Сопутствующие потери

      — В районе города Мотомия префектуры Фукусима продолжаются работы по тушению пожара на месте взрыва, прогремевшего сегодня около пяти часов утра. На месте происшествия работает десять пожарных расчетов и два вертолета при поддержке шести профессиональных героев. На данный момент пожарным службам удалось локализовать очаг возгорания. В восемь часов утра полицейское управление Мотомии выступило с официальным заявлением. Правоохранительные органы полагают, что взрыв был произведен Кацуки Бакуго, также известным как бывший герой Динамит. В Мотомии и на месте взрыва работают наши корреспонденты. В общении с журналистами участвовал Наомаса Цукаучи, офицер Главного управления полиции, и Изуку Мидория, также известный как герой Деку, прибывшие рано утром на место происшествия.       — Прежде всего, от имени Главного управления полиции я приношу свои искренние извинения родственникам всех, кто ночью находился в районе взрыва. Не теряйте присутствия духа! Выжившие будут спасены. В настоящий момент наша основная задача — не допустить паники и распространения слухов. В своем взаимодействии с гражданами Правительство, Главное управление полиции и геройское сообщество нацелены на максимальную прозрачность. На месте взрыва действительно находилась База-4, одна из специальных лабораторий, где проводится программа по усилению сверхъестественных способностей. По нашим данным, в момент взрыва на Базе-4 могло находиться до двухсот сотрудников, включая двух героев, участвующих в программе. К сожалению, взрыв такой силы неизбежно должен был привести к жертвам, но на данный момент мы не можем с точностью назвать количество погибших и пострадавших. Пожарные службы нацелены на то, чтобы закончить работы к пяти часам дня. В это же время планируется начать разбор завалов и поисково-спасательные операции с привлечением героев.       — Геройское сообщество выражает поддержку родственникам всех, кто сейчас числится пропавшими без вести. Мы с прискорбием признаем, что не смогли предотвратить эту трагедию, и приложим все усилия к поиску выживших. Следствие ведется нашими коллегами из Главного управления полиции, но мы полагаем, что взрыв был произведен нашим бывшим коллегой и, к сожалению, моим бывшим другом Кацуки Бакуго, которого вы знали как героя Динамита. Мы связываем инцидент в Мотомии со взрывом, произошедшим три месяца назад в городе Кадзуно префектуры Акита. Рядом с Кадзуно, как вам уже известно, также располагалась одна из специальных лабораторий, участвующих в программе усиления. Мы предполагаем, что лаборатории стали целью террористических атак Кацуки Бакуго в связи с его конфликтом с геройским сообществом, и сделаем все, что в наших силах, чтобы остановить его. Как преемник Всемогущего, клянусь вам его памятью, что с этого дня от рук Кацуки Бакуго больше никто не пострадает. Не отчаивайтесь и помните: я уже здесь!       — Только что нам стало известно, что на место тушения пожара прибыл герой Шото и молодой герой Изуми, управляющий потоками воды, бывший ученик Деку в Академии UA. Наши корреспонденты отслеживают ситуацию. К другим новостям…       В приоткрытое окно задул свежий майский ветер, развевая тонкую занавеску, с шелестом взлетевшую над кроватью. Пылающее лицо Кацуки обдало прохладой, и он осторожно втянул воздух в легкие, чувствуя, как даже от малейшего усилия трещат раздвигающиеся ребра. Его глаза были прикрыты, и короткие, опаленные ресницы неприятно царапали веки. Больше всего на свете хотелось почесать лицо, но руки, мертвым грузом лежавшие вдоль тела, не слушались, а ладоней и пальцев он и вовсе не чувствовал. Воздух царапал сухое горло так, словно Кацуки изнутри рвали когтями. Больно. Привычно. Рано или поздно пройдет.       Телевизор продолжал что-то глухо бубнить, но слова ведущей новостей сливались в голове Кацуки в белый шум, лишь изредка прорываясь знакомыми голосами. Сознание то прояснялось, то вновь покидало его, и он даже не смог бы сказать, сколько времени пролежал на пропитавшейся потом и кровью кровати. От беспомощности хотелось выть, но даже это причинило бы слишком сильную боль, поэтому Кацуки просто ждал. Даже израненный и слабый, почти не спавший двое суток, в очередной раз балансирующий на грани жизни и смерти, он знал, что за ним придут. Ему помогут.       — Программа по усилению сверхъестественных способностей изначально была слишком рискованной. Об этом говорил еще Всемогущий. Мы приблизительно понимаем их природу, но все, что касается их развития, для нас все еще тайна. Не стоит себя обманывать. Мы даже близко не подошли к разгадке этого феномена. То, что мы можем пользоваться им на практике, уже чудо.       — Развитие науки всегда связано с рисками, вы же это понимаете? Не будь прогресса, у нас не было бы ни самолетов, ни лекарств, ни Интернета…       — Вы приводите примеры из промышленности и фармацевтики, но сверхъестественные способности…       — Тем не менее, человеческие жертвы были и там.       — Да, но даже близко не в таких масштабах! Если методы не пересмотрят, нас ждет катастрофа. Мы пытаемся заставить ускоренно эволюционировать то, о чем не имеем понятия!       — Хотите сказать, для вас противна сама мысль вмешиваться в естественный ход вещей? Как там раньше называли эти способности… А, причуды! Вот уж не думал, господин Айзава, что вы окажетесь таким консерватором!       — Я лишь хочу сказать, что правительство некоторых стран и геройское сообщество, по моему мнению, избрали слишком радикальные меры. Это социальная проблема: люди не готовы ждать, всегда хотят получить результат здесь и сейчас, поэтому программа проводится небрежно, меры безопасности не соблюдаются…       — И, тем не менее, прямо сейчас мы наблюдаем появление сверхчеловека! Ведь герой Деку — ваш бывший ученик? Как, к слову, и террорист Динамит…       — Да, и я предпочел бы о них не говорить, если позволите. Но, раз уж вы их упомянули, напомню, что были и другие примеры. Взять хотя бы Тойю Тодороки…       — Тойя Тодороки был первым экспериментальным объектом, и он совершенно точно осознавал, на что идет. Его жертву мы никогда не забудем, зато ученые…       — Экспериментальным объектом? А вы смогли бы сказать это в лицо его отцу? Его семье? Тойя Тодороки был человеком…       Где-то на улице громко залаяла собака. Кацуки хрипло застонал и беспокойно заворочался в кровати, но каждое движение приносило нестерпимую боль, а из-за обезвоживания и жажды не получалось даже заплакать. Он словно все еще был в эпицентре того взрыва на Базе-4 и чувствовал, как его руки горят, по венам течет жидкий огонь, а кожа на ладонях лопается волдырями и слезает, будто разношенная перчатка. Вот бы глоток воды… Когда же это закончится? Когда весь этот ад закончится?       На лестнице раздались быстрые шаги. Зазвенели ключи, тихо хлопнула дверь в прихожей. Послышался какой-то стук и сдавленные чертыхания, а спустя мгновение Кацуки уже услышал, как к его кровати подошел человек.       — Боже… Ты как вообще жив остался?! В этот раз еще хуже…       Огрызнуться Кацуки не смог бы, даже если бы захотел. От взволнованного бормотания голова раскалывалась еще сильнее, но знакомый голос все же успокаивал. Кацуки давно уже признался себе, что ему страшно, чертовски страшно, и только этот голос — единственный со дня смерти Всемогущего — внушал хоть какую-то надежду.       Открыть глаза все никак не получалось: веки потяжелели и словно слиплись, остатки ресниц кололись иголками, и все его лицо ощущалось каким-то грязным и липким. Кисло пахло медью. От боли Кацуки мог только слабо стонать, когда чужие сильные руки стали ворочать его по кровати, словно куклу. Ему подложили что-то под голову и поднесли к губам стакан воды. Стекло тихонько стукнуло о зубы, и Кацуки сделал несколько жадных глотков. Потом человек отошел в ванную и что-то принес. Кацуки раздели: в паре мест одежда отошла с кожей, и тогда сильная рука зажала ему рот, заглушая вопли. Под ноги ему подложили еще одну подушку, а потом он почувствовал, как его бережно, осторожно обмывают. Раны на руках и груди сначала будто загорелись заново, но, когда приступ боли поутих, Кацуки наконец ощутил долгожданную прохладу. В процессе он несколько раз терял сознание, а, когда приходил в себя, его снова поили и продолжали обмывать, а потом забинтовали раны. В конце концов к кровати что-то с лязгом подкатили. Кацуки почувствовал запах спирта. Чудом уцелевшую на сгибе левой руки кожу протерли, и в его вену вонзилась игла. Наконец, человек сел рядом с ним и тяжело вздохнул, а Кацуки снова провалился в забытье.       Когда он очнулся, в комнате было темно. Еле разлепив глаза, Кацуки увидел прямо за окном тусклый одинокий фонарь, но даже его свет казался слишком ярким. Дышать было все еще тяжело, но уже не так, как прежде. К левой руке от подвешенного над кроватью мешка тянулась трубка, через которую сочилась желтоватая жидкость. Иглу Кацуки не чувствовал. Он повернул голову и увидел рядом с кроватью темный силуэт.       — Эйджиро… — слабо позвал он и закашлялся.       Сидевший у кровати Киришима мгновенно вскочил и бросился к нему.       — Ты как?       Кацуки поморщился, чувствуя, что половина лица стянута бинтами.       — Не дождешься, — хрипло ответил он. — Сколько я уже?..       Киришима взглянул на часы.       — Сейчас два часа ночи. Я пришел около шести, ты все это время был без сознания. В прошлый раз у тебя на регенерацию ушли сутки. Я вколол обезболивающее и стимулятор, но в этот раз ты пострадал сильнее. Если бы можно было сделать переливание крови…       — Все в порядке. Утром… уедем.       — Совсем свихнулся?! — рявкнул Киришима.       — Я и так тебя подставляю. Утром… к старику…       Киришима устало вздохнул, с силой потер лоб и опустился на корточки перед кроватью. Бережно взял забинтованную левую ладонь Кацуки в свои, огромные и крепкие.       — Вчера твои руки почти сгорели. Надо еще как минимум двенадцать часов. Ехать через три префектуры… Ты почти умер, понимаешь?       — Ну не умер же, — прохрипел Кацуки, обессиленно отвернувшись и снова уставившись в темный потолок. — Я за него отомстил. Прямо отлегло. Скажешь Джиро?       Шмыгнув, Киришима невесомо погладил его запястье.       — Потом. Тебе нужен покой. Если по дороге нас остановят…       — Не остановят, — упрямо прошептал Кацуки, хотя и сам не был в этом уверен.       Колени Киришимы глухо стукнулись об пол. Он навис над Кацуки и потянулся к его лицу. Ослабил бинты, осторожно запустил под них кончики пальцев и потянул вверх. Между его бровей пролегла сосредоточенная, взволнованная морщина. Казалось, он готовился к худшему, но, увидев лицо Кацуки, выдохнул с облегчением. По его смягчившемуся выражению Кацуки понял, что регенерация все-таки идет, хотя бы не медленнее, чем раньше. Киришима аккуратно снял с его головы и шеи жесткие, окровавленные бинты, достал откуда-то чистые и снова стал накладывать их, заботливо поддерживая Кацуки под затылок.       — Айзава звонил, — тихо сказал он, закончив и опустив Кацуки на подушку. — Мидория в ярости. Сегодня по всем каналам целый день крутят, как он обещает тебя остановить. В Интернете то же самое. Памятью Всемогущего клялся, прикинь?       Кацуки ничего не ответил. После того, как Киришима снова уложил его на кровать, в голову бросилась кровь и теперь пульсировала в висках. В ушах шумело. Он вслепую потянулся забинтованными пальцами к теплой руке Киришимы и слабо сжал ее в своей. Покосился в угол комнаты, где на стене висел старенький телевизор. Хотел было попросить включить, но передумал. Видеть кадры с места событий не хотелось. А все, что о взрыве и о нем самом могла сказать полиция или герои, он и так хорошо представлял. Интересно только, где сейчас сам Деку, но этого ни в одном выпуске новостей не покажут.       Киришима сидел молча и, видимо, ждал, пока Кацуки снова провалится в сон. Даже спустя несколько месяцев Кацуки все еще было странно видеть его таким мрачным и неразговорчивым. В его памяти слишком ярко отпечатался образ доброго, смешливого болтуна, каким Киришима был раньше. С самого начала своей профессиональной карьеры он стал для гражданских кем-то вроде покойного Ястреба: молодой герой, который вроде бы и не рвется на самую вершину, но умеет внушать людям спокойствие и надежду. Его широкая белозубая улыбка тогда светилась ярче, чем все неоновые вывески Токио, а теперь, выходя из дома, Киришима каждый раз будто надевал маску, и только Кацуки знал, что огонь, который горел в его глазах, давно потух. Если бы Кацуки знал, до чего доведет Киришиму их дружба, то послал бы его далеко и надолго еще тогда, в Академии — чтобы только защитить. Теперь уже поздно. Времени на сожаления у него не осталось.       Прикрыв глаза, Кацуки лежал, поглаживая большим пальцем ладонь Киришимы и прислушиваясь к своему телу, мучительно пытавшемуся себя восстановить. Невольно вспомнилось, как он проходил через это впервые, пару лет назад. Тогда они с Деку почти одновременно завершили участие в программе по усилению сверхъестественных способностей. После нескольких месяцев чудовищных, больше похожих на пытки, экспериментов, после которых они оба регулярно на несколько дней впадали в кому, решено было провести на заброшенном военном полигоне недалеко от базы первое испытание усиления. Кацуки шел вторым, поэтому хорошо запомнил, как от одного удара Деку в земле образуются провалы в сотни метров глубиной, а воздух закручивается, превращаясь в торнадо. Лицо этого ублюдка, когда тот вернулся в штаб и пожелал Кацуки удачи, сияло, только над верхней губой застыла тонкая темно-красная полоска. Кацуки тогда и самого переполнял лихорадочный энтузиазм: хотелось показать этому придурку, кто тут круче всех. И он показал: произвел взрыв, почти эквивалентный взрыву атомной бомбы, и при этом без радиоактивного излучения. Тогда-то и выяснилось, что вместе с усилением его причуды усилилась и ее оборотная сторона: если раньше его руки просто болели, а кожу саднило, то теперь от многократно возросшей мощности взрывов по всему его телу, а особенно на груди и ладонях, оставались ожоги. Из ценнейшего тактического актива Кацуки превратился в стратегическое оружие. И самым страшным было то, что для собственной причуды он не был неуязвим.       Способность к регенерации тканей изначально была одним из основных пунктов, входивших в программу усиления, так что Кацуки выжил. Но сила воздействия его улучшенной причуды на организм стала для всех неприятным сюрпризом. И хотя любой обычный человек мгновенно погиб бы, Кацуки, пару суток провалявшись в реанимации, пришел в относительную норму. Однако и ему, и окружавшим его ученым уже тогда стало понятно, что использовать причуду так же свободно, как раньше, Кацуки уже вряд ли сможет. Когда, оправившись, он поинтересовался, как с этим дела у Деку, ему ответили, что по результатам первого эксперимента организм Мидории почти полностью принял усиление. Очевидно, теперь он мог не только использовать причуду Всемогущего на сто процентов, но и сумел раскрыть ее дополнительные возможности. А уже потом выяснилось, что, например, восстановить сломанный позвоночник он способен минут за пять. Ученые однажды заявили, что единственное, чего Мидории стоит опасаться — это прямого попадания в головной мозг. Никто так и не смог объяснить, почему так произошло. По рабочей теории, принять усиление Мидории помогла его уникальная причуда. А Кацуки снова остался на втором месте, поплатившись за возросшую силу выносливостью.       Сама регенерация была мучительной. Вместо ожидаемой чудесной силы исцеления программа подарила Кацуки абонемент в ад. Тело отчаянно сопротивлялось смерти, его выламывало от жара, кости болели, а все мышцы и нервы словно растягивало и выкручивало. Обещанная регенерация на поверку оказалась для Кацуки обычной агонией, растянутой на много ужасных часов.       В какой-то момент Кацуки, видимо, все же уснул, потому что, когда он открыл глаза в следующий раз, на горизонте показалась тонкая полоска света. Адская боль ушла, оставив после себя лишь жажду, головную боль и ломоту, как во время тяжелой болезни. Кацуки немного полежал, прислушиваясь к своему дыханию, потом с тихим стоном вытащил длинную иглу капельницы, стянул с лица бинты и принялся разматывать марлю на одном из пальцев левой руки. Кожа под ней была тонкой и лоснящейся, малинового цвета. Сгибать палец было все еще больно, но Кацуки не стал бинтовать его обратно. Через пару часов ткани должны были восстановиться окончательно. Он с трудом сел, потянулся за водой и опорожнил целую литровую бутылку.       Киришима, которого в какой-то момент, кажется, тоже оставили силы, полусидя спал с краю кровати, неловко согнувшись к ногам Кацуки. В груди у того кольнуло: Киришима явно самоотверженно старался не уснуть. Почувствовав шевеление и услышав шорох простыней, Киришима вздрогнул и выпрямился, осовело хлопая глазами.       — Ты как? — снова спросил он заплетающимся языком.       — Жить буду, — отозвался Кацуки. — Уже лучше. Утром уедем.       Киришима нахмурился, но спорить не стал. Подавил зевок, потер глаза, снова взглянул на часы и улегся рядом с Кацуки, обнимая его поперек живота и утягивая за собой. Опустившись обратно, Кацуки накрыл его руку своей и попытался расслабиться, чтобы облегчить измученному телу работу. От пережитого напряжения и невероятной усталости у него закрывались глаза, но он точно знал, что через пару часов проснется. Киришима устроил голову на подушке, покрытой засохшими бурыми пятнами, и уткнулся лицом ему в шею. Его дыхание было теплым и влажным. Даже сквозь туман в голове и муки регенерации Кацуки ощутил, как от этого тепла приподнимаются волоски на затылке.       — Давай бросим, — пробормотал вдруг Киришима.       Кацуки застыл, вцепившись в его руку так, что на паре пальцев, кажется, снова лопнула едва зажившая кожа. Ему точно не послышалось, он был уверен, но как только Киришиме это в голову взбрело?!       — Вообще все бросим, сбежим, — тихо продолжал Киришима, опаляя дыханием его ухо. — В Африку, там, или в Южную Америку, вдвоем… Да хоть на Южный полюс. К черту их, пусть делают, что хотят. Ты не обязан…       — Сдурел?       — Это вы все сдурели. Я все понимаю, но больше не могу. Смотреть на тебя такого… Собирать по частям, каждый раз. Молиться, чтобы ты не умер.       — Да с чего ты взял, что я собираюсь?       Киришима резко втянул воздух, приподнялся на локте и навис над Кацуки. Его глаза рассерженно блестели, а отросшие пряди, выбившиеся из хвоста, щекотали Кацуки щеку.       — Заткнись, — зло процедил он. — Хотя бы сейчас. Я знаю, почему ты это делаешь. Я был с тобой согласен с самого начала. С того момента, как Всемогущий сказал, что это плохая затея. Но знаешь, что? Ты мне дороже их всех. Пускай грызутся, пускай убивают друг друга, пускай хоть весь мир взорвут — но тебя я им не отдам. Если до тебя доберутся…       Кацуки поднял руку и осторожно погладил его по небритой щеке. Киришима шмыгнул носом и потерся о шершавые бинты.       — Не доберутся, — тихо сказал Кацуки. — Обещаю.       В глазах Киришимы читалась такая печаль, что Кацуки на мгновение стало стыдно. Он знал, что не может такого обещать, и хорошо понимал, что Киришима ему не верит. Не потому, что Кацуки слаб, а потому что теперь они действительно остались одни против целого мира. Несмотря на боль, Кацуки запустил пальцы в его волосы и потянул на себя, но Киришима не поддался. Склонившись, он только сдержанно поцеловал Кацуки в горячий лоб и снова улегся рядом.       — Уговаривать бесполезно, да? Не передумаешь?       Кацуки помолчал, а потом вдруг снова стиснул его руку так, что заболели пальцы.       — Я обязан. У меня руки по локоть в крови.       Про себя он надеялся, что Киришима поймет. В конце концов, именно Киришима с юности пенял Кацуки за его равнодушное и безответственное отношение к гражданским. Вслух Кацуки этого не говорил, но именно Киришима стал для него примером. Хоть он и не был самым сильным и результативным героем, но, когда доходило до спасения гражданских, именно Киришима вставал несокрушимой стеной под огнем, водой и пулями, прикрывая других. Кацуки так не умел.       — Помнишь, о чем я просил? — хрипло добавил он. — Если придется выбирать?       Между ними повисло напряженное, тягостное молчание.              

