкий спиртной запах. После он кое-как встал на ноги, не обращая внимание на небольшое кровотечение. И вот его взору предстала вся эта картина того, что здесь случилось. На его красном от выпитого алкоголя лице проступил тяжёлыми каплями пот, который тут же начал струиться по его лицу. Глаза Макарова лихорадочно прыгали от одного изувеченного тела к другому, пока его задурманенный разум пытался осознать весь масштаб зверств и трагедии, что тут случилась. Но к его несчастью, это было вне его понимания. Потому он сделал рефлекторный полушаг назад, ведь несмотря на то, в каком состоянии алкогольного дурмана находился его разум, первобытные инстинкты с лёгкостью взяли своё, пусть и не с прежней силой, ведь играющий в крови алкоголь явно брал своё. И даже так, инстинкты старались сохранить Макарова в живых, при помощи бегства. И, видимо, они ожидали ещё одного раздражителя, который и послужит для побега толчком. Но этому не суждено было сбыться. А его и без того дрожащие от нескончаемых пьянок руки задрожали ещё сильнее, пока ноги неосознанно подгибались в коленях, предательски проворачивая ступни в сторону выхода, дабы бежать из этого кошмара, случившегося в этой комнате, как можно скорее. После его лихорадочный, полный непонимания и взволнованности взгляд упал на обезображенное от телесных ран бессознательное тело его любимого сына, в котором едва проглядывали прежние черты его облика. При виде этого, зрачок Макарова сузился до размеров ушка швейной иглы, застыв на месте, пока его рот непроизвольно беззвучно открывался, словно у рыбы, выброшенной, на берег, что умирала от гипоксии. После Макаров сделал несколько шагов вперёд для того, чтобы вновь застыть на месте на расстоянии всего пары шагов, что разделяли его и Диму. И, видимо в этот самый момент, его и без того расшатанные постоянными попойками нервы окончательно не выдержали. Он в мгновение ока упал наземь, словно марионетка, у которой обрезали все нити, а после схватившись руками за свою голову, хватаясь за свои изрядно поредевшие от возраста седоватые волосы, начав те в приступе истерического психоза вырывать из себя, разбрасывая те в разные стороны. Он начал бормотать полушепотом себе под нос, едва открывая губы своего рта, тем самым проглатывая большую часть сказанных им слов, из-за чего те начали походить на звонкий пересвист, среди которого можно было различить лишь одно слово, а именно «нет». Неконтролируемые слезы начали течь из его глаз обильным потоком, словно бурная река, а сухой свистящий шепот, сменился непонятным, влажным, булькающим и невнятным бормотанием, в идеальной симфонии с которым смешались скрежет и перестук зубов с рванным, неравномерным дыханием, которое порой сменялось неожиданными глубокими вдохами, что изредка посвистывали. Так и сидел Макаров, ещё некоторое время, лишая себя последних волос, пока его спина неровно, дёрганно вздымалась вверх и вниз. А после началось то, что заставило даже нас, участников столь жестокого побоища, в страхе сделать шаг назад, ведь из уст генерала начал срываться отчаянный, столь глубокий, я бы даже сказал древний гортанный не то визг, не то рык, что беспощадно бил по самым отдалённым фрагментам нашего разума, заставляя нас содрогаться в цепенеющем страхе от услышанного. Но Макаров всё не унимался. Он истошно вопил, надрывая собственные голосовые связки, всё время перебирая высокие и низкие тембры голоса, делая это, порой, одновременно, отчего его голос сливался в непонятную какофонию звуков, к которым время от времени добавлялись глубокие гортанные хриплые всхлипы. На его крики прибежали другие, что с ужасом и страхом смотрели на нас и на наших жертв. Толпясь в коридоре, не смея сделать и шагу внутрь комнаты, словно ожидая когда «Реквием» Макарова подойдёт к своему логическому завершению. И тут, словно по иронии судьбы, спустя примерно минут десять, когда Реквием по Димитрию прекратился, генерал Макаров исторгнул из глубин своего желудка тугой поток нечистот, что оросил его сына, а после потерял сознание, безвольно упав подле него. Ну, а мы знали, что нас ждёт за подобное только тюрьма, а потому не сопротивлялись во время ареста, принеся во время допроса чисто сердечные признания, полностью сотрудничая со следователями, рассказывая тем всё, что мы знали и о наших причинах, почему мы совершили подобное. Мы не пытались смягчить себе срок. Просто мы посчитали, что чем быстрее всё это кончится, то будет лучше, а потому нам оставалось лишь ждать суда и того приговора, который он нам вынесет. Но, к нашему удивлению, произошло то, чего мы явно не ожидали. Ведь откуда только было возможно из разных частей физических лиц стали поступать донесения и рапорты на Дмитрия Макарова и его приближённую свиту. И всё это дело стало расти, словно снежный ком, спущенный с вершины горы, что с каждой секундой становился всё больше. Ну, а когда же и до меня дошли слухи о его «подвигах» и свиты, среди которых были рукоприкладство, вооружённые нападения, доведения до суицида, убийство, грабёж, попытки изнасилования и, собственно, сами изнасилования и так далее. И это было лишь малой частью того, что я смог услышать. А потому, несмотря на наш жестокий самосуд над ними, я отчётливо понимал, что они заслуживают более жестокого наказания. Вторым удивлением для меня стало то, что эта история получила довольно широкую общественную огласку, несмотря на то, что по началу шибко про эту историю старались не распространяться, сохранив ту как локальный конфликт. Вся страна говорила о ней, более всего походя на улей злых пчёл, по которому ненароком ударили палкой. Люди, ужасаясь тому, что случилось и то, как группа людей, пользуясь властью, что не по их праву оставалась безнаказанной за свои кровавые деяния, от чего многие жители выходили на митинги, требуя, чтобы Дмитрий Макаров сгнил в тюрьме вместе со своими подпевалами, а иные же требовали его смерти. И потому даже высшие военные чины обратили своё внимание на это дело, вот только в этот раз уже публично. Далее был сам суд, к моменту начало которого все пострадавшие успели получить максимальную медицинскую помощь, дабы присутствовать на нём. На котором всё и закончилось наказанием для тех, кто посчитал себя выше других, и это стало пожизненное заключение в тюрьме строгово режима в одиночных камерах. В этот момент Дима услышал свой приговор. Он искренне надеялся на то, что отец вытащит их из этой передряги, как и прежде. Но этого не случилось, ведь в этот момент его отец был в добром здравии, а также он уже знал, чем занимался его «ненаглядный» сынок, пользуясь его властью. Благо старые служивые друзья Макарова, что не отвернулись от него из-за «проделок его сына», при этом пострадав от них, рассказали тому всё, не забыв об доказательствах деяний его сына. И оттого на нём не было лица. А неприятный, противоречивый факт осознания правды того, что его сын использовал его, неимоверно огорчал генерала. Его сердце и душа раз разрывались жгучей болью от противоречий, ведь он понимал, что сам во всём виноват, позволяя Диме делать всё, что он захочет, а если тот попадал в неприятности, то он всегда сломя голову бежал вытаскивать сына из проблем. И неважно, насколько серьёзными те были. А что ему оставалась ещё делать? Ведь его покойная жена попросила его перед своей кончиной позаботиться о их сыне. Но из-за череды обстоятельств и чрезмерной опеки он сделал только хуже. И когда он это понял, с его глаз потекли горькие солёные слёзы, что обжигали его лицо. Как бы там ни было, Макаров сознался во всём, аргументируя это всё тем, что его безответственность с последующей гиперопекой стали катализатором данных событий, а потому он бы согласен на любое наказание от суда. К его удивлению, его признали лишь жертвой, а потому приговор по отношению к нему был довольно мягок. Разжалования до рядового без возможности работать в силовых и военных структурах, увольнение с текущей должности и десять лет общественных работ. Как позже узнал сам Макаров, подобное наказание он смог получить лишь благодаря своим друзьям, что не позволили ему гнить в тюрьме из-за этого выродка и военным заслугам перед государством. Услышав вердикт суда, бывший генерал лишь болезненно улыбнулся. Со службой и работой военных у него была завязана вся жизнь, а потому он не знал, что ему делать дальше. Благо у него было достаточно скопленных денег, а потому он мог спокойно жить, ни в чём себе не отказывая, да и пенсия у него тоже была вполне приличная. А вот всё имущество его сына было выставлено на торги, деньги, с которых пойдут на выплаты пострадавших от его действий. Следующим удивлением для меня, ровно как и для моих сослуживцев стало то, что нас полостью