***

             Двумя годами ранее              — Деку, колесо! — заорал Кацуки, не останавливаясь.       Вечерний полумрак прорезал почти неуловимый зеленоватый всполох, метнувшийся в сторону парка развлечений. Кацуки, не теряя ни секунды, спрыгнул с крыши. Взрыв на ладонях протащил его вперед и вверх. Потом еще один, и еще. Залив, где с дьявольским скрежетом накренилось гигантское колесо обозрения, остался позади. Кацуки летел над районом Минато-Мирай, чуть левее чернела полоса железнодорожных путей. Времени переживать не было: с колесом и гражданскими должен был разобраться Деку. Это провокация. Целью Кацуки была станция Иокогама, куда направились террористы. Сжав зубы, он внушал себе не оборачиваться, но в какой-то момент, потеряв концентрацию от напряжения, почувствовал, как желудок словно подступил к горлу. Ощущение свободного падения продлилось лишь какую-то долю секунды, но в панике Кацуки произвел слишком сильный взрыв, чтобы снова взлететь. Правую ладонь будто обожгло. Плевать. Сначала задание.       Судя по информации от местного героя со способностью к эхолокации, террористы захватили здание станции и укрылись там с заложниками. Приближаясь к огромным обесточенным коробкам соседних торговых центров, черневших в сумерках, он лихорадочно соображал, как выманить преступников наружу.       — Сколько гражданских? — рявкнул он в микрофон.       — Данных нет, — раздалось сквозь шипение и скрежет.       От бессильной злости Кацуки хотелось выть. Чем они там в штабе вообще занимаются?! Где данные от того местного клоуна? Они должны понимать хотя бы приблизительные цифры! Как и то, что применять его силу в подобных условиях — не меньшее преступление. Приблизившись к станции, он приземлился недалеко от центрального входа и укрылся за стеной одного из соседних зданий.       — Вы, блять, смеетесь?! Там могут быть сотни! Тысячи! Час пик!       — Выполняйте задание, — прошипел наушник. — Динамит, прием! Вы меня слышите?       — Невозможно! — прорычал Кацуки. — Внутри гражданские, нужна помощь! Есть кто подходящий? Газ, низкая температура, ультразвук, что угодно подойдет!       — Динамит, вы меня слышите? — повторил наушник. — Ваша цель — уничтожение террористической группировки. Бо́льшая часть сейчас на станции. Лучшего момента не будет. Выполняйте.       — Вашу мать! — взревел он. — Вы издеваетесь?!       — По всему деловому центру заложены бомбы. Их активирует способность лидера группировки. Район в любую секунду может взлететь на воздух. Как считаете, сколько там сейчас людей? — бесстрастно спросил голос в наушнике. — Динамит, прием!       Кацуки заскрежетал зубами и сжал кулаки так, что ногти вонзились в обожженное мясо.       — Должен быть хоть кто-то, — процедил он, и его голос предательски дрогнул.       — Есть вы. Вы можете остановить это прямо сейчас, — ответил наушник. — Мне передать, что вы отказываетесь выполнять приказ?       Кацуки зажмурился изо всех сил. Мозг отказывался верить в происходящее. Этого просто не может быть. Он наверняка спит. Должен быть другой способ. В Академии их такому не учили. Нельзя осознанно подвергать гражданских опасности. Нельзя приносить кого-то в жертву. Что бы на это сказал Всемогущий?       — Динамит, прием!       Он тряхнул головой, отгоняя панику и пытаясь хоть на мгновение привести мысли в порядок, чтобы простроить логическую цепочку. Причуда лидера группировки — телекинез. Чтобы взорвать бомбы в Минато-Мирай, ему потребуется меньше секунды: одна только мысль, один нервный импульс. Даже если Кацуки попробует проникнуть на станцию, малейшего шороха будет достаточно, чтобы его спровоцировать. Парень с эхолокацией говорил, что все люди находятся в одном помещении. У него не было ни единого шанса ликвидировать лидера и не задеть при этом гражданских. Жизнь людей на станции против целого огромного района. Если он продолжит колебаться, могут умереть сотни тысяч. Сожалеть можно будет потом. Сначала нужно выполнить приказ. Нужно выбрать меньшее зло. Он ведь, и правда, может остановить все прямо сейчас.       — Вас понял, — глухо сказал он. — Выполняю.       Мгновение — и он взлетел над станцией. Еще одно — и сумерки разрезала яркая бело-оранжевая вспышка.       Грохот взрыва Кацуки даже не услышал. В остекленевших глазах отразилось марево, а потом почти сразу наступила темнота. Он ощутил лишь нестерпимое жжение в ладонях и то, как его подхватили чьи-то руки.              

***

             Во время очередного поворота Кацуки замутило, и он с трудом сглотнул кислый ком желчи. Потянулся за голову, нажал кнопку на двери и слегка опустил окно. Дышать стало чуть легче. Негнущимися пальцами, которые за несколько часов успели из малиновых стать розовыми, нашарил в сумке очередной готовый шприц со стимулятором, сунул в зубы. Разорвал плотную упаковку, поддернул рукав, протер кожу на сгибе локтя и сделал укол.       — Ты там как? — позвал Киришима. — Уже граница Сайтамы, недолго осталось.       — Сестра милосердия, блять, как же ты меня достал, — огрызнулся Кацуки. — Если бы я помирал, помер бы еще вчера.       Киришима ничего не ответил, но, приподняв голову, Кацуки увидел в стекло заднего вида, что на его сосредоточенном лице нет ни тени улыбки. От жалости Киришимы ему становилось тошно. Программа усиления сделала его причуду по-настоящему смертоносной, но контролировать силу взрывов стало несравнимо сложнее. Прошло уже два года с момента первого эксперимента, но Кацуки по-прежнему чувствовал себя детсадовцем, который только учится обращаться с причудой. Он будто едва вышел из многомесячной комы и заново учился ходить, но получалось из рук вон плохо. Ему всегда все давалось легко, но программа усиления будто нарушила в его нервной системе какие-то связи, разбалансировала все его тело, контролировать которое стало невозможно. Ходячая атомная бомба, которая теперь даже прикурить не может без того, чтобы не снести вокруг все на квадратный километр. Иногда Кацуки с сожалением вспоминал, как в юности нитроглицерин мягко взрывался на его ладонях холодными оранжевыми искорками, напоминающими маленькими бенгальские огни. Прежде он и подумать не мог, что когда-нибудь будет по ним скучать.       Проснувшись утром, они с Киришимой тут же отправились в дорогу. Бакуго расположился на заднем сидении внедорожника и по дороге успел вколоть себе еще два шприца со стимулятором, который создали в лаборатории, где Кацуки участвовал в программе. После неудачного первого эксперимента ученые разработали для него гремучий коктейль из адреналина, анальгетиков, анаболиков и бог знает, чего еще. Но даже с ним регенерация его организма шла в разы медленнее, чем у Мидории. Осознавать это было невыносимо, а особенно унизительной для Кацуки была мысль о том, что Мидория, только начиная осваивать свою силу много лет назад, справился с ней гораздо быстрее. Кацуки старался не думать, было ли дело только в том, что причуда, которую Мидории передал Всемогущий, была естественной, или это просто он сам вдруг стал неудачником, но отделаться от мысли, что после программы они с Мидорией словно бы поменялись местами, он не мог. Все это ощущалось, как одна очень злая насмешка судьбы.       Чтобы отвлечься, Кацуки подложил под спину смятую кожаную куртку Киришимы и стал напряженно пялиться в окно. Чем ближе становилась Сайтама, тем больше попадалось по дороге рекламных щитов. Чуть ли не с каждого третьего на него смотрела Урарака: то в съемке смехотворно дорогущего бренда одежды, то в социальной кампании, то на пропагандистских плакатах геройского сообщества. На первых она извивалась всем своим роскошным, нарочито соблазнительным телом, на вторых — строила обеспокоенное, участливое лицо, а на третьих — очевидно, старательно изображала персонажей военных агитационных плакатов из прошлого столетия. Оглядываясь назад, Кацуки даже не мог вспомнить, в какой момент его бывшая сокурсница вдруг стала в большей степени моделью, чем профессиональной героиней, но не сомневался, что при меньших рисках платили ей теперь гораздо больше.       По радио шел выпуск новостей.       — Продолжается поисково-спасательная операция на месте взрыва в пригороде Мотомии. На данный момент спасатели и профессиональные герои извлекли из-под завалов Базы-4 тела сорока пяти погибших. Управление полиции Мотомии производит процедуру опознания. Мы выражаем глубочайшие соболезнования родственникам погибших. На пресс-конференции, прошедшей вчера вечером в Токио, свой комментарий по поводу трагедии дал герой Деку.       — Я обещаю каждому из вас, что подобное больше не повторится. Мирные жители не должны бояться героев. Мы не можем позволить, чтобы общество втянули в бессмысленный конфликт. Мой учитель Всемогущий, по которому все мы глубоко скорбим, не позволил бы этому случиться, и я клянусь, что сделаю для поддержания мира и порядка все, что в моих силах. Я хотел бы обратиться к моему бывшему другу Кацуки Бакуго. Если ты слышишь меня, то знай: я уже...       Не говоря ни слова, Киришима переключил волну. Кацуки, негромко простонав, снова сполз на сиденье и неловко повернулся на бок, уткнувшись в его куртку. Та пахла нагретой кожей, древесным парфюмом с нотками сандала и можжевельника и самим Киришимой, и это немного успокаивало. Боль в теле почти прошла, а ожоги заметно посветлели. Про себя Кацуки надеялся, что ему позволят задержаться в доме хотя бы на одну ночь, чтобы набраться сил, а потом он ненадолго заляжет на дно где-нибудь в сельской глуши, прежде чем разбираться со следующей лабораторией.       Не прекращая следить за дорогой, Киришима быстро набрал на телефоне номер и, когда трубку подняли, коротко сообщил, что будет через полчаса. Звонок сразу сбросили.       К дому на окраине Сайтамы они действительно подъехали ровно через полчаса: Кацуки ради интереса засек время. Киришима припарковался на подъездной дорожке и все так же молча вышел из машины. Кацуки зачем-то прихватил его куртку и тоже вылез. Голова у него слегка кружилась, а ноги казались ватными, но чувствовал он себя гораздо лучше.       Одноэтажный дом стоял на самом краю небольшого поселка. Построенный в подчеркнуто сдержанном традиционном стиле и окруженный фруктовым садом, он почти ничем не отличался от всех прочих. Часы показывали уже около девяти утра, но в поселке было тихо. Кацуки задержался на минуту, вдыхая чистый ароматный воздух.       — Идешь? — окликнул его Киришима, уже стоявший у входа.       Кацуки кивнул и нехотя направился за ним.       Киришима набрал код на висевшем у двери экране, и спустя несколько секунд дверь открылась автоматически. Они вошли, разулись и, повернув от прихожей налево, прошли до дальней комнаты. В конце длинного коридора Кацуки задержался: эту мрачную комнату, больше напоминавшую склеп, он не любил. Но Киришима решительно постучался и почти сразу отодвинул перегородку.       Внутри как обычно было темно. У самого входа стояла инвалидная коляска с электроприводом, а больше в комнате не было ничего, кроме татами на полу и двух небольших алтарей у дальней стены, на которых стояли цветы и курились благовония. Перед ними сидел мужчина и низким, монотонным голосом тихо читал молитву. С места, где стоял Кацуки, его широкая спина почти заслоняла один из алтарей, но Кацуки и так хорошо знал, чьи фотографии там стоят.       — Здоро́во, — буркнул он, заходя в комнату.       Хозяин дома даже не шелохнулся. Кацуки устало рухнул на татами и скрестил ноги, а Киришима, прикрыв за собой перегородку, бесшумно устроился рядом. Закончив молитву, хозяин опустил голову, сложил руки в молитвенном жесте и замер на несколько секунд, а затем вздохнул и повернулся к ним.       — Выглядишь паршиво, — хмыкнул он. — Как облезлая дворовая псина.       — Кто бы говорил, — проворчал Кацуки. — Ебаный ты кебаб.       Тот факт, что Старатель сливал ему информацию, не отменял их давней взаимной неприязни. Киришима постоянно повторял, что Старатель не нравится Кацуки, потому что они похожи. В юности Кацуки это злило, но со временем он стал понимать, что Киришима имел в виду. Почти всю свою жизнь Старатель, как и он сам, был готов на все, чтобы стать сильнее. Скорее всего, он делал это не ради общественного признания или уважения коллег, а только чтобы избавиться от вечного унизительного положения «героя номер два» и доказать самому себе, что он способен на большее. Кацуки хорошо представлял, какие мучения приносила бессильная злость от осознания собственной слабости и постоянное разочарование в самом себе. Он знал, как это чувство постепенно уродует душу и заставляет ее покрываться броней, отвергая любую привязанность и не принимая даже малейшее человеческое тепло. Отказывая самому себе в праве на слабость, Старатель не выносил ее проявлений и в других. Наверное, именно поэтому он несколько лет назад настоял, чтобы его старший сын принял участие в экспериментальной программе усиления. Его и самого манил шанс стать первым в истории человечества героем с улучшенной причудой, но, учитывая его возраст и состояние здоровья, ученые ему отказали — и тогда под горячую руку попался Тойя. Кацуки еще задавался вопросом, почему стать добровольцем Старатель убедил именно Тойю, а не своего обожаемого младшего сына, и произошло ли это из-за того, что Шото отец ценил выше и больше опасался за его жизнь. Как бы то ни было, после инцидента с Тойей реакция Старателя и его искренняя, глубочайшая скорбь удивили всех, кто его знал.       Прошло уже больше трех лет, но Кацуки по-прежнему не мог привыкнуть к новому облику бывшего героя, от которого как будто осталась лишь мрачная тень, навевающая тяжелые воспоминания. Тот постарел, и, хотя по его лицу, обезображенному ожогами, сложно было определить возраст, его выдавали опущенные плечи и постоянная усталость, сквозившая в каждом движении. Левая половина его лица была покрыта неровными, бугристыми рубцами, слепой левый глаз в полумраке комнаты светился жутковатым бельмом. Прежде густые темно-рыжие волосы сильно поредели и торчали седыми клоками. Левая рука, которую врачам чудом удалось сохранить, его почти не слушалась, а высохшие мертвенно-желтые пальцы напоминали клешню гигантского краба. От некогда мощных мышц почти ничего не осталось, а ноги ниже колен были ампутированы. Старатель, в прошлом вселявший ужас одним своим видом, превратился в обычного больного старика. И все же под пристальным взглядом его здорового правого глаза Кацуки поежился.       — Должен признать, что на Четвертой ты сработал неплохо. Уж точно лучше, чем в прошлый раз, — нехотя сказал Старатель. — Откуда тогда такие ожоги? Киришима сказал, ты чуть не сдох.       — До убежища было далековато, — поморщился Кацуки. — Хотел поскорее смыться, перестарался.       Краем глаза он заметил, что Киришима с виноватым видом опустил глаза.       — Будешь так рисковать — следующий раз станет последним, — сердито процедил Старатель. — У тебя еще куча работы.       — Да знаю я! — раздраженно отозвался Кацуки, отводя взгляд. — Надо решать, что делать с Третьей.       — Пока ничего, — неожиданно сказал Старатель.       — Подождите, мы меняем план? — встревоженно переспросил до этого молчавший Киришима, вскинув голову.       — Придется. Если, конечно, Бакуго не ищет бесславной преждевременной кончины, — ворчливо ответил Старатель, на руках подбираясь к коляске и забираясь на сиденье. — Пойдем на кухню, все объясню. Жрать хотите?       — Если можно, — неуверенно отозвался Киришима, поднялся и почтительно отодвинул перед ним перегородку.       Старатель нажал одну из кнопок на пульте управления и вырулил в коридор. Киришима пошел за ним, а Кацуки задержался на мгновение, пытаясь переварить неожиданную новость. По первоначальному плану он должен был скрываться между атаками, а после Базы-4 в Мотомии заняться Базой-3 на юге страны, в префектуре Коти. Старатель разрабатывал их стратегию до безумия тщательно, собирая информацию по крупицам и вникая в самые мелкие детали, и требовал, чтобы Кацуки следовал его указаниям неукоснительно. Пока они друг друга не подводили. Кацуки знал, что Старателю помогает кто-то из штаба, у кого есть доступ к данным программы усиления. Раз старик так резко решил сменить тактику, у него должны были быть на то веские основания.       Выходя в коридор, Кацуки нехотя бросил взгляд на алтари, над которыми тонкими струйками поднимался дымок от курильниц. На правом была фотография Тойи, перед которой стоял небольшой аккуратный букет из гортензий и гвоздик. На левом — фотография Кейго Таками. Перед ней одиноко лежал крупный цветок лотоса. Кацуки тяжело вздохнул и плотно задвинул за собой перегородку.       На кухне, которая выглядела не в пример современнее, Старатель наливал себе виски, а Киришима, стоя у плиты, уже разогревал мясо и овощи. Кацуки упал на стул и напряженно уставился на Старателя. Тот отпил из низкого стакана, ненадолго о чем-то задумался и решительно придвинулся к столу.       — Сколько тебе нужно времени, чтобы полностью восстановиться? — спросил он.       — Неделю.       — Даю четыре дня. Делай, что хочешь, хоть наизнанку вывернись. Айзава может достать еще стимулятора.       — Не стоит, — негромко заметил Киришима, ставя перед Кацуки тарелку с ароматным мясом. — К нему сейчас и так повышенное внимание, а у меня еще много. Не волнуйтесь, я за этим слежу.       Старатель усмехнулся.       — И где бы ты без него был, Бакуго? — издевательски протянул он, переводя взгляд с Киришимы на Кацуки.       — Еще жизни меня поучи. С чего вдруг такая спешка? И какой объект ты предлагаешь атаковать, если не Третью?       — Первую.       Кацуки чуть было не поперхнулся куском стейка. Бросил быстрый взгляд на Киришиму. Тот тоже застыл рядом, опустив взгляд и напряженно стиснув кулаки. Желваки на его лице нервно заходили, но говорить он явно ничего не собирался, чертов истукан.       База-1 располагалась в часе езды от Токио, в префектуре Канагава, и была первой лабораторией, построенной в рамках программы усиления. Об ее создании заговорили еще при жизни Всемогущего, когда правительство впервые выдвинуло инициативу по усилению сверхъестественных способностей. Кацуки помнил те события так ясно, словно они произошли вчера. Помнил самый первый разговор с премьер-министром и военными, ради которого его и еще несколько сильнейших героев тайно доставили в какой-то засекреченный правительственный бункер. Помнил странно загоревшиеся глаза Мидории и бурную реакцию Всемогущего, который, нисколько не стесняясь в выражениях, назвал премьер-министра ослом, а его идеи — самоубийственными. Помнил он и заседание Национального геройского совета, экстренно собранного всего через сутки. Старатель тоже был там и поддержал инициативу с самого начала. Мнения тогда разделились, и только непререкаемый авторитет Всемогущего помешал сразу же приступить к работе. А спустя несколько месяцев Всемогущий скончался.       Тогда в безлюдной местности на морском побережье, примерно на полпути между Токио и Иокогамой, и началось строительство Базы-1, куда собрали лучшие умы со всей страны. Там же, спустя какое-то время, ушедшее на подготовку, решено было проводить первый эксперимент. Добровольцем, явно под давлением отца, вызвался Тойя Тодороки.       Именно на Базе-1 Тойя в конце концов потерял контроль над своей колоссально возросшей силой. Именно там он непоправимо слетел с катушек и разнес лабораторию, превратив ее сотрудников в пепел. Именно там с ним сражались его отец и Ястреб. Именно там Старатель лишился ног и получил чудовищные ожоги, от которых так и не смог оправиться, а Тойя и Ястреб погибли. Сгорели заживо.       Именно на Базе-1, когда ее восстановили, прошел через ад и сам Кацуки.       — Почему? — выдохнул он.       Он надеялся, что Старатель поймет его правильно. Кацуки был не из тех, кто задает глупые вопросы. Он хорошо знал, почему Первая. С ней было связано все. Не знал только, почему именно сейчас. Ответил ему, как ни странно, Киришима.       — Ты ведь слышал, что говорил Мидория? — тихо спросил он. — Прямо сейчас везде наверняка усиливают охрану. Военные тебе не помеха, вчера в этом все убедились. Там теперь везде будут герои, и наверняка кто-то из наших. Они попробуют на тебя надавить. Действовать против своих ты вряд ли сможешь.       Кацуки заскрипел зубами, а Старатель скользнул по Киришиме заинтересованным взглядом.       — Надо же, а ты действительно не тупой. Бакуго, а он мне нравится больше, чем ты! Все верно, в прошлый раз в штабе решили, что охранной системы по принципу «Тартара» будет достаточно. Мой информатор пока в безопасности, они не знают, что у тебя есть координаты и коды доступа к сигнализации. Но Мидория вчера все-таки убедил их, что прямо сейчас периметры всех баз должны патрулировать герои из первой десятки. Полного списка у меня нет, наверняка он будет пополняться, но известно, что уже вызвался сам Мидория, Тогата и… Шото.       Старатель заметно помрачнел и отхлебнул из стакана. Мелодично звякнул колотый лед. Кацуки устало потер виски, бросил взгляд на Киришиму, который только покачал головой, а потом вновь обернулся к Старателю.       — Так на Третьей будет Шото? Серьезно?       Старатель не ответил, но Кацуки все понял по его лицу.       — Ты абсолютно точно уверен, что он не станет сотрудничать? — спросил он. — Ведь он же всегда был против программы. Особенно с тех пор, как Тойя погиб.       — А еще он всегда был против твоих методов, — хмуро отозвался Старатель. — Шото может сколько угодно не поддерживать программу, но опасности для сотрудников базы он не допустит. Пока просто забудь о Третьей. Я сам придумаю, что делать.       Кацуки опустил голову на руки и запустил пальцы в волосы. Они со Старателем ни разу не были друзьями, просто так уж вышло, что их объединила общая цель: срыв программы усиления. Старик не станет ему помогать, если с головы его драгоценного младшего сына упадет хотя бы один волос. Скорее всего, если с Шото что-то случится, Старатель выдаст Кацуки штабу со всеми потрохами. И ладно бы еще его самого, но Киришиме ведь тоже неслабо достанется за укрывательство опасного террориста. Как минимум, пара-тройка лет в «Тартаре» ему тогда обеспечены, а если вмешается Мидория, то и все десять. Кацуки не хотел для него такой судьбы.       — Мы слишком затянули со второй атакой. Это и мой просчет, — досадливо признал Старатель. — Сейчас нужно действовать быстро. Осталось три базы, Третью пока оставляем в покое. Пока ты здесь, логично сделать упор на Первую. Там точно будет…       — Деку, — закончил за него Кацуки.       — Не перебивай. Он, конечно, должен понимать тебя лучше всех, как и ты — его. На его месте я бы посчитал, что Первой ты решишь закончить. Однако он все равно наверняка будет настороже. Сейчас нужно попробовать разобраться с Первой раз и навсегда. Сам знаешь, она отличается от всех остальных, новые технологии всегда апробируют именно там. Если ее разрушить, то с Третьей и Пятой можно покончить без особых проблем. Если к тому моменту в этом вообще будет смысл.       Кацуки поднял голову и исподлобья посмотрел на Старателя. Тот скривился, словно от боли, уставившись немигающим взглядом в свой стакан. Киришима по-прежнему молчал, без аппетита пережевывая мясо. Самому Кацуки кусок в горло не лез. Ему вдруг показалось, что еда, еще недавно такая вожделенная, вдруг запахла жженной резиной. Старатель говорил гладко. Даже если отбросить их собственные личные счеты, внезапная атака на Базу-1 стала бы, пожалуй, самым эффективным способом остановить программу усиления, вот только одного старик не озвучил: уничтожать ее нужно было вместе с Мидорией. Еще недавно Кацуки думал, что готов на это пойти, но теперь, когда Старатель предлагал ему через четыре дня взорвать и место, где сломали его жизнь, и людей, которые это сделали, и человека, который когда-то был его другом, ему вдруг стало не по себе.       — Я одного никак не пойму, — вдруг подал голос Киришима. — Почему они не эвакуируют персонал? Там ведь сотни рядовых врачей…       — Почти бессмысленно и нерационально, — пожал плечами Старатель. — На всех базах находятся герои, участвующие в программе. Не знаю, рассказывал ли тебе этот, но процесс происходит практически беспрерывно. Нельзя просто перевезти героев в другое место. Раз процесс начался, они должны постоянно находиться в лаборатории. Да и защищены они вообще-то лучше, чем любое другое укрытие, за исключением, разве что, «Тартара» и правительственных бункеров. Их защиту может прорвать лишь их собственное творение. Иронично, да?       Киришима не ответил, и Старатель снова внимательно посмотрел на Кацуки.       — Ну так что?       — Это самый хреновый план, который только можно было предложить, — невесело усмехнулся тот.              

***

             Годом ранее              — Ты это серьезно?! — заорал Кацуки, вскочив с кресла. — Вытащи голову из жопы и хоть раз в жизни, блять, подумай! Мы уже в полной заднице! Мы оба с тобой! Под контролем военных! А ты хочешь им еще солдатиков подбросить?! Чтобы что? Чтобы нас использовали в военных конфликтах?       На правах преемника Всемогущего, Мидория сидел во главе длинного овального стола. Его пальцы, покрытые побелевшими старыми шрамами, мерно постукивали по стоявшему рядом стакану с водой. Вторая рука подпирала подбородок. Он смотрел на Кацуки, не отрываясь и почти даже не моргая, словно удав, гипнотизирующий свою жертву. Слева от него, сложив руки на груди, с угрюмым видом сидел Шото Тодороки, а справа — Урарака, которая, видимо, пыталась испепелить Кацуки взглядом.       — Всемогущий с самого начала был прав! Мы не можем позволить военным просто использовать нас, как ебаную технику! Ты для них больше не человек, понимаешь? Я для них не человек! Я теперь ебаная атомная бомба! Я нихера не могу это контролировать! А ты хочешь, чтобы у них появились и другие?!       Сидевший рядом Киришима, все это время взволнованно переводивший взгляд с Кацуки на Мидорию и обратно, осторожно потянул его за рукав.       — Бакуго, остынь, прошу тебя…       — Отвали! — Кацуки яростно стряхнул его руку и подался вперед, с грохотом опершись о стол кулаками. — Вот скажи, Деку, ты, правда, хочешь выдать им еще рабочего материала? Чтобы они и других изуродовали? То, что твоя чертова туша справилась с усилением, это погрешность в статистике! Напомнить, что случилось с Шиндо? С Йоараши? С Каминари, черт возьми?!       Краем глаза Кацуки увидел, что Киришима, видимо, поняв, что его сейчас не унять, спрятал лицо в огромных ладонях. Как бы Каминари иногда не раздражал, но он еще с Академии был их другом, и он вызвался участвовать в программе последним. Эта рана все еще была слишком свежей. Во время экспериментов на Базе-4 что-то пошло не так, и рассудок Каминари помахал тому ручкой, превратив его в психа, постоянно ищущего способы убить себя. От Айзавы Кацуки буквально накануне узнал, что Каминари поместили в специальную защищенную палату, обустроенную в одном из старых бункеров. Зато теперь он, наверное, смог бы без особого физического ущерба принять на себя напряжение от целого мегаполиса. Кацуки бы не удивился, если бы военные в какой-то момент использовали Каминари в своих целях даже в его нынешнем состоянии.       Вообще-то эта информация была засекреченной. Вообще-то Кацуки не должен был об этом говорить. В официальных сообщениях штаба говорилось только об их с Мидорией прогрессе. При этом данные о состоянии самого Кацуки военные тщательно скрывали и следили за тем, чтобы в прессу не просочилась информация о неудачных экспериментах по усилению. Герои, даже сильнейшие, за редким исключением, тоже оставались в неведении. В обществе знали лишь об инциденте с Тойей Тодороки, но постепенно о той трагедии стали говорить все реже. В конце концов, Тойя был первым и наверняка знал, что сильно рискует. А неудачи у всех случаются.       За столом зашептались. Урарака тоже хотела вскочить, но Мидория ее удержал. Тодороки смотрел в одну точку и словно съежился: его широкие плечи опустились, а руки, которые он тщетно пытался спрятать, тряслись. Кацуки метнул на него разъяренный взгляд.       — А ты, Половинчатый! — рявкнул он, и Тодороки вздрогнул всем телом. — Напомнить, что случилось с твоим братом?       — Довольно!       Кацуки невольно осекся. Голос Мидории уже давно не был тем детским писком, из-за которого Кацуки задирал его в школе. Теперь, стоило ему произнести лишь одно слово — и всем участникам Совета показалось, что здание тряхнуло, будто во время землетрясения. Мидория поднялся из-за стола и с вызовом посмотрел на Кацуки. В воздухе затрещало и заискрило, остро запахло озоном, будто перед грозой. От тела Мидории, как при съемке инфракрасной камерой, исходило разноцветное свечение, а на лбу угрожающе засиял косой малиновый крест. В этот момент Кацуки презирал себя за то, что ему захотелось сжаться и спрятаться, вести себя как можно незаметнее, чтобы не стать целью, на которую обрушится эта смертоносная мощь. Усилием воли он заставил себя выдержать взгляд Мидории и выпрямиться. На его ладонях опасно заискрили огоньки — и вдруг его обхватили, стиснули, сжали оба запястья в огромных стальных кулаках.       — Хватит! — зарычал ему на ухо нечеловечески низкий голос. — Прекрати!       Странно, он и забыл, что Киришима тоже здесь.       Огоньки потухли, оставив после себя лишь пот на ладонях. Кацуки притих, расслабился и почувствовал, как сжимавшие его тиски ослабли, и в легкие наконец хлынул воздух. Мидория, внимательно наблюдавший за происходящим, тоже выдохнул и опустился в кресло. Свечение исчезло, а свежий запах растворился, будто его и не было, будто Кацуки его сам себе придумал. Мидория вальяжно закинул ногу на ногу и сплел длинные пальцы на колене.       — Перебесился? Может, сядешь и прекратишь уже этот балаган? — спокойно спросил он и, помедлив, вкрадчиво добавил: — Каччан.       Кацуки не ответил и взглядом обвел собравшихся. Тодороки по-прежнему сидел, повесив голову и пряча бледное лицо. Урарака что-то шептала Мидории, не сводившему с Кацуки глаз. За обманчивым спокойствием в них плескалось что-то темное, алчное, жадное. Айзава потирал высокий лоб и седые виски. Хакамата задумчиво накручивал на тонкий палец как всегда безукоризненную челку. Даже обычно жизнерадостный Тогата, сидевший в стороне, выглядел мрачным. Кацуки вдруг почувствовал себя смертельно уставшим. Он больше не понимал, что происходит. Они, и правда, поддерживают Деку? Или же…       — Хуйня это все, — сказал Кацуки негромко, но отчетливо. — Все, что про тебя говорят. Сверхчеловек, мать твою. Как был тупицей, так и остался. Нельзя продолжать эту чертову программу. Твоих товарищей, твоих друзей пытают и калечат, и каждый раз зря. Один свихнулся, второй инвалидом стал, третий — овощем… Военные хотят нас к ногтю прижать. Если это и есть наследие Всемогущего, которое ты клялся защищать, вперед. С меня хватит.       Кацуки вынул из внутреннего кармана лицензию, подкинул в воздух и прицельно взорвал. Кто-то вскрикнул. Рука отозвалась ноющей болью, а в потолке зала осталась дымящаяся дыра. Снова перестарался. И как только все здание вообще не сложилось, словно карточный домик? Стоило Кацуки задаться этим вопросом, как он заметил, что Айзава незаметно поправляет очки. Так это учитель его остановил. Вовремя. Когда затихло эхо взрыва, в зале повисла мертвая тишина.       Кацуки обогнул кресло и направился к двери. Киришима бросился было за ним, но остановился, как вкопанный, когда его окликнул Мидория.       — Ты с ним? Уйдешь — вернуться я тебе не позволю.       В гробовом молчании Кацуки в одиночестве прошагал к двери и только тогда обернулся. Мидория пожирал его глазами, но говорить больше явно не собирался. Его бывший наставник Хакамата смотрел на него с сожалением, но как будто бы без упрека. Айзава отчетливо хмыкнул. Киришима, которого слова Мидории словно пригвоздили к полу, застыл, растерянно приоткрыв рот.       Кацуки невесело улыбнулся. Все правильно. Нечего этому идеалисту мараться. Пусть хоть что-то хорошее из прежней жизни останется незапятнанным. Пусть такие, как Киришима, с легким сердцем продолжат делать свою работу. Пусть они просто спасают людей. Просто будут для всех героями.       Прикрывая за собой тяжелую дверь, Кацуки вдруг ясно осознал, ради чего он только что объявил всему геройскому сообществу войну.              