оправдали, признав невиновными. Что сейчас, что тогда, я могу понять, как подобное могло произойти, Конечно, до меня доходили слухи касаемо того, что некто сильный и влиятельный сего мира сделал свой ход, заступившись за нас. Правда это или нет, я не знаю, но даже если это и так, то я благодарен ему, кем бы этот человек ни был. Хотя, могу ли я жаловаться? Ведь всё закончилось хорошо, а мы вышли сухими из воды. После окончания суда, волей судьбы я вместе с сослуживцами повстречали генерала Макарова, что без лишних раздумий начал слёзно извиняться перед нам за всё то, что причинил нам его сын. Мы же не держали на него зла, а потому приняли его раскаянье без сожалений. Пожалуй, это был последний раз, когда я его видел. Но где бы он ни был сейчас, я буду счастлив, если узнаю, что у него всё хорошо. После же спустя недели две, нас вернули обратно на гражданку. Хотя «вернули» — это сильно сказано. Нас, скорее, вышвырнули из части в добровольно-принудительном порядке.***
Из моих собственных мыслей меня вывел звонкий звук удара железной вилки об дно керамической тарелки. А потому я невольно перевёл свой взгляд на ту. Выяснив то, что мои утренние явства подошли к концу, ровно как и мой завтрак. А потому я тяжело выдохнул и поднялся из-за стола, мимоходом смотря на настенные часы, время на которых было без десяти восемь. «Эх-х, скоро уходить, надо поторопиться...» — мимолётно пронеслось у меня в голове. Залив тарелку горячей водой, я направился в ванную, в которой на меня из зеркала смотрел я сам. Внешне я был крепким, мускулистым, молодым мужчиной атлетического вида, ростом чуть выше среднего, с коротко стриженными волосами светло-каштанового цвета. Со слегка грубыми чертами лица и ярко-янтарными глазами с вертикальным зрачком. Как мне говорили врачи, что обследовали меня в раннем детстве, это всего лишь довольно редкая генетическая мутация, которая никак в негативном ключе не повлияет на моё зрение, а наоборот даже даст некоторые плюсы, такие как возможность видеть в темноте и довольно необычную внешность. Двадцати пяти лет отроду, вот только глядя на моё лицо, такое нельзя было сказать, ведь выглядел я крайне молодым, явно не на свой возраст. Примерно где-то лет на шестнадцать- семнадцать. Закончив с банными процедурами, я поспешил собраться, так как уже опаздывал на учёбу, после который меня еще ждала вечерняя смена на работе. Перед тем как покинуть порог своей квартиры, я невольно окинул ту взглядом так, словно в последний раз, будто я и вовсе сюда больше не вернусь. Закрыв за собой входную дверь, я отправился к выходу из подъезда. Покинув тот, я невольно потянул воздух носом, вдыхая тот полной грудью, наслаждаясь запахом цветущей сирени, пока в моё лицо дул приятный, тёплый летний ветерок, а под ухом щебетали птицы, прыгая с ветки на ветку. Как вдруг перед глазами у меня поплыло, начав двоиться, а в голове раздался резкий, довольно пронзительный перезвон колоколов, будто я стоял сейчас перед ними. Дыхание спёрло, и я более не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. После я почувствовал слабость во всём своём теле, а мои руки и ноги будто налились свинцом, став неподъёмной ношей для меня, начав тянуть меня к земле. Мне словно обрезали нити, как марионетке, и от того моё безвольное тело начало стремительно падать на ещё не остывший с ночи тёплый асфальт. И не успел я того коснуться, как потерял сознание. Сознание ко мне вернулось в тот момент, на котором и оборвался мой «сон», что по каким-то причинам стал пророческим. И вот я стою, возвышаясь над бездыханным телом неизвестной для меня твари, держа в окровавленной руке камень, который я с неким цинизмом и безразличием откинул в сторону. А после на ватных ногах, которые отказывались меня слушаться, я кое-как сумел вновь подойти к тому уступу, возле которого и начался весь этот кошмар. Ноги мои подкосились, и от того я безвольно упал, рефлекторно сместив свой центр тяжести в район спины. И, закрыв глаза, я произнес лишь одно: — Да вы, блять, издеваетесь надо мной… — голос мой был скрипучим, усталым и разбитым, ведь я не понима, где я оказался и главное как. От того я не стал предаваться панике и страху, подавив те на корню, ведь для меня сейчас был необходим холодный и трезвый разум, что смог бы дать мне ответы на мои вопросы. А потому я погрузился в глубокие раздумья.