***

             Хоть Старатель и отошел от дел и жил уединенно, почти не встречаясь даже со своей семьей, оставаться у него надолго было опасно. Переночевав, Кацуки на следующее же утро снова собрался в дорогу. Отдохнуть ему почти не удалось: весь день и добрую половину ночи они со стариком тщательно прорабатывали план атаки: прикидывали, с какой стороны лучше подобраться, где будет меньше охраны, и как именно производить взрыв, чтобы уничтожить Базу-1 одним мощным ударом — на второй сил могло и не хватить. Около трех часов в комнату зашел заспанный и растрепанный Киришима и сурово приказал Кацуки ложиться. Спали они в одной комнате, но на разных татами, и Кацуки беспокойно ворочался, пока Киришима наконец с хмурым видом не залез к нему под одеяло и не прижал к себе. Кацуки вдруг почувствовал непреодолимое желание коснуться его лица и попытался к нему повернуться, но Киришима не дал: крепко обнял, коротко поцеловал в шею, но продолжать не позволил.       Когда утром они уходили, Старатель выехал на коляске в коридор. Его нерабочая левая рука тяжело свисала к полу, а пальцы правой вцепились в подлокотник так, что крупные костяшки побелели. Киришима попрощался с ним и вышел на улицу. Раздался мягкий хлопок дверцы и тихий, рокочущий звук двигателя.       — Бакуго! — позвал Старатель, и Кацуки обернулся. — Что бы ни случилось, ты не навредишь моему Шото. Иначе я сделаю все, чтобы Киришима заживо сгнил в «Тартаре». Видит бог, в отличие от тебя, он хороший парень. Но, если ты Шото хоть пальцем тронешь, клянусь, я это устрою. Понял?       Кацуки подумал, что чего-то такого от него и следовало ожидать.       Киришима подбросил его до окраины Иокогамы. Хоть он и изменился, растеряв свой прежний оптимизм, но скрывать эмоции по-прежнему не умел, и Кацуки всю дорогу с тоской на него поглядывал. По его расстроенному, сосредоточенному лицу было видно, что оставлять Кацуки одного он не хочет. Но Кацуки настаивал на том, чтобы он не участвовал в атаках, а Старатель в какой-то момент напомнил, что Киришима должен найти для Кацуки убежище, чтобы ему было где восстановиться в случае серьезных травм. Скрипя зубами, Киришима согласился. Кацуки даже не хотел представлять, чего ему это стоило.       Когда Киришима приостановил внедорожник на обочине недалеко от автобусной остановки, Кацуки надел кепку, скрывая приметные светлые волосы, и выудил с заднего сиденья рюкзак.       — Увидимся, — буркнул он.       Уже выйдя из машины, он вдруг осознал, что все это время на нем была старая потертая куртка Киришимы. Напряженно оглянувшись, он снова сунулся в салон.       — Я куртку…       — Себе оставь, — отмахнулся Киришима и вдруг, впервые за долгое время, широко улыбнулся. — Помнишь, сам говорил, что никогда такое не наденешь? Сейчас это кстати.       Бакуго пару раз тупо моргнул и усмехнулся. Да уж, бывший герой Динамит одевался получше, вот только это больше не имело никакого значения.       — О, вспомнил! — воскликнул Киришима. — Я же тут с Эри виделся, случайно получилось. Просила набрать ей, если получится.       Кацуки закусил нижнюю губу, кивнул и захлопнул за собой дверцу. Внедорожник взревел и двинулся в сторону развязки на Токио. Кацуки задумчиво проводил его глазами и огляделся.       Время было все еще раннее, машин на шоссе было немного. Кацуки переступил с ноги на ногу: тело приходило в норму, он все еще ощущал усталость, но боль отступила. Он подошел к расписанию пригородных автобусов и нашел свой рейс. Ждать придется как минимум минут десять. Рядом с остановкой стояли два ярко-зеленых телефона-автомата. Кацуки нашарил в кармане чужой куртки мелочь, мысленно поблагодарил Киришиму, который уже столько лет настойчиво делал его жизнь легче, и подошел к одной из будок. Закинул монетки и набрал домашний телефон Эри. Хорошо, что она уже несколько лет, как жила отдельно.       Кацуки хорошо помнил реакцию Эри, когда та впервые увидела его после первого эксперимента на Базе-1. Когда его выписали из больницы, он заехал в штаб и столкнулся с ней в коридоре. Она налетела на него и крепко обняла, но, дотронувшись, тут же в ужасе отшатнулась. Как она сама ему потом объясняла, она сразу почувствовала, что с ним что-то не так. После участия в программе его причуда ощущалась иначе. Как сказала Эри, «у тебя аура смертельно больного». Втайне от военных и Мидории, Эри даже как-то раз попробовала применить на Кацуки свою собственную причуду, но вернуть его организм в исходное состояние не смогла. Кацуки был благодарен уже за то, что она хотя бы попыталась.       — Алло? — Эри взяла трубку почти сразу же.       — Привет, это я, — хрипло сказал он, прикрыв трубку ладонью. — Звоню из автомата, у меня мало времени, скоро автобус должен подойти. Я в порядке, не волнуйся. Все хорошо.       Несколько секунд Эри молчала. Скривившись, Кацуки слушал, как она прерывисто дышит и, кажется, отчаянно старается не заплакать. Бедная девчонка явно провела последние пару дней, прилипнув к экрану телефона и выискивая последние новости. Хорошо еще, если Мидория ей не докучал. Наконец, Эри собралась с мыслями и ответила.       — Точно все хорошо? Не буду спрашивать, где ты, но ты хотя бы не один?       Кацуки невольно улыбнулся. В глубине души он всегда любил эту девчонку, волей судьбы ставшую их общей младшей сестрой, но чем старше она становилась, тем больше он начинал ценить ее выдержку, умение в любой ситуации сохранять спокойствие и отлично варящий котелок.       — Не один. У тебя все нормально?       — Не волнуйся, — решительно отрезала Эри. — Слушай, я хотела сказать кое-что важное. Недавно я лежала в больнице. Плановое обследование, ничего серьезного. Но это он настоял. Я волнуюсь. У меня взяли кровь, несколько пробирок. Сказали, для анализов, но, боюсь, она им для чего-то нужна. Прости, я слишком поздно догадалась. Просто… будь осторожнее. У них против тебя может быть козырь.       Сглотнув, Кацуки помолчал, пытаясь переварить неожиданные новости. С тех пор, как Эри много лет назад вызволили из заточения мафии, технологии продвинулись далеко вперед. Если бы ученым в штабе поставили такую задачу, они могли бы изготовить из пары пробирок ее крови целый магазин особых патронов, пусть их использование и было запрещено не только национальными законами, но и международными конвенциями. Эри, конечно, сильно рисковала, рассказывая ему об этом. Пусть даже они не называли имен, пусть Кацуки звонил из автомата на отшибе — если полиция и Мидория захотят, они их найдут. Теперь Кацуки, по крайней мере, знал, что следует быть еще осторожнее. Ему лишь хотелось верить, что уж кого-кого, а Эри Мидория трогать не станет.       — Спасибо, — выдавил он. — Мне пора. Будь осторожнее, мелкая.       — Ты тоже.       Опоздавший на три минуты автобус довез Кацуки до одной из прибрежных деревень, где Киришима на вымышленное имя снял для него крошечную квартирку в старом доме. Хозяйкой оказалась подслеповатая пожилая женщина, которая даже не посмотрела в протянутый поддельный документ, и, поднимаясь на второй этаж, Кацуки выдохнул с облегчением. Ближайшие пару дней его единственной работой будет только глубокий сон, чтобы окончательно восстановиться. На какое-то время можно расслабиться.       Перепроверив телефоны, Кацуки, стянув только обувь и куртку, рухнул на кровать и проспал почти все первые сутки. На второй день засыпать стало сложнее, и Кацуки буквально заставлял себя оставаться в кровати, иногда проваливаясь в дремоту, прерываемую несколькими часами мучительной тревоги и скуки. Светить лишний раз телефоны он не хотел: все три, выключенные, лежали в сумке на комоде. План действий на Базе-1 был расписан по минутам, Киришима был в курсе, так что оставалось лишь дождаться условленного часа, чтобы выяснить, не возникли ли непредвиденные обстоятельства. Необходимость ничего не делать и просто ждать бесила Кацуки до зубовного скрежета, а лишний раз выходить на улицу перед атакой было опасно. От нечего делать, Кацуки сначала читал замусоленный маленький сборник рассказов Акутагавы, а потом включил телевизор в надежде хоть как-то развлечься в этой глуши, правда, почти сразу вспомнил, что не стоило и надеяться дождаться какого-нибудь фильма. После Мотомии эфир буквально всех каналов был забит новостными выпусками и политическими ток-шоу с участием героев. И если от обилия рекламы с Ураракой Кацуки просто охватывало раздражение, то концентрация рожи Мидории после смерти Всемогущего превышала уже все мыслимые и немыслимые пределы. Он словно был вездесущим: куда ни ткни — везде деланно смущенная улыбка и пугающе темные глаза. Неужели со Всемогущим было так же? Но почему тогда это не вызывало у Кацуки такого отторжения? Может, он просто стал старше? Но Мидория почему-то вызывал у него совсем другие чувства. Лицо и голос Всемогущего внушали спокойствие, а вот улыбка Мидории вызывала наивное желание спрятаться под одеялом.       — Программа по усилению сверхъестественных способностей будет продолжаться. Мы как человечество выходим на совершенно новый уровень. Я лишь первопроходец. Появление такой мощной силы — это наше с вами общее достижение. Для меня будет честью стать вашим проводником на этом непростом, но таком важном пути. Ничего не бойтесь! Ведь я уже здесь.       На одном из каналов выступал Тодороки-младший. Только увидев его постную, унылую физиономию, Кацуки хотел было сразу же переключить, но ведущий программы упомянул Тойю, и Кацуки невольно задержался.       — В последнее время, в связи с нападениями на специальные лаборатории, многие вспоминают вашего старшего брата. Одни считают его героем и мучеником, а другие — жертвой системы и амбиций вашего отца. Что вы думаете по этому поводу?       — Я… скорблю по брату, но совершенно уверен, что он стал заложником обстоятельств. Проведение программы стало естественным продолжением изучения природы сверхъестественных способностей. Прогресс не остановить. Мне только жаль, что наши первоначальные представления о безопасности программы оказались слишком… оптимистичными. Если бы я мог повернуть время вспять, я постарался бы сделать так, чтобы в тот день никто не погиб. Но я благодарен, что общество чтит память о моем брате и ценит его вклад в науку. Тем не менее, опыт моего брата позволил ученым сделать важные выводы, и теперь мы с вами — современники первого сверхчеловека, которого я смею считать моим близким другом.       — О, вы употребляете в отношении Изуку Мидории термин «сверхчеловек»? Знаете, когда в Парламенте впервые предложили его официально ввести, часть нашей аудитории высказалась резко против. Кто-то усматривает в этом отсылку к трагическим событиям двадцатого века.       — Я лишь полагаю, что нужно называть вещи своими именами.       — Знаете, господин Тодороки, откровенно говоря, не могу назвать себя вашим поклонником, но я всегда уважал вас за честность.       — Благодарю.       — В таком случае, не могли бы вы дать комментарий относительно недавних неудач программы усиления?       — Боюсь, я не совсем понимаю, что вы имеете в виду.       — Официальная позиция полиции и военных в том, что единственной жертвой неудачного эксперимента стал ваш брат. Но в средства массовой информации то и дело просачиваются слухи, что это не так. Сообщается как минимум еще о троих пострадавших героях, организмы которых не смогли принять усиление. Если это правда, то, вспоминая инцидент с вашим братом, мы вполне можем прямо сейчас сидеть на часовой бомбе.       — К сожалению, я не обладаю такой информацией и не уполномочен давать комментарии по данному поводу. Я лишь могу заверить вас, что геройское сообщество не допустит повторения той трагедии.       В какой-то момент Кацуки осознал, что совсем забыл моргать. Наугад щелкнув пультом и с досадой отбросив его, он принялся тереть веки, как вдруг услышал спокойный голос Хакаматы.       — Знаете, я стараюсь не судить других людей. Когда меня просят поделиться своим мнением, я всегда прилагаю все усилия, чтобы оно было беспристрастным. Я знаю, что многие считают меня предвзятым по отношению к Бакуго, но я совершенно убежден: он вовсе не злодей или мститель, каким его в последнее время принято выставлять.       — Позвольте, но этот человек, ваш бывший подопечный, совершает нападения на специальные лаборатории!       — Я буду признателен, если вы оставите эти попытки надавить на мою совесть. Уверяю вас, что она абсолютно чиста. Что же касается Бакуго, то, во-первых, его вина в уничтожении Базы-2 и Базы-4 не доказана…       — Они взлетели на воздух, какие еще доказательства вам нужны?!       — И тем не менее. Пока террорист, кем бы он ни был, не схвачен, пока не завершилось следствие и не состоялся суд, вы не можете делать подобные заявления.       — Господин Хакамата, умоляю вас! При всем уважении, это ваше чистоплюйство…       — Ваше панибратство ничем не лучше. Я лишь пытаюсь сказать, что Бакуго можно обвинить во многом, но не в терроризме. Если взрывы в лабораториях — его рук дело, то, заметьте, его целью является не мирное население.       — И, тем не менее, погибли люди!       — К сожалению, вы правы. Но, в любом случае, эти действия, кем бы они ни совершались, больше походят не на попытки запугать общество, а на абсолютно систематическую борьбу против программы по усилению сверхъестественных способностей. А ее, как вам должно быть известно, поддерживают далеко не все.       — Господин Хакамата, вы сейчас договоритесь до того, что вас посчитают соучастником!       — Право слово, держитесь с достоинством. Заявлять подобный вздор с таким безапелляционным и уверенным видом — это просто смешно.       Кацуки наконец выключил телевизор и закрыл лицо руками. Хотелось одновременно крушить все вокруг, смеяться и плакать от бессилия. Как бы Хакамата ни раздражал его в молодости, но вот отказать ему в умении держаться и разговаривать с журналистами было невозможно. Слова бывшего наставника внушали толику надежды. В конце концов, он был одним из самых проницательных людей, что Кацуки когда-либо встречал. Хотелось верить, что хотя бы к нему прислушаются. После смерти Всемогущего и Ястреба, а затем отставки Старателя, Хакамата и Айзава оставались теми героями уходящего поколения, кто все еще мог значительно повлиять на общественное мнение. Не то чтобы Кацуки когда-нибудь было дело до обывателей. Но ему хотелось верить, что хоть кто-нибудь увидит в его действиях смысл. Вся эта истерия со «сверхчеловеком» зашла слишком далеко. Кацуки был бы рад, если бы кто-нибудь его заменил, но, раз уж остановить эту заразу выпало именно на его долю, он это сделает. А судят пускай потом.       Кацуки со стоном повернулся на живот и уткнулся лицом в подушку. Хотелось снова провалиться в сон, чтобы хоть немного не думать ни о чем, не сомневаться, не бояться, вовсе не существовать. Он крепко обнял подушку, с сожалением думая о том, что даже на этой узкой, но такой холодной и пустой постели для него слишком много места. На мгновение Кацуки задумался о том, что Киришима, возможно, в чем-то был прав. Он взвалил на свои плечи неподъемную ношу. Все время твердил себе, что справится, потому что иначе не справится никто. Но нести ее с каждым днем становилось все опаснее, все тяжелее, все невыносимее. Может, ему, и правда, стоило поддаться уговорам Киришимы и просто бросить все, пока не стало слишком поздно? Бежать с ним, жить где-нибудь в горах или на берегу океана, в другой стране или даже на другом материке. Так было бы проще. Вот только Кацуки не сомневался, что тогда жалел бы о своем выборе до самой смерти.       Тихий стук в окно заставил его вздрогнуть и замереть. Похолодев, Кацуки немного приподнял голову, чувствуя, как по позвонкам сбегает неприятный холодок. Стараясь дышать как можно тише, он прислушался к звукам, доносившимся из-за окна. Шелест листьев на деревьях, щебетание птиц, где-то во дворе из не закрытого до конца крана течет вода. Почти убедив себя, что ему показалось, он расслабился и улегся обратно, но в тот же миг стук повторился.       Кацуки мгновенно вскочил и скатился с кровати. Напряженно выглянул, стараясь разглядеть за окном хоть что-нибудь подозрительное — ничего, только чистое голубое небо, которое ближе к закату уже подернулось на востоке сиреневым.       Кацуки настороженно поднялся, быстро всунул ноги в кроссовки и подошел к двери. Прислушался — все тихо. Выбора не было. Он осторожно повернул ключ в замке, затаил дыхание и вышел на лестницу. Ожидаемо никого, но от дурного предчувствия у него засосало под ложечкой. На всякий случай держа руки перед собой, Кацуки спустился по лестнице, стараясь ступать так, чтобы та не скрипела. Ему не видно было, прятался ли кто-то внизу, поэтому он держался ближе к стене дома. Дойдя до подножия лестницы, он прижался к стене спиной и стал осторожно двигаться дальше, чтобы рассмотреть весь двор.       Когда Кацуки заметил, что его ноги обвило призрачное щупальце, было уже поздно. Он вскинул было руки, но их тут же обвило еще одно, предусмотрительно прижав друг к другу. Теперь, если он попробует произвести взрыв, то просто оторвет себе обе руки. А стоило ему открыть рот, как в него с мерзким хлюпающим звуком стремительно вползло третье щупальце, угрожающе обвив шею. Кацуки сдавленно взревел и забился. Его кровь вскипела от гнева и злости на самого себя: чего ему стоило хоть на мгновение посмотреть вниз?! Да, прошло всего три дня после тяжелейших травм, от которых обычный человек, если бы каким-то чудом выжил, оправлялся бы месяцы или даже годы, но как он мог так глупо попасться?       — Тише, тише, — раздался ласковый голос. — Не сопротивляйся, я ничего тебе не сделаю. Я пришел поговорить. Как с другом. Клянусь.       Мидория вышел из-за угла. От его спины тянулись щупальца, извиваясь и потрескивая зелеными искрами. Руки он держал в карманах, но, встретившись с Кацуки глазами, тут же вытащил их и продемонстрировал открытые ладони. Кацуки зарычал. Еще одно щупальце протянулось к его лицу и издевательски погладило по щеке. Каждое прикосновение ощущалось холодным и склизким, хоть и не оставляло после себя никакой влаги. От отвращения Кацуки передернуло.       — Боишься? — спросил Мидория.       Кацуки и фыркнул бы, но сделать это с поганым отростком во рту оказалось не так-то просто.       — Каччан, — вкрадчиво сказал Мидория, подойдя ближе. — Я знаю, что в последнее время мы не слишком хорошо ладили… В смысле, даже хуже, чем обычно. Но я пришел, чтобы тебя предупредить. Давай я сейчас отпущу тебя, а ты не будешь делать глупостей, хорошо?       Его голос лился, как патока, но Кацуки он казался хуже самой страшной какофонии, отвратительнее скрежета металла или скрипа вилки по стеклу. Этот голос вливался в его уши, как яд самой опасной на свете гадины. Усилием воли Кацуки заставил себя расслабиться и кивнуть. Темные щупальца тут же с мерзким чавканьем втянулись обратно.       Они поднялись по лестнице и зашли в квартиру. Поднимаясь по ступенькам, Кацуки лихорадочно соображал, что делать с телефонами, но из-за того, что он шел первым и чувствовал на себе липкий взгляд, сосредоточиться никак не получалось. Мидория закрыл за ними дверь и прислонился к стене.       — Не волнуйся, — мягко сказал он. — Никто не знает, что я здесь. Я просто хочу поговорить.       Отошедший к окну Кацуки даже не удостоил его взглядом.       — Ближе к делу. Как ты, мать твою, меня нашел?       — Ох, Каччан, — Мидория покачал головой. — С возрастом ты, кажется, становишься сентиментальнее. Не стоило тебе звонить Эри.       Кацуки замер, вцепившись в подоконник, и поднял на него взгляд. За мгновение в голове пронеслись все худшие предположения. Не могла же Эри его выдать? Да нет, невозможно, она еще давно узнала на себе, к каким чудовищным последствиям может приводить вмешательство в природу причуд. В детстве она пережила такое, что, возможно, понимала его лучше всех. Когда ее кровь раз за разом забирали до последней капли, а потом заставляли восстанавливать тело, в ней каждый раз что-то надламывалось. В итоге все закончилось тем, что Эри долгое время почти не могла контролировать свою причуду, не чувствовала с ней связи, словно ее тело существовало отдельно от нее и не подчинялось разуму. Эри не могла. Значит, за ней тоже следят.       — Если ты, тварь, хоть пальцем…       — Как ты мог подумать?! — притворно оскорбился Мидория, но почти сразу же закатил глаза и отмахнулся. — Успокойся уже. Ей ничего не грозит. Но как раз об этом я и хотел поговорить. Раз уж ты просишь ближе к делу.       Он прошел через комнату и сел в единственное кресло. Кацуки настороженно проследил за его движениями, ощущая себя зверем, которого умелый охотник загнал в угол и теперь не спеша примеряется, с какой позиции лучше выстрелить, чтобы не испортить шкуру. От волнения лоб ему пекло, и казалось, что он чувствует между глаз прицел снайперской винтовки.       — Я знаю, что ты собираешься сделать, — с расстановкой проговорил Мидория без тени насмешки, сцепив пальцы. — И, что бы ты ни думал, понимаю, почему. Ты пострадал из-за программы. Наши друзья пострадали. Тебе страшно. Ты с каждым днем все меньше контролируешь и свою судьбу, и свою причуду, и свое собственное тело. Но я не могу позволить тебе и дальше взрывать лаборатории. Нашей стране нужна эта программа. Нам нужны эти люди. Рано или поздно мы найдем способ сделать так, чтобы усиление приживалось. Пусть даже понадобятся некоторые… сопутствующие потери.       — А Каминари тоже — сопутствующие потери? — негромко спросил Кацуки, изо всех сил пытаясь заставить голос не дрожать.       — Да, — тихо ответил Мидория. — И он тоже.       Кацуки стиснул зубы, чувствуя, как к глазам подступают непрошеные слезы. Яростно сморгнул, шмыгнул носом. Сжал кулаки.       — Знаешь, я много об этом думал, — процедил он. — Как вообще получилось, что только ты принял усиление? Ты гребаная погрешность! Ошибка в системе! И теперь из-за тебя могут пострадать наши друзья! Ты что, правда уверен, что оно того стоит?       Мидория глубоко вздохнул и покачал головой.       — Я пришел не для того, чтобы спорить. Знаю, ты будешь продолжать делать то, что считаешь нужным. Имей в виду: где бы ты ни был, я за тобой приду. Ты сам вынуждаешь меня сражаться. Я, правда, не хочу. Но ты представляешь опасность для общества, которое я поклялся оберегать. Так что мне придется тебя остановить.       — При чем тут Эри? — перебил его Кацуки.       — Ах да, это… — Мидория запустил одну пятерню в темные кудри и задумчиво почесал затылок. — Премьер-министр решил, что ты слишком опасен. На случай, если я не смогу быть рядом, он приказал изготовить пули, блокирующие причуду. Эри ничего не грозит, у нее просто взяли немного крови. Но вот ты в невыгодном положении. Подумай сам: теперь для тебя опасен не только я, но и рядовой солдат, даже беспричудный, стоит ему только в тебя попасть. Да и твоя причуда тебе почти не подчиняется.       Кацуки вдруг вспомнились уроки Хакаматы: как тот много лет назад внушал ему, что настоящий герой должен в первую очередь сохранять достоинство и не позволять эмоциям взять над собой верх. Изо всех сил стараясь не терять самообладания, он вцепился в подоконник так, что тот хрустнул. Внутри у него бушующей волной поднималась ярость, но не от слов Мидории о нем самом, а из-за того, как тот говорил об Эри.       — Ты хоть сам себя слышишь? — тихо спросил он. — Что с тобой случилось?! Говоришь об Эри, как о каком-то расходном материале! Ты что, забыл, через что она прошла? И ты, правда, думаешь, что ей ничего не грозит?! Если к нам относятся, как к лабораторным крысам, неужели к ней будут относиться по-другому? Раскрой глаза! Такими темпами ее рано или поздно тоже упекут в лабораторию, и все повторится! Ради чего тогда ты ее спасал?!       — Вот в этом твоя слабость, — проникновенно сказал Мидория. — Ты с детства видишь в людях только плохое. А я тебе это всегда прощал. Знаешь, что бы ни случилось, я всегда буду считать тебя своим самым близким другом.       Он поднялся и медленно подошел к Кацуки.       — Пойми, у тебя нет шансов. В первый раз ты застал всех врасплох, признаю. Во второй раз я не хотел вмешиваться, несколько дней уговаривал премьер-министра, что достаточно будет новых охранных систем. Я надеялся, что ты одумаешься. Но теперь у меня нет выбора. Я буду там. И, когда тебя схватят, то, скорее всего, казнят.       Нервно сглотнув, Кацуки посмотрел на него немигающим взглядом. Хоть он и старался ничем не выдать своего страха, но по спине поползли мурашки, словно ему за шиворот закинули лед. Он с самого начала знал, что каждый раз рискует жизнью, но все-таки слышать такое от другого человека — единственного, кто действительно был способен стереть его в порошок — было жутко.       — Ты дрожишь, — заметил Мидория и протянул к нему руку, но Кацуки отшатнулся. — Не надо, не бойся. Выход есть всегда. Ради этого я и пришел.       — О чем ты вообще? — проговорил Кацуки.       Мидория сделал к нему еще один шаг и оперся одной рукой в стену рядом с его головой, нависая над Кацуки и словно перекрывая ему пути отступления. От него пахло резким, чрезмерно свежим одеколоном, и Кацуки поморщился. Он провел полдня, вдыхая аромат, исходящий от куртки Киришимы, и на фоне теплого сандала звенящий запах соли и бергамота казался почти вонью. Хотя Мидория не касался его, Кацуки казалось, что он попал под промышленный пресс: от Мидории исходила темная аура немыслимой силы, которая даже против воли заставляла подчиняться. Мидория нагнулся к его уху, обдавая своим дыханием.       — Я могу помочь, — тихо сказал он. — Они ждут, что я принесу им твою голову, но ведь нам необязательно сражаться. Просто сдайся. Они у меня в долгу. Я сделаю так, чтобы о тебе все забыли. Посидишь пару месяцев в «Тартаре», а потом я тебя заберу. И убью каждого, кто раскроет рот.       Кацуки невольно вскинул правую руку, но Мидория тут же перехватил ее, сплетая их пальцы. Если бы Кацуки в таком положении произвел взрыв, то Мидория оправился бы через пару минут, а ему самому потребовались бы часы, в течение которых он был бы абсолютно беспомощен.       — Я ведь ничего от тебя не прошу, — спокойно добавил Мидория. — Только немного… лояльности.       Когда губы Мидории мазнули его по виску и оставили там легкий поцелуй, Кацуки застыл. Все органы чувств словно отключились: он ослеп, оглох и онемел, он не мог двинуть пальцем, ему даже пришлось заставить себя дышать. Мидория придвинулся ближе, скользнул свободной рукой по стене и осторожно, почти трепетно, положил ее Кацуки на талию.       — Знаешь, я всегда тобой восхищался, — пробормотал он, прижавшись щекой к виску Кацуки в какой-то противоестественной пародии на нежность. — Ты был лучшим. Идеальным. Я в детстве даже думал, что хочу быть тобой. Потом уже понял…       Кацуки не нужно было объяснять, что он там понял. Сбросив с себя оцепенение, он резко ударил Мидорию лбом в лицо, с мстительным удовольствием слушая сочный хруст носа. Когда хватка Мидории на мгновение ослабла, Кацуки вырвался и встал в боевую стойку. Стоило раньше понять, что он слишком зациклился на их причудах. Мидории ведь тоже не с руки ни с того, ни с сего устраивать бойню в мирном поселке, где он даже не должен был в этот момент находиться. Вот его друзья военные удивятся! В одном этот придурок был прав: выход есть всегда. И для Кацуки это была старая-добрая рукопашная.       Мидория усмехнулся, выпрямляясь. Смахнул с лица капли крови. Его сломанный нос прямо на глазах принял исходное положение, а в глазах блеснул тот самый нехороший огонь, что Кацуки заметил еще в свой последний день в Совете.       — Черт, как же с тобой сложно, — признался Мидория. — Совсем не умеешь комплименты принимать. Ну вот зачем ты снова начинаешь этот цирк?       — Потому что нехер вести себя, как клоун! — огрызнулся Кацуки. — Совсем сдурел?! Тебе что, телка твоя не дает?       Мидория закатил глаза.       — Это же совсем другое…       Закончить он не успел: на этот раз в лицо ему прилетел уже удар с ноги. У Кацуки мелькнула мысль, что зря он поехал в кроссовках, а не в ботинках потяжелее. Не успел Мидория разогнуться, как Кацуки прописал ему еще два раза: сначала левой рукой в челюсть, а затем правой — точно промеж глаз. Защищался Мидория слабо, будто в шутку с ребенком боролся, а затем и вовсе расхохотался. Рассвирепев от этого издевательского смеха, Кацуки со всей силы ударил его ногой в солнечное сплетение. Мидория сдавленно охнул, но остался стоять, а из его спины к Кацуки тут же устремились щупальца, обвив по рукам и ногам. Когда Мидория поднял голову, на его лице впервые за все время была написана ярость, словно привычная маска великодушного бога треснула и осыпалась фарфоровыми осколками.       — Просто смешно! — рявкнул он, и щупальца сдавили Кацуки так, что кости затрещали. — Мы с тобой — два самых могущественных в мире человека! А ты все никак не избавишься от своих дурных привычек!       Кацуки взвыл. Его правую ладонь закололо, но прежде чем первые искры успели взорваться, одно из щупалец резко вздернуло и развернуло его руку так, что ладонь оказалась прямо у него под носом. Кацуки замер, не дыша и с ужасом глядя на собственную глянцевую от пота кожу. Сработай его причуда — и он остался бы без лица, а возможно, и без головы.       — Хватит, — угрожающе прорычал Мидория, постепенно ослабляя хватку и втягивая щупальца обратно. — У меня нет на это времени.       Не сводя с Кацуки глаз, он медленно повертел головой. В его шее хрустнуло. Явным усилием воли он заставил себя расслабиться и снова с гадкой ухмылкой шагнул к Кацуки. Тот отвернулся. Смотреть на полубезумного бывшего друга было выше его сил. Про себя он тихонько молился, чтобы Мидория просто ушел. Лучше уж Кацуки встретит его в бою, чем будет и дальше терпеть унижения. Самому же Мидории явно казалось, что он еще не закончил. Подойдя к Кацуки со спины, он поддел край его футболки и запустил под нее горячие руки.       — Ну же, Каччан, — жарко прошептал он, водя ладонями по его бокам. — Я все исправлю. Просто веди себя хорошо. Тебе так идет быть послушным, боже, ты бы знал…       Кацуки вздрогнул. Много лет назад Киришима сказал ему ровно то же самое, но почему-то между его словами и лихорадочным, возбужденным бормотанием Мидории была огромная пропасть. Однажды, в самый разгар взаимных ласк, Киришима признался: «Люблю, когда ты такой послушный». Кацуки тогда передернуло, но он решил не портить момент, а уже после сконфуженно и грубовато спросил Киришиму, что он имел в виду.       — Ты только не подумай чего… — смущенно заговорил тогда Киришима. — Честно, я даже мечтать не смел, что мы с тобой когда-нибудь, ну… Просто, понимаешь, ты ведь такой… себе на уме, никогда не делаешь, что тебе говорят. И когда ты вот так… Я в такие моменты чувствую, что ты мне доверяешь.       С того дня, когда Киришима сбивчиво пытался объяснить ему, что испытывал, прошла уже, казалось, целая вечность. За это время много чего изменилось. Они разменяли четвертый десяток, Киришима давно перестал смущаться и краснеть от любой мелочи, а сам Кацуки много раз выполнял приказы, делая, что ему говорили — и, черт побери, он этим не гордился. Однако о том, что когда-то он действительно подпустил Киришиму ближе, чем кого-либо еще, Кацуки ни разу не пожалел.       Ладони Мидории, блуждавшие по телу, неприятно обжигали. Они оглаживали его, тискали, щипали, а в голове у Кацуки все звучал голос Киришимы. Вот же придурок! Только тебе и доверяю! За всю жизнь — только тебе одному.       — Расслабься, — выдохнул Мидория ему в шею. — Строишь из себя не пойми кого. Здесь же только я. И я точно знаю, какой ты на самом деле…       От унижения и стыда Кацуки затрясло. Он вцепился в руки Мидории, пытаясь отвести их от своей груди и живота, но тот только усмехнулся, словно вообще не ощущал сопротивления, и ласково прикусил мочку его уха. От бессильной ярости хотелось кричать, но Кацуки только тихо всхлипнул, извиваясь и пытаясь уйти от прикосновений. Нельзя было умирать вот так глупо: просто из-за того, что он не вынес издевательств. У него еще была работа, которую никто другой не сделает. И если он не хотел, чтобы в мире рано или поздно появился еще один Мидория, нужно было терпеть. Мидория же обтирался о его шею лицом, облизывал и прикусывал его кожу, но в какой-то момент вдруг притих и замер, крепко прижимая Кацуки к себе.       — Ох, ты же, наверное… думаешь сейчас о ком-то? — вдруг спросил он обманчиво нежным тоном. — Поэтому ломаешься, да? Я все еще недостаточно хорош? Что еще нужно сделать, чтобы ты до меня снизошел?       Одна его рука под свободной футболкой змеей проползла вверх по груди и мягко легла Кацуки на шею. Кацуки вздрогнул, и Мидория чуть надавил ему на горло, удерживая на месте. Бедрами он прижимался к нему сзади, и от отвращения Кацуки хотелось выть. Мидория был омерзительно горячим и твердым. Мышцы Кацуки свело, из легких будто разом ушел воздух, сердце бешено колотилось.       — Такой холодный, — вдруг разочарованно протянул Мидория, устало положив голову ему на плечо. — Обычный ты мне нравишься гораздо больше. Давай я дам тебе время подумать, ладно? Я могу тебя спасти. Просто дай мне шанс.       Кацуки даже рта не успел раскрыть, как все закончилось. Мидория просто отпустил его и тут же, как ни в чем ни бывало, отошел к двери, педантично поправляя рубашку, но его липкие прикосновения все еще продолжали гореть на коже, как ожоги от кислоты. Отчаянно хотелось помыться.       — Да, кстати, — у выхода Мидория обернулся. — Шото недавно встречался с отцом. Старик уже совсем плох, да?       — Что? — упавшим голосом переспросил Кацуки.       — Да так, ничего. Передавай ему привет. И Киришиме.              

***

             Двумя годами ранее              В коридорах «Тартара» было пустынно и прохладно. От яркого света резало глаза. Каждый шаг отдавался от светло-серых стен гулким эхом. Кацуки быстро шел к темневшей в конце коридора двери, чуть сгорбившись и засунув руки в карманы брюк. Перед ним черным пятном маячила спина Шинсо. Мидория шел позади, громко стуча по полу тяжеленными ботинками.       Кацуки еще никогда в жизни не было так паршиво. От жгучего стыда его щеки пылали, а сожаление и мучительное чувство вины скручивало кишки в тугой узел. Он толком не ел уже вторые сутки, и, хотя желудок был почти пустой, его постоянно подташнивало, а крутившиеся в голове мысли делали все только хуже. С того самого момента, как на закрытом совещании в штабе озвучили количество жертв операции в Иокогаме, Кацуки не мог ни есть, ни спать, ни думать о чем-либо еще.       Тысяча пятьдесят три человека. Ровно столько жизней унесла в районе Минато-Мирай его усиленная причуда. Примерно восемьсот человек погибли на станции, которую он взорвал, а остальные стали жертвами взрывов на набережной, откуда он гнал террористов. Его причуда всегда была опасной. Но, черт побери, до программы усиления он умел контролировать ее почти безупречно и, уж во всяком случае, всегда мог рассчитать мощность взрыва. Теперь он не мог этого сделать даже примерно. Наверное, он мог бы взрывать целые огромные города — вот только он этого не хотел. И теперь из-за его действий погибли невинные люди. Да, он выполнял приказ. Но он не посмел бы снять с себя ответственность.       Ему чудилось, что от него воняет ржавым железом. Руки до локтя казались грязными и липкими, словно кровь, которой он их обагрил, действительно все еще густыми каплями стекала с пальцев. Кацуки хотелось взять металлическую губку и скрести кожу, пока не выступит его собственная кровь. Но он понимал, что даже так не сможет отмыться от страданий тех, кто прямо сейчас оплакивает погибших.       Еще страшнее было от того, что премьер-министр на совещании прямо-таки светился от гордости и восторга. Казалось, он был чрезвычайно доволен успехами программы усиления, а количество жертв упомянул походя, вскользь, словно это было для него лишь досадной протокольной необходимостью, а на самом деле и вовсе не имело значения. Мидория тоже был в приподнятом настроении. Впрочем, он по-прежнему мог применять свою причуду гораздо более прицельно, так что вряд ли от его рук пострадал хоть один человек. Наоборот, в новостных блоках уже несколько дней подряд крутили кадры, на которых зеленый смерч подхватывает накренившееся колесо обозрения. А однажды в одном из выпусков Кацуки увидел, как Мидория подхватывает его в воздухе, когда после взрыва он на мгновение отключился. Мидория оставался героем номер один, любимцем всего общества, ангелом-хранителем, который обязательно всех защитит.       Кацуки этих восторгов не разделял.       — Мидория, не отставай, — ворчливо бросил Шинсо, не оборачиваясь. — Нам надо быть на месте ровно в три. Осталось пять минут.       У Кацуки промелькнула мысль, что этот парень в свое время слишком много времени проводил с Айзавой и явно многое перенял у наставника. По крайней мере, глаза на затылке точно отрастил.       — Да ладно тебе, — беззаботно отозвался Мидория. — Ну поживет еще минутку, ему же лучше. Мы ему, считай, подарок делаем.       Кацуки вздрогнул. Уже после первого эксперимента на Базе-1 Мидория изменился. Поначалу эти изменения были неуловимыми и, скорее, положительными. Мидория явно стал увереннее в себе. Широко расправлял плечи, гордо держал спину, из-за чего стал казаться немного выше, а вот его голос, наоборот, стал несколько ниже, будто он всегда был абсолютно спокоен. Если раньше Кацуки было до смешного очевидно, что Мидория все время старается подражать Всемогущему, то после эксперимента он будто наконец обрел внутренний стержень, позволивший ему уже не казаться, а стать настоящим преемником их общего кумира. Но шли месяцы, и Кацуки стал замечать и другие детали, которые после Иокогамы вдруг сложились в пугающую общую картину.       Мидория действительно стал другим. Пусть даже, подписываясь на участие в программе, он уже не был тем робким пацаном с сияющими глазами, которого Кацуки помнил из детства, Мидория все еще оставался простым, прямолинейным и при этом каким-то кротким, словно сила Всемогущего была ему великовата, как полученные по наследству отцовские ботинки, отчего действовал он почти всегда осторожно, словно каждую секунду оглядывался куда-то в прошлое, спрашивая у молодого Всемогущего, правильно ли он поступает. Как бы Кацуки к нему ни относился, он не мог не признавать, что у Мидории действительно было золотое сердце. И именно это сердце после эксперимента будто подменили. Мало-помалу, Мидория становился надменнее, насмешливее, жестче. Он уже не искал ничьего разрешения или даже одобрения, а просто шел своей дорогой, сметая всех, кому не посчастливилось оказаться у него на пути. Казалось бы, они с Кацуки стали похожи. Но, несмотря на бахвальство и скверный характер, Кацуки никогда не забывал о главном предназначении героя. И в тот момент, когда его сердце упало при новости о жертвах в Иокогаме, Мидория только с улыбкой пожал плечами и назвал это «сопутствующими потерями». В тот самый миг Кацуки понял, что от усиления пострадал не только он. Да, он потерял контроль над причудой и перестал быть для своих взрывов неуязвимым. Но Мидория, кажется, потерял гораздо больше.       Кацуки боялся, что он потерял человечность.       Подойдя к двери в конце коридора, Шинсо вытащил из внутреннего кармана мундира пропуск и приложил к сенсорной панели сначала его, а затем указательный палец. Бакуго и Мидория тоже приложили отпечатки, пока Шинсо вводил их данные в протокол системы безопасности. Красный огонек над дверью мигнул зеленым, и замок с писком открылся, а дверь отъехала в сторону.       Мораторий на смертную казнь сняли в тот же год, когда умер Всемогущий. Геройское сообщество отреагировало на это со сдержанным неодобрением, а вот мнение гражданских разделилось. Одни — и их было большинство — испытывали, кажется, искреннее облегчение, что теперь наконец дорога в «Тартар» действительно станет для некоторых преступников билетом в один конец. Другие же предрекали стране темные времена, напоминая, что в теории к смертной казни может быть приговорен любой.       И вот теперь Кацуки вынужден был присутствовать на казни единственного оставшегося в живых члена группировки, устроившей нападение в центре Иокогамы. По злой иронии судьбы это был тот самый их лидер с телепатической силой. От взрыва Кацуки он потерял сознание и сильно пострадал, но остался жив: его вовремя прикрыл энергетическим щитом один из соучастников. Во время допросов, которые в «Тартаре» проводил, как правило, Шинсо, террорист, как и многие до него, объяснял свои действия путаными философскими сентенциями о несправедливости социального устройства и прогнившем обществе, потерявшем моральные ориентиры. Как это соотносилось с уничтожением самого оживленного района Иокогамы, он толком объяснить не смог. Впрочем, в этом не было ничего нового. Он явно был не в себе, но говорил, хоть и невнятно, но вполне искренне: причуда Шинсо, когда тот приказывал говорить правду, не позволила бы соврать. Его приговорили к казни через смертельную инъекцию. Его последним желанием почему-то было увидеть Деку и Динамита.       Когда они наконец дошли до нужной двери в дальнем корпусе «Тартара», переоборудованном для проведения казней, Кацуки почувствовал легкое головокружение. На ногах словно гири висели — так тяжело давался каждый шаг. Он бросил взгляд на коллег: Шинсо, уже довольно давно работавший в «Тартаре», выглядел совершенно невозмутимым. Его непроницаемое лицо как обычно ничего не выражало, только извечные тени под глазами добавляли мрачности. А вот Мидория, казалось, был даже в приподнятом настроении. Кацуки даже думать не хотел, что его так развеселило. Грубо пихнув его плечом и даже не потрудившись сделать вид, что это случайность, Кацуки вошел первым.       За дверью оказалось небольшое темное помещение. Напротив, в паре шагов от входа, стоял длинный стол и несколько довольно скромных кресел. Над столом в стену было встроено огромное толстое стекло, через которое открывался вид на белый квадратный зал с одной дверью и невысокой серой платформой посередине, в центре которой стояло кресло с толстыми ремнями для корпуса, рук и ног. Над единственной дверью горели оранжевым светом большие электронные часы.       — Стекло зеркальное? — негромко спросил Кацуки у Шинсо, который вошел последним и закрыл за ними дверь.       — Нет, — ответил тот. — Рядом есть еще одна кабина, вот там зеркальное. Но мы должны уважать последнее желание осужденного.       Мидория преспокойно уселся в кресло, Шинсо остался стоять у двери, а Кацуки напряженно смотрел на дверь в зале внизу. Вскоре дверь открылась, и охранники ввели в зал телепата. На нем была обычная белая роба заключенного, а руки сковывали наручники, нейтрализующие причуду. Он вошел в зал с опущенной головой: отросшие темные волосы почти полностью скрывали его лицо, но, когда охранники усадили его в кресло и занялись ремнями, Кацуки заметил на его губах усмешку.       Бесстрастный голос из динамика в зале кратко зачитал осужденному приговор, объявил, что казнь состоится через две минуты, ровно в пятнадцать ноль-ноль, и описал принцип действия инъекции.       — Сообщаю, что по вашей просьбе на казни будут присутствовать Изуку Мидория и Кацуки Бакуго. Вы можете видеть их в кабине слева. Они тоже вас видят и слышат. Вам есть, что сказать?       Телепат тряхнул головой, и Кацуки убедился, что он действительно нервно, криво улыбается. Пристально посмотрев на толстое стекло кабины, террорист издал смешок и вдруг подмигнул стоявшему ближе всего Кацуки.       — Счастливо оставаться, — сказал он. — Завидую я вам. С вашей силой я бы уничтожил здесь все к чертям. Впрочем, кажется, вы с этим справитесь гораздо лучше.       Первой реакцией Кацуки было возмущение, волной поднявшееся от живота куда-то к горлу, которое вдруг сдавило ледяной удавкой стыда. Не ему возмущаться. Тысяча пятьдесят три жертвы. Тысяча пятьдесят три жизни, которые правительство и полиция списали на террористов, зачем-то выгораживая самого Кацуки. Тысяча пятьдесят три невинных человека, которых Мидория назвал «сопутствующими потерями». В их крови Кацуки мог бы утонуть. Наверное, он понял это еще на совещании, но теперь мысль оформилась у него в голове в слова, которым он уже ничего не мог противопоставить: он знал, что был ничем не лучше этого террориста.       Погрузившись в свои мысли, Кацуки не сразу заметил, как Мидория поднялся и встал рядом, скрестив руки на груди.       — Что ты сказал? — ровным голосом спросил он.       На его не дрогнул ни один мускул, но Кацуки каким-то звериным чутьем ощутил, что что-то не так. По спине у него пробежали мурашки, ребра словно обдало холодом.       — Я сказал, что программа усиления была отличной идеей. Теперь вас даже провоцировать не нужно, — откликнулся телепат. — Хотелось перед смертью убедиться, что у героя номер один действительно чердак протек, как об этом говорят. Так что спасибо, что зашел, Деку.       — Шинсо? — натянуто улыбнулся Мидория, обернувшись к двери. — Скажи, пожалуйста, стекло отодвигается?       Шинсо недоуменно моргнул.       — Вроде нет.       — Хорошо, учту.       Часы на стене неумолимо вели обратный отсчет. До трех часов оставалось сорок секунд. В зал, держа в руках поднос со шприцем, вошел офицер в таком же, как у Шинсо, черном мундире, передал поднос одному из охранников и, как ни в чем не бывало, принялся натягивать перчатки. Тридцать секунд. Кацуки сглотнул, и вдруг услышал у себя над ухом звонкий щелчок пальцами.       Голова телепата разлетелась на ошметки. Сам Кацуки подавился вдохом, издав звук, похожий на икоту. Один из охранников испуганно вскрикнул. Второй застыл, как каменное изваяние: на его лице был написан неподдельный ужас. Офицер, который в этот момент стоял к осужденному спиной, обернулся и тут же отвел глаза, прикрывая рот. Видно было, что он старается держать себя в руках. Достав из кармана планшет, он дрожащими пальцами ввел какие-то данные: вероятно, зафиксировал время смерти. Пока охранники пытались пережить шок, он с деланной невозмутимостью начал стирать с плеч кровь и стряхивать кусочки мозга. Едва дыша, Кацуки перевел взгляд на Мидорию. У того на лице застыла жуткая, неживая улыбка, а над верхней губой алела медленно стекающая вниз капелька крови.       — Прошу прощения, господа, — вежливо сказал Мидория.       Он шмыгнул носом, перевел взгляд на Кацуки, ободряюще хлопнул его по спине и направился к выходу. У двери, где с хмурым видом притих Шинсо, он покачнулся, остановился, схватившись за металлический косяк, и вдруг абсолютно по-детски хихикнул.       — Ну, во всяком случае, это должно было быть безболезненно.       Шинсо молча открыл ему дверь, и Мидория вышел в коридор. Кацуки замешкался, в последний раз оглянувшись на зал, забрызганный тонкими красными полосками и усеянный кусочками костей и мозга. В кресле безжизненно обмякло безголовое тело, поддерживаемое ремнями. Дверь была открыта, в зал то и дело заглядывали все новые сотрудники. Кто-то притащил ведра и швабры. Охранники, кажется, вернули самообладание и теперь под руководством офицера деловито убирали зал. Кацуки казалось, что он спит. Все это зрелище больше походило на абсурдный сон или картину сюрреалиста. Поверить, что это происходит в реальности, он не мог.       — Эй, — тихо позвал Шинсо, и Кацуки, вздрогнув, обернулся. — Он теперь и так умеет? Ты знал?       На негнущихся ногах Кацуки прошел к двери и покачал головой.       — Нет, — ответил он бесцветным голосом. — Не знал.              

***

             Три, восемь, один, один, четыре, ноль, девять, шесть, три, три, восемь, два…       Бесконечно прокручивая в голове цепочку кода, который сообщил ему Старатель, Кацуки осторожно пробирался через густой лес, стараясь ступать по земле и обходить сухие ветки. Упругие поросли кустарников хлестали его по лицу, за шиворот то и дело падали прохладные капли воды. В лесу было тихо, если не считать шелеста листвы, стрекота насекомых и тихих, щелкающих звуков, что издавали ночные птицы. Отодвинув последнюю ветку, Кацуки вышел на склон невысокого холма и проверил часы: ровно три тридцать ночи. Пора начинать.       Со склона открывался вид на побережье. Волны тихо накатывали на песчаный пляж и с шорохом уходили обратно в залив. В небе серебрилась луна, отражаясь в чернильной воде. Недалеко от холма, спускавшегося к берегу, в темноте белели три низких квадратных здания без окон: корпуса Базы-1. Кацуки почувствовал, как у него взмокли ладони, осторожно прислонился к стволу ближайшего дерева и машинально поправил скрывавшую лицо черную маску, стараясь усмирить разошедшееся сердце. Чертова База-1, то место, где его жизнь навсегда перестала быть прежней, была у него прямо под носом. Протяни руку — и возьми. Протяни руку — и взорви к чертям.       Вот он, корпус A, с которого все началось. Именно там держали Тойю Тодороки, именно этот корпус выгорел до металлоконструкций, когда Тойя, обезумев и потеряв над собой контроль, выжег все дотла. Где-то там сгорел и он сам вместе с Ястребом, который до последнего пытался подобраться к нему поближе на своих крыльях, чтобы пустить дротики со снотворным. Об этом никто не знал, об этом не говорили в новостях и в Интернете, но Кацуки об этом однажды рассказал Старатель, опрокинув лишний стакан виски. Он ведь тоже был здесь, когда База-1 полыхала дьявольским синим пламенем.       Вот соседний корпус B, в который привезли самого Кацуки и Мидорию, когда они подписали контракт. Кацуки вспомнил, как заходил туда когда-то через массивные раздвижные двери из титанового сплава. Он ведь тогда все еще сомневался. Киришима раз сто твердил ему, что военные неспроста загорелись вбухать в программу усиления такие космические суммы. Несмотря на всеобщий почет и уважение, геройское сообщество никогда не было сильной финансовой организацией. У героев из первой двадцатки деньги, конечно, водились, но невозможно было представить, чтобы Совет выделил на программу средства, хоть сколько-нибудь сопоставимые с теми, что предоставили военные. Даже возможности тренировочного района Академии UA не шли ни в какое сравнение с теми технологиями, что использовали на Базе-1. Киришима все повторял, что контракт загонит их с Мидорией в рабство. А Кацуки только отшучивался: мол, если все сработает, его сил хватит на то, чтобы с ним считались все армии мира. В тот день, когда его привезли в лабораторию, внутрь он зашел первым — только чтобы не пришлось вновь смотреть Мидории в спину.       А вот и корпус C — последний по времени постройки и самый большой. Именно туда в итоге перенесли излучатель, который использовали для воздействия на причуду, и гигантские генераторы энергии, на которых он работал. Отсюда же он передавал энергию и на другие базы. Именно ради корпуса C Кацуки сюда и пришел. Еще когда он только планировал первую атаку, Старатель, который, наверное, знал о программе усиления больше, чем кто бы то ни было за ее пределами, долго объяснял ему принцип работы излучателя: как тот воздействует на мембрану и органоиды клеток, как заставляет причуду сопротивляться и ускоренно эволюционировать. Когда Кацуки подписывал контракт, ни ему, ни Мидории ничего этого не объясняли. По сути, излучатель убивал их: непрерывно, на протяжении недель и месяцев — и только сложнейшие системы жизнеобеспечения не давали им умереть, подпитывали организм, чтобы тот выдержал процедуру усиления. В этой беспрерывной мучительной агонии причуда должна была, словно вирус, подстраиваться и искать все новые комбинации и варианты, чтобы спасти своего носителя. Узнав обо всем этом, Кацуки долго размышлял, какую именно часть от него самого составляет его причуда. И что покорежилось в нем сильнее всего, когда его убивали? Что покорежилось в Мидории?       Излучатель был вершиной технологической мысли в области изучения причуд. Машиной, которую не воссоздали бы еще долгое время, если ее уничтожить — особенно если уничтожить ее вместе со всем ключевым персоналом. Об архивах Кацуки позаботился еще во время первого нападения на Базу-2. Оставалось уничтожить Базу-1 — и тогда все будет кончено. Конечно, на двух оставшихся базах останутся ученые, работавшие в программе, но без основного излучателя и архивных данных они вряд ли смогут что-то сделать. Если задуматься, план Старателя на самом деле был отличным.       Чтобы отомстить за самого себя, он уничтожит гребаный корпус B. Чтобы отомстить за Старателя — корпус A. В конце концов, он ему поклялся. А чтобы уберечь человечество от таких, как Деку — взорвет к чертям излучатель. Даже если это будет стоить ему жизни.       Кацуки плавно оттолкнулся от дерева, пригнулся и на полусогнутых ногах быстро спустился с холма туда, где, по данным Старателя, должен был находиться резервный выход. Нужно было подобраться к зданиям ближе. Практика показывала, что из-за мощности его взрывов производить их ему теперь было удобнее всего с воздуха, сверху вниз. Во-первых, так направленная взрывная волна ударялась в землю и, хоть и вызывала иногда колебания, но все же не сметала вокруг деревья и здания на несколько километров. Во-вторых, так ему самому было легче избегать столпа раскаленного воздуха, пламени и ожогов. Если в полете правильно рассчитать угол и положение рук, то его самого отбросит взрывом на безопасное расстояние. Скорее всего, он все равно пострадает, но выживет.       Его, разумеется, ждали. Подойдя чуть ближе, Кацуки рассмотрел по периметру базы военных. Спрятавшись за деревьями, он достал пистолет и отточенным движением насадил на дуло глушитель. Разнообразное малокалиберное огнестрельное оружие оттягивало ему пояс и карманы куртки. Неудобно, но с солдатами нужно было разобраться, не привлекая к себе лишнего внимания. Он не мог позволить себе тратить на них силы, когда впереди была главная цель — и, скорее всего, Мидория.       Многолетние тренировки собственной причуды приучили Кацуки к идеальной концентрации и развили почти снайперскую точность стрельбы. Он глубоко вздохнул, успокаивая нервы, высунулся из-за дерева и тремя быстрыми выстрелами положил солдат, стоявших к нему ближе всего. Те упали, не успев вскрикнуть. Кацуки замер, ожидая. Даже с глушителем выстрелы не были беззвучными — наверняка их кто-то услышит. Если часовые попались поумнее, они наверняка уже сообщили Мидории. Плевать. Главное — подобраться к воротам. Сразу за ними — корпус C. Там уже дело за малым: останется только взлететь. Спустя мгновение послышался звук быстрых шагов. Кацуки напряг слух. Когда шаги стали достаточно громкими и различимыми, он снова вышел из-за своего укрытия и выстрелил еще три раза. Солдаты мешком повалились на землю. Оглянувшись, Кацуки быстро поставил пистолет на предохранитель, снял глушитель и бросился к воротам.       Ему казалось, что каждый его шаг отдается в ушах гулом, а земля вокруг дрожит. Кровь бешено стучала в висках. Оказавшись у ворот, он сорвал крышку с панели управления и застучал пальцами по клавиатуре. Три, восемь, один, один, четыре, ноль — только не подведи, старик! — девять, шесть…       Раздался тихий писк, и красная лампочка сменила цвет на зеленый. С тихим щелчком отошел замок. Кацуки едва сдержал стон облегчения. Ну Тодороки, вот же хитрый старый пес! Кацуки прекрасно знал, что Старатель делает это не ради него, но в это мгновение любил старика, как родного. Теперь оставалось только одно: меньше, чем на минуту, забыть про Мидорию и, пока тот его не хватился, разнести все в щепки.       Не дожидаясь, пока ворота разъедутся, Кацуки пролез в образовавшуюся между титановыми створками щель и осмотрелся. Внутри никого. Стена корпуса C белела прямо перед ним. Слишком просто. В груди похолодело от волнения. Нет времени думать. Кацуки оттолкнулся и бросился вперед. Еще двадцать метров… Еще десять…       — Стоять!       Черт, черт, черт! Как же не вовремя!       Кацуки выбросил левую руку в сторону, откуда раздался выкрик и топот десятка ног. Взрыв кое-как удалось сдержать: хотя его и качнуло вправо, он не упал. Влажную ладонь саднило, но, по ощущениям, ничего критичного. Кацуки отвел руки назад и мощным прыжком оттолкнулся от земли. Взрыв.       Даже в такой момент, когда от того, насколько быстро он соображал, зависела и его собственная жизнь, и ни много ни мало судьба человечества, ощущение полета было лучшим, что ему приходилось испытывать. Даже боль в ладонях не могла затмить эйфорию, которая невольно охватывала его, когда он поднимался высоко над землей. Любопытно, как себя чувствует в такие моменты Деку, которые вообще способен летать, не напрягаясь?       Деку… Не вспоминать про Деку! Сначала излучатель!       Кацуки почувствовал, как его тело на миг будто зависло в воздухе, а потом устремилось к земле. Руки вниз. Ладони примерно на тридцать градусов. Напрячь все тело. Отвернуть лицо. Килотонн пятнадцать тротила. Поехали.       Плечо вдруг пронзила резкая боль, словно кнутом вытянули. Кацуки даже не успел запаниковать, только, кажется, недоуменно сжал и разжал пальцы. Взрыва не было. Он ведь падает, да?       Было ли это следствием повышенной регенерации и экспериментов, пяти уколов стимулятора перед миссией, или же просто психика решила его спасти, Кацуки не знал, но боли от удара он поначалу даже не почувствовал. Скорее всего, он все-таки на какое-то время отключился, потому что сразу после оглушительного сочного хруста — словно пресс надавил на мешок костей — его окутала мягкая, теплая, спасительная темнота, в которой он парил, раскинув руки и едва дыша. Кажется, его кто-то звал, но открывать глаза не хотелось. Хотелось еще хоть немного остаться в небытии, не чувствуя ни боли, ни усталости, не испытывая постоянно злость, притуплявшую все прочие чувства. Ему было хорошо. Легко. Безмятежно. Может, он уже умер? Если так, то умирать, кажется, совсем не страшно.       Когда он очнулся, вокруг было все так же темно, а рядом никого не было. Кажется, он упал прямо на крышу корпуса C, и, судя по всему, вряд ли провалялся дольше минуты. На базе было почти тихо, если не считать то и дело раздававшихся окриков военных. Кацуки со стоном попытался приподняться, но тело не слушалось. Кажется, позвоночник был сломан. Насчет рук и ног сказать было сложно: их он просто не чувствовал. А вот простреленное плечо, из которого сочилась кровь, болело так, словно его клеймом прижгли.       Кацуки сморгнул выступившие от боли и досады слезы и напрягся, пытаясь почувствовать в ладонях хоть что-то — хоть немного тепла, хоть единую искорку! — но все было напрасно. Пули! Эри что-то говорила про пули. Если их, и правда, изготовили, то, скорее всего, в него попал кто-то из того отряда, что бросился ему наперерез. Зря он сдерживался! И значит, теперь его причуда… исчезла?       Кацуки закашлялся. Его прошиб холодный пот. Хотя последние пару лет он даже толком не мог пользоваться своей причудой, от мысли, что она все еще с ним, в его теле, бежит по его венам, становилось спокойнее. Сила придавала уверенности, с ней ему было надежно, благодаря ей он стал тем, кем стал. А кем он стал? Героем? Злодеем? Кем он был бы без нее? Да и был бы он хоть кому-нибудь нужен, не будь он Динамитом? Кому он был бы нужен просто как Кацуки Бакуго?       За короткий срок со смерти Всемогущего произошло слишком много всего. Программа усиления, потеря контроля над причудой, те погибшие от его руки в Иокогаме, попытка заключить сделку с совестью, уход из Совета, работа в одиночку — и снова жертвы, жертвы, жертвы… Вся эта кровь была на нем. Кацуки всхлипнул, не в силах даже закрыть лицо руками, откинул голову и закричал — хрипло, тоскливо, страшно, как смертельно раненый зверь. И кричал, пока не сорвал голос.       Неожиданно перед ним промелькнула зеленая вспышка, и от ночной темноты отделилась высокая длинная тень, очертаниями напоминающая человека. Она двигалась не спеша, вальяжно, словно хищник, с садистским удовольствием нарезающий круги вокруг загнанной жертвы. Так двигался только один человек.       — Не подходи! — прохрипел Кацуки.       — Какой же ты болтливый, — проговорила тень нараспев. — Ты же упал метров так с семидесяти! Даже удивительно, что еще жив. Сколько же стимулятора ты себе вколол? Ты ведь помнишь, что это вообще-то вредно?       — Не вреднее, чем сдохнуть, сука! — выплюнул Кацуки.       Мидория подошел ближе, и теперь он мог видеть его лицо: гладкое, белое, с темными провалами глаз и россыпью ярких веснушек по щекам. Улыбающееся.       — Хотя бы сейчас признай, что помощь тебе не помешает, — усмехнулся Мидория, опускаясь рядом с ним на корточки и стягивая с его головы маску.       — Пошел ты!       — Как был грубияном, так и остался, — вздохнул Мидория, и его лицо вдруг потемнело. — Слушай. Не знаю, на что ты надеялся, но ты проиграл. Я ведь предупреждал, что буду здесь. А минут через десять здесь будут и наши общие знакомые из штаба и премьер-министр, вертолет уже вылетел. Ты весь переломан. Мне тебя даже вязать не надо. Давай по-хорошему, а?       Кацуки почувствовал, как в горле густо забурлила кровь, и с нескрываемым презрением схаркнул ее на ботинки Мидории. Тот спокойно взглянул на забрызганные мыски, покачал головой и вдруг тяжелой рукой надавил Кацуки на шею, прижав к земле. Задыхаясь, Кацуки зарычал и отчаянно замотал головой, пытаясь сбросить его ладонь, но Мидория не шутил. Опустился на одно колено, перенес вес на руку, сжимавшую Кацуки горло, подержал так несколько секунд и вдруг отпустил.       — Хочешь, покажу кое-что? — тихо спросил он.       Его голос почему-то прозвучал настолько зловеще, что Кацуки испугался. Ну что еще? Какие еще козыри он там припрятал?       Мидория развернул ладонь, только что душившую Кацуки, к его лицу, напряженно свел брови, будто вслушиваясь в себя, и через пару мгновений с блаженной улыбкой прикрыл глаза. От его ладони вдруг начал исходить жар. Будто в замедленной съемке, Кацуки смотрел, как на коже появляются крупные капли, как ладонь Мидории начинает светиться изнутри, как от нее исходит мягкое оранжевое сияние, как просвечивают крупные вены, и крохотные золотые искорки начинают плясать под пальцами. Еле уловимо запахло чем-то сладким. Кацуки охватил ужас. Он не мог поверить, что все это на самом деле происходит. Ладонь Мидории и его довольное, умиротворенное лицо стали расплываться перед глазами. Губы Кацуки задрожали.       — М-моя… — потрясенно выдохнул он.       — Твоя-твоя, — с мстительным удовольствием подтвердил Мидория. — Так приятно ощущается, черт… Я теперь понимаю, почему ты с ней так носился. Ты же не думал, что я позволю такому чуду просто исчезнуть? Рассказать секрет?       Кацуки задыхался. Отчаяние, гнев и какая-то детская обида сдавливали ему грудь и душили даже сильнее, чем паучьи пальцы Мидории. Как же так? Как это вообще возможно? Чтобы сила, которая была в нем с рождения, которая сделала его тем, кем он был, которая выделяла его среди прочих, не просто исчезла, а перешла к другому? Еще невыносимее было от того, что Мидория, кажется, отлично ее чувствовал и контролировал. Он медленно, издевательски шевелил длинными пальцами и поворачивал кисть под разными углами, словно красуясь. Сердце Кацуки ухнуло куда-то в пятки. Он вдруг вспомнил, как сам, еще ребенком, с нескрываемой гордостью демонстрировал Мидории свои ладони, а тот стоял с раскрытым ртом и смотрел на него во все глаза. Не мог насмотреться.       — В прошлый раз я тебе не все сказал, — признался Мидория. — Ну, справедливости ради, ты не слишком-то был настроен слушать. Та пуля никак не связана с Эри. Там была только наша с тобой кровь и еще один секретный ингредиент. Помнишь того злодея, которого когда-то одолел Всемогущий? Все-за-одного?       Не сдержавшись, Кацуки всхлипнул. Стоило Мидории его упомянуть, как он сразу все понял. Мидория мог бы и не продолжать, но ему, кажется, доставляло особенное удовольствие смотреть на отчаяние бывшего друга и соперника.       — Как здорово, что в «Тартаре» сохранили образцы его крови, правда? — весело спросил он. — Ты ведь помнишь, в чем заключалась его причуда?       Искорки на его руке погасли. Он схватил Кацуки за ворот, с легкостью приподнял одной рукой и встряхнул, как дурного щенка. Голова Кацуки безжизненно мотнулась, во рту снова появился мерзкий привкус железа. Он попытался сморгнуть слезы, но они лились нескончаемым потоком, из-за чего на душе стало горько и стыдно. По крайней мере, так он не видел жуткий зубастый оскал, до неузнаваемости исказивший лицо Мидории.       — Твоя сила теперь у меня! — рявкнул тот и добавил, уже тише: — И ты тоже будешь моим. Хочешь ты этого или нет.       — Сдохни, — прошептал Кацуки.       Маниакальная улыбка в одно мгновение сошла с лица Мидории. Его темные глаза горели огнем, губы кривились, а ноздри раздувались от гнева. Он выпрямился, вздергивая Кацуки за собой, и брезгливо отбросил его. Кацуки по-прежнему почти не чувствовал боли. Плечо пульсировало и истекало кровью, но все остальное будто уже умерло, отключилось, отказалось работать. Как же он устал. Лучше бы Мидория целился в голову.       Мидория, тем временем, бросил взгляд на часы. Задумчиво пожевал губу, почесал вихрастый затылок, и вдруг просиял.       — А что, неплохая идея! — сказал он, словно разговаривая с самим собой, и снова обернулся к Кацуки. — Каччан! Тебе, наверное, будет приятно! Ты был прав!       Кацуки не успел даже задуматься, в чем именно он был прав, как вдруг силуэт Мидории охватило зеленое сияние, и он сверкающей молнией взмыл в темное ночное небо. Каким-то шестым чувством Кацуки вдруг понял, что он собирается сделать, но страшно почему-то не было, как будто вслед за телом наконец отключился и рассудок.       Он прикрыл глаза, чувствуя, как по щекам бегут слезы, и затаил дыхание. На мгновение ему почудилось, будто по лицу щекотно мазнули чьи-то волосы, кто-то мягко коснулся его виска прохладной ладонью и нежно поцеловал в лоб.       Все вокруг залило светом, раздался грохот — и Кацуки провалился в огненный, пылающий, раскаленный ад.              

***

             Годом ранее              — Ты как-то по-другому пахнешь…       Кацуки приподнялся на локте, с сомнением оглядел свое тело и подозрительно покосился на Киришиму.       — Ты, блять, на что-то намекаешь?       Лежавший рядом Киришима слабо, невесело улыбнулся.       — Нет, я не об этом. Твоя кожа раньше пахла по-другому. Как жженый сахар, знаешь? Лучший запах на свете. Он еще на ярмарках бывает. Как яблоки в карамели.       Кацуки поморщился.       — Еще тупее не мог придумать?       — Ну, это правда, нравится тебе или нет, — невозмутимо пожал плечами Киришима и помрачнел. — Теперь уже неважно. Сейчас у тебя другой запах.       Нахмурившись, Кацуки немного помолчал, но любопытство пересилило.       — Какой? — осторожно спросил он.       — Не знаю, — тихо сказал Киришима. — Дыма. Пепла.       Ругаться на него почему-то не хотелось. Кацуки вспомнил слова Эри о том, что после участия в программе усиления у него изменилась аура, и не стал спорить. Он без сил откинулся на подушку и молча притянул Киришиму к себе. Тот с готовностью обнял его и прижался лицом к его груди. Во всем этом Кацуки радовало только то, что, очевидно, Киришиме он не был противен, даже когда вонял смертью.       Они лежали на кровати в маленькой съемной квартире — из тех, что сдают посуточно для известных целей. Собственный дом Кацуки покинул несколько дней назад и уже не был уверен, что когда-нибудь сможет туда вернуться. Неделю назад его объявили в розыск. После того, как он при всех наорал на Мидорию на заседании, взорвал свою лицензию и ушел из Совета, ему дали месяц: словно надеялись, что он одумается. Полиция его не трогала, а бывшие товарищи звонили и писали с просьбами вернуться или хотя бы встретиться с Мидорией лично и обсудить все по-дружески. Вот только Кацуки не был уверен, что Мидория все еще остается его другом.       Чаще остальных написывал Шото Тодороки, а однажды даже позвонил. Общаться с ним и так было тяжело, и Кацуки даже поначалу не хотел брать трубку, но тот с ослиным упрямством продолжал названивать, и в конце концов пришлось ему ответить. Его голос звучал спокойно, привычно, но спустя пару минут Кацуки стал замечать, что Тодороки-младший слегка запинается. Он говорил, что знает, что чувствует Кацуки, ведь из-за программы усиления потерял брата и чуть не потерял отца, но умолял довериться Мидории. Блеял, что без Кацуки тот становится каким-то странным. В какой-то момент, устав все это слушать, Кацуки повесил трубку и заблокировал его номер.       Спустя пару недель, когда в геройском сообществе, как это всегда неизбежно случается, успели разнестись слухи, неожиданно позвонила Джиро. Спросила, правда ли то, что говорят про Каминари, и что он уже не вернется. Кацуки не смог ей соврать. Джиро немного помолчала, из трубки доносились тихие всхлипы, которые она, видимо, изо всех сил старалась заглушить то ли платком, то ли собственной рукой. Кацуки терпеливо ждал. Он знал, что искра между ней и Каминари промелькнула еще в Академии, много лет назад. Успокоившись и переведя дух, она сказала лишь одно: «Чтоб они сдохли».       Но самым неожиданным было, пожалуй, сообщение от Старателя, давно ушедшего на покой. Он как всегда был предельно лаконичен и просто прислал Кацуки локацию и короткое: «Приезжай, надо поговорить». Неожиданно для самого себя, Кацуки послушался, и тогда Старатель, когда-то давно первым поддержавший программу усиления, предложил план, как ее сорвать, уничтожив все основные активы.       Едва увидев Кацуки после той поездки к Старателю, Киришима тут же спросил, что они задумали. Кацуки не знал, как ему удается с одного слова, с одного взгляда читать его, как открытую книгу, но отпираться не стал. После ухода из Совета он чувствовал себя еще более одиноким, чем обычно. Возможно, рассказывать обо всем Киришиме было опрометчиво, но Кацуки просто не мог оставаться со своими страхами один на один. И если взрослый в нем твердил, что нельзя втягивать Киришиму ради его же собственной безопасности, то ребенок отчаянно хотел хоть кому-нибудь довериться. И Кацуки не знал, кому еще он может доверять так же, как Киришиме — наивному, простодушному, надоедливому Киришиме, который всегда был на его стороне. Кацуки тогда взял с него слово, что Киришима не будет подставляться под удар, не станет участвовать в атаках на лаборатории и не порвет с геройским сообществом.       Кацуки прижал Киришиму к себе еще теснее и сплел их ноги под одеялом. Киришима вздохнул, опалив его горячим дыханием, и обвил его талию. Им уже давно не доводилось просто побыть вместе, хоть на несколько часов спрятаться от всего мира в дешевой квартире под тонким одеялом и помолчать, согревая друг друга прикосновениями. Кацуки уткнулся носом в его макушку. У Киришимы сильно отросли волосы, и у корней уже проступил естественный темный цвет. От него пахло шампунем и теплым, нагретым на солнце деревом.       — Сколько у нас еще времени? — тихо спросил Кацуки.       — До четырех, — пробормотал Киришима.       Электронные часы на тумбочке неумолимо показывали два тридцать семь. Поддавшись порыву, Кацуки вплел пальцы в волосы Киришимы, растрепав и без того неаккуратный хвост, и несколько раз поцеловал его голову. Киришима замер, кажется, задержав дыхание, а потом завозился, высвободил руки, подтянулся на локте повыше и рухнул на соседнюю подушку, глядя на Кацуки огромными печальными глазами.       — Если что-то пойдет не по плану, я не смогу не вмешаться. Ты ведь это понимаешь? — робко спросил он.       Кацуки скривился и отвел взгляд. Что ему было ответить? Ты уж постарайся? Не лезь, куда не просят? Не твое дело? Чушь. Кацуки давно перестал чувствовать себя вправе указывать Киришиме, что делать. Да и сам Киришима давно уже не был тем восторженным нескладным подростком, что смотрел на него влюбленными глазами и ловил каждое его слово. Кацуки почему-то не мог отделаться от мысли, что ему очень не хочется, чтобы Киришима запятнал себя преступлением, потому что на самом деле Киришима всегда был лучше него. В конце концов, когда в юности Кацуки задирал нос выше Токийской башни, изо всех сил делая вид, что не нуждается в друзьях, именно тот нескладный подросток первым протянул ему руку.       — Делай, что хочешь, — ответил он наконец глухим голосом. — Только… Если придется выбирать между мной и гражданскими, ты… Спаси их. Не бери это на душу. Пусть вся кровь останется на мне. Помнишь, что всегда говорил Всемогущий? Им на самом деле не нужны герои. Им нужен Символ мира.       Услышав тяжелый вздох Киришимы, Кацуки наконец решился поднять на него глаза. Его лицо было непривычно грустным и сосредоточенным, короткие брови сошлись у переносицы, лоб прорезала глубокая морщина. Кацуки машинально потянулся к нему, нашел под одеялом его ладонь и крепко сжал пальцы.       — Я сделаю так, чтобы не пришлось выбирать, — тихо сказал Киришима.       — Идиот! — выдохнул Кацуки, прижавшись к нему всем телом и беспорядочно целуя в нос, высокий лоб и пылающие щеки. — Какой же ты идиот!       Киришима обхватил его лицо руками и нежно, глубоко поцеловал, срывая с его губ долгий приглушенный стон. Потом крепко вцепился в плечи, удерживая на месте, и перекинул через Кацуки ногу, нависая над ним и будто заслоняя собой от всего мира. Их обоих обдало жаром. Лихорадочно дыша, Кацуки облизал губы и протянул к Киришиме руки. Прикрыв глаза, тот горячо поцеловал сначала одну его кисть, затем другую — и снова склонился к лицу.       — Я всегда буду с тобой! — прошептал он Кацуки прямо в губы. — Всегда буду рядом, клянусь!       От этих слов Кацуки вздрогнул и тяжело сглотнул ком в горле.       — Знаю, — глухо сказал он. — Иди сюда…       Кацуки не знал, чувствовал ли Киришима запах пепла на его губах. Но все, что ощущал он сам, уже тогда отдавало только горечью неизбежного поражения с соленым привкусом сожалений.              

***

             Бывает такая темнота, в которой невольно задумываешься, а не ослеп ли ты. Темнота, в которой Кацуки падал, была именно такой: непроглядной, бесконечной, обсидианово-черной, словно самые далекие глубины космоса. Он падал так долго, что казался самому себе гребаной Алисой, летящей все дальше и дальше в кроличью нору. Его тело было будто невесомым, призрачным, ненастоящим. Даже резкая боль в плече отступила — да и была ли она на самом деле?       В этой кромешной темноте глазу было совершенно не за что зацепиться, поэтому Кацуки прикрыл веки и постарался расслабиться, вспомнить то секундное чувство полета, что он так любил, и представить, будто он парит в небе, как птица, но что-то ему мешало.       Со всех сторон звучали чьи-то голоса. Сначала приглушенно и зыбко, как сквозь толщу воды, потом все громче и громче, так что Кацуки уже разбирал интонации и даже отдельные слова. Он попытался было от них отрешиться, но вскоре понял, что голоса эти звучат в его собственной голове.       — Прости меня, юный Бакуго. Ты ни в чем не виноват. Я тебя подвел.       Нет. Не надо. Это я вас подвел. Хотя теперь уже все равно.       — Несмотря на свой взрывной характер, этот парень уже стал кумиром поколения! Представляем вам героя номер два, невероятного Динамита!       Заткнитесь. Я вам ничего не должен. Оставьте меня в покое.       — Давай бросим. Вообще все бросим, сбежим.       Поздно предложил, придурок. Чего ж не уговорил, пока мог. Может, я бы и передумал. Да какая теперь разница. Ты бы первый и устыдился.       — Каччан! Где ты?       Нет. Только не ты.       — Качча-ан!       Нет. Пожалуйста, не надо. Нет!       Когда терпеть этот гул стало невыносимо, Кацуки распахнул глаза и похолодел. Вокруг, будто в калейдоскопе, он видел одновременно сотни дней, людей, которых знал, и событий, что когда-то с ним происходили. Он отчаянно зажмурился, но, когда снова с опаской приоткрыл один глаз, видение никуда не исчезло. Что случилось? Он в коме? Или все-таки умер? Стал бестелесным призраком? Попал в черную дыру, как в том старом фильме? Бред, бред, бред!       Он попробовал было закрыть лицо руками, но те не слушались: их как будто вовсе не было. Кацуки всем сердцем хотел попасть обратно, в ту пустую черную безмятежность, но рокот человеческих голосов со всех сторон нарастал, мчался на него, как надвигающийся поезд, и скрыться от него было негде. Кацуки хотел закричать, но не мог. Он снова закрыл глаза, а когда распахнул их, то вдруг очутился в знакомых стенах Академии.       Он смотрел на самого себя, пятнадцатилетнего, невысокого и неожиданно маленького в свободной форменной рубашке, стоящего посреди кабинета Всемогущего, который сидел не за своим столом, а на диване рядом. У окна стоял Айзава, едва ли старше самого Кацуки сейчас, без морщин и проседи в смоляных волосах. Кацуки вспомнил тот день.       — Слушай, сопляк, я понимаю, что взрывать боевых роботов и выпендриваться интереснее, чем вытаскивать из-под завалов условную безногую бабку, — монотонно ворчал Айзава. — Но ты хоть сделай вид, что стараешься. Таких баллов по уничтожению противника я давно не видел. Но в спасении гражданских у тебя на каждой тренировке по нулям. Напомнить, в чем главная задача героя?       — Ты слишком строг, он ведь еще ребенок! — добродушно перебил его Всемогущий. — Еще научится! Вспомни себя в его годы.       — Ой, не начинай.       — Юный Бакуго! — позвал Всемогущий, и Кацуки по привычке обернулся к нему одновременно с другим, молодым собой. — Скажи, о чем ты думаешь в бою? Зачем сражаешься?       — Чтобы победить! — упрямо процедил мальчишка, опустив вихрастую голову.       — А для чего тебе победа? — мягко спросил Всемогущий.       — Да потому что, если я не одержу победу, кто-то может пострадать! Для чего тогда мне эта сила?!       — Вот видишь, — усмехнулся Всемогущий, послав Айзаве светлую улыбку. — Он все понимает. А на практике это придет. У каждого свой путь. Я уверен, что юному Бакуго уготована удивительная судьба. Ты обязательно станешь героем, мой мальчик.       Странно, как он мог забыть этот разговор? Теперь, увидев его заново, будто в записи, Кацуки вдруг очень ясно вспомнил, как потели у него руки, как он прятал лицо, все стыдясь чего-то. За что ему было стыдно тогда, много лет назад? За результаты в табели успеваемости? За свое упрямство? За то, что он просто не мог быть, как Всемогущий, как бы им ни восхищался?       Спустя столько лет, Кацуки вдруг осознал, за что ему было стыдно: в тот день, отвечая на вопрос Всемогущего, он соврал. С тех пор многое изменилось, но тогда, пятнадцатилетнему ему, только недавно поступившему в Академию, победа нужна была только ради победы. Ему было стыдно за свое тщеславие, за высокомерие, за непомерную юношескую спесь. Потом, уже во взрослой жизни, ее кроваво и больно собьют поражения, сотрет неизбежность сотрудничества с другими, и, наконец, остатки этой спеси с его плеч мягко сметут ласковые прикосновения Киришимы. Черт, Киришима… Где он сейчас?       Желудок Кацуки сделал кульбит, как на американских горках, и он вдруг оказался в зрительном зале известного вечернего шоу, на которое часто приглашали самых известных героев. Кацуки и сам не раз там светился — не хотел, но неумолимые пиарщики настаивали — но теперь в кресле главного гостя сидел не он, а Киришима. Сердце Кацуки забилось чаще. Он вспомнил тот выпуск. Для Киришимы это было первое публичное появление такого масштаба, так что перед прямым эфиром он страшно нервничал и то заискивающе спрашивал, собирается ли Кацуки смотреть, то умолял, чтобы он даже не приближался к телевизору. В итоге Кацуки рявкнул, что у него нет времени на всякие глупости, и Киришима сначала слегка расстроился, но потом вроде бы даже повеселел. Кацуки ему так и не признался, что, несмотря на свою давнюю нелюбовь к ведущему, несколько раз смотрел тот выпуск от начала до конца.       — Признаюсь, такого скачка популярности я не помню со времен Ястреба! — восторженно тарахтел ведущий. — В общем рейтинге геройского сообщества вы сейчас на двадцать третьем месте, но по зрительской симпатии вас обгоняет только герой номер один! На прошлой неделе за вашей работой наблюдала вся страна. Напомню для тех, кто по каким-то неизвестным мне причинам все пропустил: вот этот парень во время извержения вулкана на Хоккайдо, чтобы спасти людей, ходил по колено в лаве!       — Бросьте, это моя работа, — сконфуженно улыбнулся Киришима.       — Не скромничайте, — хохотнул ведущий. — Сколько вам сейчас? Двадцать четыре? Двадцать пять?       — Двадцать восемь.       — Ну вот, пора уже и о семье задуматься! Помяните мое слово, после эфира вам будет страшно соцсети открывать! Бьюсь об заклад, там поклонницы уже в очередь выстроились!       От волнения щеки Киришимы запылали еще ярче.       — Я очень благодарен всем за поддержку, — искренне сказал он. — Но не смогу ответить ни на чьи чувства. Я уже выбрал человека, с которым хотел бы провести жизнь. Надеюсь, что это навсегда.       Ведущий заметно оживился в предвкушении громкой желтой сенсации, оскалился и резко подался вперед.       — Да вы что! Колитесь: ждать ли в скором времени свадьбу?       — Об этом, наверное, пока рано говорить, — Киришима с застенчивой улыбкой почесал шею в вороте рубашки. — Да и, если честно, я бы не хотел выставлять личную жизнь на всеобщее обозрение… Все-таки пусть она остается личной.       — Да он еще и скромник, каких мало! — разошелся ведущий. — Ну ладно, тогда у меня к вам другой вопрос, который волнует многих наших зрителей. Недавно правительство анонсировало набор добровольцев в программу по усилению сверхъестественных способностей. Вы планируете участвовать? Многие думают, что с вашим потенциалом вы могли бы стать одним из сильнейших героев!       — Я… — Киришима запнулся, мучительно подыскивая слова, а потом решительно мотнул головой и ответил: — Нет. Не планирую. Всего, что я умею сейчас, я добился усердными тренировками и останавливаться не собираюсь. Вообще, честно говоря, я не думаю, что герой определяется мощью его причуды. Мне хочется верить, что источник моей способности в силе духа. Добро, оно ведь не в кулаках, а в сердце. Я просто еще в детстве решил, что защищать слабых — это путь, по которому я хотел бы идти.       Зрительный зал взорвался аплодисментами и в едином порыве принялся скандировать его имя. Ведущий что-то самозабвенно тараторил, а Киришима сидел в кресле красный, как рак, уставившись на свои руки и, очевидно, не совсем понимая, что вызвало у зрителей такую бурную реакцию. Кацуки смотрел на его смущенное лицо, и оно казалось ему таким красивым, что дыхание перехватывало. Он вспомнил, как смотрел тот выпуск в прямом эфире и на этом самом моменте сжал кулаки. Сам он тогда, частично под давлением пиарщиков, частично чтобы не отставать от Мидории, уже готовился подписать контракт. Позже их с Мидорией участие отложат, чтобы в первом же эксперименте не ставить под удар героя номер один и номер два. Тогда стать первым участником программы как раз вызвался Тойя Тодороки, подстегиваемый отцом.       Кацуки попытался вспомнить, о чем думал в тот момент, глядя на растерянного Киришиму. Кажется, он тогда испытывал гордость: и за Киришиму, который, абсолютно не умея играть на публику, все-таки покорил всех, просто оставаясь самим собой, и за себя. Как бы он ни твердил, что ему все равно, а все же приятно было, что Киришима мягко, но решительно пресек все сальные разговорчики о личной жизни. Еще он ощутил невольное восхищение: он, как никто другой, знал, что для Киришимы его ответ — не пустые слова. Этот придурок ведь, и правда, с самого начала был против программы и искренне считал, что есть только один путь добиваться новых высот: становясь лучше, чем вчера. Еще Кацуки было немного стыдно. Он тогда в очередной раз подумал, что настоящий герой должен быть именно таким, как Киришима. Наверное, он куда больше подходил для роли Символа мира, чем сам Кацуки. И, хотя эта мысль неприятно кольнула, Кацуки не мог найти в себе силы ревновать. В глубине души он знал, что прикипел к этому придурку еще в Академии и раньше всех разглядел в нем то, за что теперь его обожает вся страна.       А еще в тот момент, сидя на диване перед огромным экраном, он ухмыльнулся, предвкушая день, когда Киришима обгонит по популярности Мидорию.       Зря, зря он об этом подумал.       Калейдоскоп провернулся, и Кацуки снова ощутил себя так, будто сорвался с обрыва. Вокруг вырос огромный, залитый мягким оранжевым светом зал, по которому среди круглых столиков с накрахмаленными белыми скатертями сновали официанты с шампанским. В отличие от предыдущего, это воспоминание Кацуки бы с огромным удовольствием похоронил в глубинах памяти. Это был вечер, на котором крупнейшие политики, военная верхушка и наиболее уважаемые герои праздновали первые успехи программы усиления. Кацуки увидел себя: похудевшего, ощетинившегося, скованного дурацким смокингом, который не давал нормально двигаться. Киришимы в тот день в Токио не было — умотал в заграничную командировку — так что пришлось развлекать себя самостоятельно. Несмотря на нелюбовь к алкоголю, в тот вечер Кацуки молча напивался виски у дальней стены, откуда отошел только один раз: когда их с Мидорией настойчиво пригласили к микрофону, чтобы поделиться впечатлениями. Весь тот праздничный ужин был просто фарсом, на котором военные усиленно продвигали необходимость продолжения программы, а самому Кацуки приходилось сквозь зубы врать, что чувствует он себя просто великолепно. Среди фальшивых белозубых оскалов ему то и дело бросалось в глаза то мрачное лицо Айзавы, то поджатые губы Хакаматы, то снулая рожа Тодороки-младшего. Впрочем, понять его было можно. Со времени инцидента с Тойей прошло чуть больше года — вряд ли Шото так уж отзывались радостные призывы продолжать небезопасные и рискованные эксперименты. Лучше всех себя в тот вечер чувствовал Мидория. Вытянувшись во весь рост и гордо расправив плечи, он рассекал по залу, одаривая гостей сияющей улыбкой, и несколько раз выходил к микрофону, чтобы поднять за всех присутствующих очередной бокал. Кацуки был бы рад, если бы Мидория просто забыл о его существовании, но постоянно ловил на себе его взгляд. В конце концов, Мидория подсел к нему, когда Кацуки уже потерял счет выпитому.       — Вообще-то тебя они тоже хотят видеть, — тихо сказал он, склонившись к Кацуки и доверительно положив теплую ладонь ему на колено. — Может, выйдешь со мной еще разок?       — Пошел ты.       Кацуки неприятно удивился тому, как пьяно прозвучал его голос. Он довольно смутно помнил события того вечера и разговор с Мидорией. Помнил только, что этот гад его снова выбесил, потому что домой Кацуки вернулся не только пьяный, но еще и разъяренный — правда, наутро никак не мог вспомнить, что именно его так разозлило.       — Каччан, ты чего? — натянуто улыбнувшись, Мидория снова посмотрел на него тем странным, голодным взглядом, что Кацуки часто замечал у него после программы. — Кажется, тебе надо немного проветриться. Давай, вставай.       Смотреть на себя со стороны было противно. Кацуки с отвращением всматривался в собственное разрумянившееся лицо и мысленно ругал себя за несдержанность. Держа его за талию и ослепительно улыбаясь гостям, Мидория вывел Кацуки на балкон, прикрыл за собой дверь и помог ему прислониться к стене.       — Никогда еще не видел тебя таким пьяным, — ласково сказал Мидория и кончиками пальцев погладил его по щеке. — Прямо пылаешь…       — Отвали.       — Ну не могу же я тебя бросить в таком состоянии. Ты еле на ногах стоишь.       — Без тебя разберусь.       — Какой же упрямый! — тихо рассмеялся Мидория и, подойдя ближе, приобнял его за талию.       От омерзения Кацуки передернуло. Он не помнил, чтобы Мидория когда-нибудь распускал руки до того дня, когда они сцепились перед нападением на Базу-1. Почему он этого не помнил? Кацуки замутило, когда другой, пьяный он из прошлого попытался было вывернуться, но Мидория без особых усилий перехватил его руки и вжал бедрами в стену. От гостей их скрывали плотные портьеры, а под балконом простирался лишь бесконечный залив: место для ужина было выбрано уединенное, вдали от города. Мидория тяжело, возбужденно задышал и провел носом Кацуки по шее, вызвав у того невнятный поток брани.       — Даже не сопротивляешься толком, — пробормотал Мидория, проталкивая одну ногу Кацуки между бедер. — Мне нравится, когда ты такой послушный. Ну же, тебе ведь тоже хочется, правда? Не стесняйся. Я сделаю тебе хорошо…       Он прижал Кацуки к себе, поцеловал за ухом и стал медленно спускаться губами к его плечу, паучьими пальцами расстегивая ворот рубашки и стягивая с плеч смокинг. Сам Кацуки в какой-то момент действительно перестал сопротивляться и растекался в объятьях Мидории, как кусок масла по горячей сковороде, пока тот отбросил смокинг в сторону и жадно водил ладонями по его спине и бокам. О чем он только думал?! Как он мог забыть?!       — Знаешь, я кое-что понял после первого эксперимента, — негромко сказал Мидория и усмехнулся. — Я теперь действительно всемогущий, понимаешь? Мне больше не нужна помощь. Я сам могу сохранить этот мир. Но я все думал… о нас с тобой.       Кацуки из прошлого привалился к его плечу и тяжело, прерывисто дышал. Мидория нежно погладил его по голове и напряг бедро, вызывав у него тихий болезненный стон.       — Помнишь, ты говорил мне стать сильнейшим? Ну вот, я стал. Я так хотел, чтобы ты наконец обратил на меня внимание… Ты ведь гордишься мной, правда? Правда, Каччан?       Мидория ласково взял его руку и положил себе между ног. Слегка потерся, коротко простонал и, видимо, усилием воли заставил себя остановиться, уронив голову Кацуки на плечо. Как только он перестал вжимать руку Кацуки в свой пах, та безвольно повисла между их телами.       — Думаю, дальше справятся и без нас, — проговорил Мидория, выпрямившись. — Поехали со мной. Ты ведь тоже хочешь. Какой же ты горячий…       Он наклонился к Кацуки, чтобы поцеловать в губы, но тот вдруг поднял голову, блеснул глазами, узнавая, и со всей силы оттолкнул его от себя.       — Пошел к черту! — выплюнул Кацуки с отвращением, подобрал смокинг и на нетвердых ногах зашел обратно в зал.       Калейдоскоп рассыпался на осколки, и все вокруг провалилось обратно в темноту. Кацуки снова падал, чувствуя, как от тяжести на душе режет глаза. Ему снова было стыдно, бесконечно стыдно за тот проклятый вечер. За то, что напился в кровавые сопли, что вовремя не уехал, что вообще согласился участвовать в этом абсурде. За то, что, не понимая даже, с кем он, извивался под гребаным Мидорией, который лапал и облизывал его так, словно готов был сожрать. А больше всего, конечно, за то, что посмел все это забыть.       Вся его жизнь теперь казалась одним бесконечным круговоротом из глупых ошибок, непомерной гордыни, необоснованных амбиций и жгучего, невыносимого стыда, в котором было лишь одно по-настоящему светлое пятно.       — Спаси меня, — прошептал Кацуки и вдруг, не выдержав, что было сил заорал в темноту: — Ты ведь обещал быть рядом! Спаси меня!       Инфернальная темнота лимба задрожала, пошла крупной рябью и стала трескаться, будто стекло. В щели забил невыносимо яркий свет, Кацуки обдало жаром. Он вдруг почувствовал такую боль, словно с него слезала кожа. Не в силах больше терпеть, он снова закричал — и небытие раскололось на куски.       Со всех сторон к небу поднимались языки пламени, ненасытно вылизывая металлические остовы здания, хищно щелкая искрами, будто клацая острыми зубами. Воздух дрожал. Все вокруг расплывалось, завывало, трещало и гудело, от гула пожара закладывало уши. Сверху то и дело что-то скрежетало, обламывалось и падало прямо в адское пекло. Кацуки попытался оглянуться, но теперь уже и шея не слушалась. Во рту было так сухо, что каждый вдох причинял боль. От нестерпимого жара и вони сознание уплывало. Вот, значит, как чувствовали себя те несчастные в Иокогаме в свою последнюю минуту? И зачем он всадил себе столько стимулятора? Мгновенно сдохнуть было бы проще.       Вдруг прямо перед ним за языками пламени мелькнула смутная тень. Кацуки несколько раз моргнул, напрягая слезящиеся глаза. Сердце гулко, натужно застучало. Что там? Спасение или смерть? Кацуки надеялся на что угодно, лишь бы этот кошмар поскорее прекратился. Черная тень все приближалась, колебалась, вырастала и наконец вышла из-за огненной стены.       Кацуки потребовалось одно лишь мгновение, чтобы узнать этот силуэт. Его глаза закатились, голова запрокинулась, разбитые, окровавленные губы растянулись в полубезумной улыбке. Несокрушимый выполнил свое обещание. Он пришел за ним.       Его укутали в какой-то плотный кокон и подняли на руки. Яркий проблеск надежды притупил боль. Кацуки прижался обожженной щекой к широкой, твердой, неподвижной груди, как к тысячелетней каменной глыбе, пытаясь ощутить за прочным панцирем движение легких и расслышать биение сердца. Бережно прикрыв ему голову, его пронесли сквозь огонь, и Кацуки наконец почувствовал, что раскаленное пекло осталось позади. Спустя какое-то время его снова уложили на землю и высвободили из огнестойкого покрывала. В легкие ворвался свежий воздух, и Кацуки мучительно закашлялся. Под затылок его поддерживала уже не гигантская когтистая лапа, а знакомая мягкая ладонь. В шею впилась игла, и Кацуки застонал. Стимулятор жидким огнем побежал по венам, проникая в клетки его изломанного, изуродованного, изувеченного тела.       — Все будет хорошо! — прозвучал над головой надтреснутый голос. — Потерпи еще чуть-чуть, пожалуйста!       Боль ослепляла. Кацуки хотелось забыться, уснуть, провалиться в кому — только бы не чувствовать больше этой боли, не слышать отчаяния в самом родном голосе. С трудом втягивая воздух опаленными легкими, он через силу открыл глаза и улыбнулся.       Киришима склонился над ним, весь перемазанный сажей, растерянный и испуганный. Его покрасневшие, расширившиеся от ужаса глаза блестели. Кацуки на лицо сорвалось несколько теплых капель.       — Держись! — умолял Киришима. — Пожалуйста, только держись! Я так… Черт, ты мне нужен! Я так тебя…       — Честное слово, так трогательно, сейчас заплачу!       На фоне убаюкивающего грохота обрушивающихся зданий и треска огня голос Мидории прозвучал, как скрежет старого мела по грифельной доске. Сложив руки на груди, в сиянии зеленых молний, Мидория плавно опустился на землю у Киришимы за спиной. Несмотря на взрыв, его костюм остался абсолютно чистым, на лице не было ни царапины, а темные кудри все так же развевались на слабом ветру. Кацуки вдруг захотелось притянуть его к себе, испачкать в грязи и пепле, извозить в собственной сукровице, выплюнуть в его бледную рожу булькающую, зловонную пену из слюны, крови и желудочного сока, бурлившую в горле.       — Вот же живучая тварь, — радостно оскалился Мидория, глядя Кацуки прямо в глаза. — Я ведь уже почти смирился, что ты сдох. Хотя, признаться, я рад. Киришима, спасибо, что вытащил его. Не думаю, что кто-то еще выжил.       — Не подходи! — рявкнул Киришима не своим голосом.       Его фигура вытянулась, плечи раздались, кожа покрылась бугристыми, клиновидным наростами, алые волосы застыли острыми иглами. Он заслонил Кацуки собой и угрожающе зарычал, как зверь, как монстр из древних легенд.       — Серьезно? — засмеялся Мидория. — Будешь защищать террориста? Благородный рыцарь перешел на темную сторону! Что скажут фанаты…       Из пасти Несокрушимого снова вырвался свирепый рев, теперь уже громкий, оглушительный, от которого замирало сердце и, казалось, дрожала земля. Сквозь этот рев Кацуки услышал шум вертолетных винтов и, напрягшись, разглядел в небе огни. А вот и премьер-министр. Так значит, с того момента, как он упал на крышу корпуса C, прошло всего десять минут? Кацуки показалось, что прошла целая жизнь.       — У меня нет на тебя времени, — спокойно сказал Мидория. — Я могу прикончить его на месте. Премьер-министру все равно, как я его возьму, живым или мертвым. Так что прекращай эти идиотские игры. Раз уж так хочешь, чтобы он еще пожил, отойди. Тогда я, может, еще позволю вам увидеться.       В отчаянии Несокрушимый зарычал и ударил обоими кулаками в землю. Его костистая спина тряслась, он повесил голову и выл, выл, выл так надсадно и горько, что Кацуки заткнул бы уши, если бы мог. Ему вдруг мучительно захотелось обнять Киришиму — пусть даже так, расцарапывая ожоги о панцирь. Захотелось утешить его, сказать, что он не держит обиды. Признаться, что ни разу в жизни Кацуки не встречал кого-то, кто заслуживал его уважения больше, чем Киришима. Захотелось прошептать ему на ухо слова благодарности, ведь в юности Кацуки даже не думал, что встретит кого-то, кому сможет доверять. Ему хотелось сказать Киришиме так много, но обожженное горло лишь надсадно булькало, а пересохшие губы не двигались. Наконец, Несокрушимый поднялся с колен и сделал тяжелый шаг в сторону. Его броня медленно исчезала. Кацуки посмотрел на его лицо и встретил остекленевший взгляд, полный вины и сожаления. Вот же неисправимый придурок! Да разве сам Кацуки смог бы поступить иначе, если бы на кону стояла жизнь его лучшего — единственного — друга?       — Вот и умница, — удовлетворенно улыбнулся Мидория, сделал пару шагов вперед и склонился к Кацуки, который только сейчас заметил, что у него идет носом кровь. — Я ведь предлагал по-хорошему, помнишь? Когда ты очнешься, я буду рядом.       Поднялся ветер, и рядом с ними приземлился огромный черный правительственный вертолет, а за ним еще один — белый и поменьше, из которого тут же выскочили медики. Мидория легко поднялся на ноги и отправился к трапу встречать премьер-министра. Киришима без сил рухнул на колени. Кацуки успел перехватить еще один его взгляд, полный тоски и отчаяния, и отключился.              

***

             Свое слово Мидория сдержал. Когда Кацуки впервые с той ночи пришел в сознание, Мидория сидел у его кровати, листая новостную ленту в телефоне. Помещение вокруг походило на обычную больничную палату. Белые стены, огромная регулируемая медицинская кровать, пара стульев для посетителей, металлический столик, небольшой шкафчик для белья, даже телевизор. Приоткрыв глаза и увидев Мидорию, Кацуки хотел было снова притвориться спящим, но тот каким-то звериным чутьем уловил малейшие движения и изменения в дыхании, встрепенулся и отложил телефон.       — Проснулся? — негромко спросил он.       Кацуки его проигнорировал и вместо того, чтобы ответить, сосредоточился и попытался пошевелить пальцами рук. На удивление, те отозвались, хотя и ощущались как будто чужими. Простреленное плечо больше не болело. В груди затеплилась слабая надежда: той ночью Кацуки был уверен, что в лучшем случае останется парализован. Собравшись с мыслями, он осторожно приподнялся на локтях и с опаской взглянул на свое тело. Он ожидал увидеть что угодно: гниющие ожоги, ампутированные конечности, протезы, но, к своему изумлению, увидел лишь привычные малиновые рубцы. Кое-где кожа восстановилась еще не до конца, но для человека, упавшего в эпицентр взрыва, он выглядел сносно. Под одеялом виднелись и чувствовались его собственные здоровые ноги, с которых, судя по ощущениям, тоже уже сняли бинты. Кожа была еще чувствительной и отзывалась даже на слабое шевеление одеяла, но пальцы на ногах тоже слушались, и Кацуки снова чувствовал свое тело.       Словно прочитав его мысли, Мидория присел на краешек кровати и положил ладонь ему на бедро поверх одеяла.       — Я тоже думал, что ты уже готов, — спокойно сказал он. — Врачи объяснили, что регенерация не имеет отношения к причуде, так что она у тебя осталась. Да и стимулятора ты себе вколол столько, что на троих бы хватило. В реанимации три дня лежал. Потом еще десять дней в коме, в интенсивной терапии. Только позавчера в обычную палату перенесли, отсыпаться.       Кацуки хотел было дернуть бедром, чтобы сбросить с себя чужую руку, но ноги отзывались неохотно, резких движений делать не получалось: сразу кружилась голова, и начинало сильно тошнить. Тогда он отвернулся и посмотрел в окно. На «Тартар» похоже не было. Они явно были на поверхности, да и вода за окном не шумела. Прислушавшись, Кацуки услышал щебетание птиц.       — Где я? — хрипло спросил он.       — В военном госпитале под Токио, — ответил Мидория. — Раз уж причуды ты лишился, держать тебя в «Тартаре» нет никакой необходимости. Премьер-министр отправил тебя сюда, чтобы пресса не вынюхала. Под моим присмотром.       Пару минут Кацуки молчал. Подмывало спросить, что с Киришимой, но он не хотел, чтобы Мидория даже имя его произносил. В конце концов, ничего хуже укрывания преступника тот не совершал. Казнить его было не за что. В худшем случае, он сейчас под следствием в «Тартаре», а, скорее всего, в какой-то обычной тюрьме или и вовсе под домашним арестом. Поднимать эту тему было несвоевременно. О собственной причуде думать тоже не хотелось.       — Зачем ты взорвал Первую? — тихо спросил он.       — А я и не взрывал, — ответил Мидория и чуть сжал пальцы на его бедре. — Это ты взорвал. Вместе с излучателем.       Кацуки невольно обернулся и увидел, что Мидория невинно улыбается, но в его смотрящих исподлобья, темно-зеленых глазах плещется издевка.       — Ты что задумал, тварь? — процедил Кацуки.       Мидория наклонился к его подушке, и Кацуки поморщился, почувствовав ненавистный запах озона. Мидория обхватил его одной рукой, прижимая к кровати, и уткнулся губами ему прямо в висок. Кацуки передернуло от отвращения, но он догадался, что в палате наверняка установлена прослушка. Странно, что его не запихнули на все эти две недели в аппарат МРТ, чтобы уж наверняка.       — Вообще-то я действительно хотел тебя остановить, — прошептал Мидория. — Я ведь видел, как ты страдаешь из-за усиления. Думал, что рано или поздно они найдут способ сделать так, чтобы оно прижилось. И тогда мы бы все исправили. Но ты же ведь не хотел принимать от меня помощь. Вот я и подумал, зачем все эти ненужные эксперименты, если я могу остаться единственным? Это все ты. Ты меня подтолкнул.       От его слов Кацуки стало противно, и даже в стерильной чистоте больничной палаты он вдруг почувствовал себя грязным. Даже после всего, что случилось, он все еще не верил своим ушам. Он это что, серьезно? То есть все, кто пострадал от программы, для него действительно были не более, чем расходным материалом, чтобы вернуть Кацуки контроль над причудой? Не мог же он свихнуться настолько сильно! Кацуки всегда его недолюбливал, но ведь он помнил, каким Мидория был раньше. Тот Мидория никогда бы не позволил, чтобы из-за него страдали другие люди.       — Ты не в себе, — дрожащим голосом сказал Кацуки, отворачиваясь. — Неужели сам не видишь? Ты бы никогда на такое не пошел…       — Каччан, я как раз в полном порядке, — холодно ответил Мидория, взяв его за подбородок и насильно развернув к себе. — Я, можно сказать, прозрел. Понял наконец-то, что для меня по-настоящему важно, а что только мешало. И знаешь, что? Я только насчет тебя пока не определился.       Кацуки стиснул зубы, но Мидория только улыбнулся, отпустил его и потянулся за телефоном.       — Я выйду на минутку, нужно премьер-министра обрадовать. Не уходи никуда! — фыркнул он.       Кацуки мог выйти разве что в окно, да и то вряд ли бы дополз.       С того момента время для Кацуки стало тянуться, как детская жвачка, которую можно бесконечно наматывать на палец. Он почти не замечал, как дни, сливавшиеся в один, сменяли друг друга. Солнце поднималось и опускалось к горизонту, а Кацуки почти все время спал, но каждый раз, когда он ненадолго открывал глаза, Мидория был рядом: читал, слушал музыку в наушниках, рассеянно помешивал ложкой чай, маячил у окна — и неизменно оборачивался к нему, как только он открывал глаза, словно у него был на Кацуки какой-то особый радар. Однажды Кацуки пришел в себя глубокой ночью и с ужасом осознал, что Мидория спит рядом, пристроившись на краю кровати и закинув руку на его талию. Обычно тот все же спал на дополнительной койке, которую по вечерам вкатывали в палату санитары.       Кацуки ожидал, что его будут держать где-нибудь в нижних камерах «Тартара»: в кандалах, под таблетками, на хлебе и воде. Но вместо этого к нему в палату регулярно заходили врачи. Когда он был в сознании, то с удивлением наблюдал, как они ставят ему капельницы, колют витамины и ухаживают за его кожей, которая постепенно вновь становилась обычной, светлой и ровной. Чтобы не впадать в отчаяние, Кацуки старался не думать о своей причуде, но правительство и военные, видимо, решили, что без нее он не сможет нанести серьезный ущерб или сбежать, особенно под присмотром героя номер один. Да и сам Мидория, очевидно, надавил на нужные рычаги, чтобы Кацуки, по сути, передали под его личную ответственность.       Тем сильнее Кацуки удивился, когда Мидория однажды, слишком уж тщательно осмотрев его заживающие рубцы и удовлетворенно хмыкнув, объявил, что на следующий день для допроса в госпиталь приедет лично Наомаса Цукаучи.       — Допроса? — мрачно переспросил Кацуки.       — Конечно, — откликнулся Мидория. — Полиция же должна предъявить доказательства твоей вины.       — Я думал, меня повесят на первом же столбе без суда и следствия.       — Ну что ты! — Мидория погладил его по руке, которую Кацуки тут же брезгливо отдернул. — У нас ведь правовое государство.       — Передай Цукаучи, что я отказываюсь давать показания.       — Хорошо, тогда просто распишешься, — беззаботно пожал плечами Мидория. — Тем лучше. Никто мешать не будет.       Он не уточнил, кому и в чем именно, но Кацуки от этих слов пробрал озноб. В госпитале Мидория не позволял себе ничего лишнего, кроме коротких, почти целомудренных прикосновений и того случая, когда он забрался к Кацуки в постель, но от самого его присутствия рядом было не по себе. К следствию и предстоящему суду он относился легкомысленно, говорил о них редко и со смехом, будто решение судьи для него в любом случае ничего не значило. Наверное, так оно и было, но Кацуки почему-то был уверен, что Мидория либо уже все просчитал, либо после вынесения приговора сделает все по-своему, надавив авторитетом или даже пригрозив кому надо. У него явно были на Кацуки какие-то свои планы, но тот никак не мог понять, чего Мидория хочет — и смерть наверняка была бы не худшим вариантом из всех возможных. По крайней мере, сам Кацуки предпочел бы именно его.       Иногда Мидория включал новости. Видимо, находил какое-то извращенное, садистское удовольствие в том, как Кацуки морщится, слушая, что, по мнению полиции и журналистов, произошло на Базе-1: террорист Динамит уничтожил лабораторию, но был схвачен героем Деку. Спустя пару дней кадры с места взрыва стали Кацуки сниться: абсолютно пустой, выгоревший дотла клочок побережья, серо-черный от золы и пепла, из которых, словно скелет доисторического зверя, торчали остовы лаборатории. Все три корпуса были уничтожены вместе с излучателем, выживших не было, программа по усилению сверхъестественных способностей в двух оставшихся лабораториях была приостановлена на неопределенный срок, но легче от этого не становилось. Кацуки вдруг осознал, что Мидория не был частью общей проблемы: он давно уже стал отдельной проблемой, вероятно, куда худшей, чем сама программа усиления, только вот никто этого вовремя не понял.       Единственной радостью для Кацуки было то, что из выпусков новостей он узнал о судьбе Киришимы: тот действительно был даже не «Тартаре», а в одной из тюрем под Иокогамой, где, судя по всему, признавал, что помогал Динамиту, но при этом всячески его выгораживал, пытаясь если не оправдать его действия, то хотя бы объяснить их логику. Когда Кацуки впервые увидел трясущиеся, явно снятые из толпы кадры, на которых Киришима, с гордо поднятой головой и в нейтрализующих наручниках, заходил в здание тюрьмы, то напрягся и попытался приподняться на локтях, но Мидория ласково уложил его обратно и взял за руку, угрожающе сжав пальцы.       На вторую неделю в палате общего режима Кацуки стал подозревать неладное. Его тело восстановилось, но сил как будто совсем не прибавилось. Он и до этого, бывало, подолгу приходил в себя, да и раны были гораздо серьезнее, чем прежде, когда его задевало по касательной, ведь в этот раз он оказался в самом эпицентре взрыва, но, учитывая регенерацию, он уже должен был поправиться. Вместо этого он продолжал почти все время спать, а мышцы почти не реагировали на команды мозга, хотя, по результатам исследований, и с ними, и со скелетом все давно уже было в порядке.       Когда он спросил Мидорию, как долго его будут пичкать снотворными и транквилизаторами, тот только рассмеялся, но взгляд у него при этом был нехороший, словно бы советующий не забивать голову глупыми вопросами.       — Разве тебе плохо? — Мидория с улыбкой присел на краешек кровати и провел по шее Кацуки, пробираясь кончиками пальцев в вырез больничной сорочки. — Ты столько лет работал почти без отпусков. Толком не восстановился после программы. Почти год шарахался по каким-то деревням… Разве здесь, со мной, не лучше?       Кацуки из последних сил вцепился в его запястье и уже, наверное, в сотый раз упрямо откинул его руку. От прикосновений Мидории его трясло и выламывало, ему хотелось, в лучшем случае, то всадить ему в глаз иглу от капельницы, то разнести к чертовой матери всю палату, а в худшем — свернуться под одеялом и по-детски горько разреветься от бессилия. Мидория это явно замечал и вроде бы не настаивал на чем-то большем, но при этом не переставал мимолетно трогать то его лицо, то руки, то колени, словно надеялся, что рано или поздно Кацуки привыкнет, смирится и перестанет его отталкивать.       — Ты, блять, забрал мою причуду, чуть не сжег и держишь тут взаперти в ожидании приговора, — прорычал Кацуки. — Как думаешь, охуенно мне с тобой?       — Если бы я только мог, то никогда не позволил бы тебе испытать такую боль, — вздохнул Мидория. — Ведь я же предлагал решить все мирно. Давал тебе время подумать. Ты сам не захотел.       Кацуки посмотрел на него с отвращением. С тех пор, как он очнулся после взрыва, у него на языке все время крутился вопрос, задавать который он не решался, опасаясь, что ответ Мидории превзойдет его худшие опасения. И все-таки в эту минуту он не сдержался.       — Чего ты от меня хочешь, а? — спросил он злым, уставшим голосом. — Без причуды со мной теперь любой придурок справится, не то что герои. Но нет, блять, ты трешься тут уже почти месяц, как будто тебе делать нечего! Чего ты ждешь? Если что надо, бери уже силой и вали!       Слегка опешив, Мидория низко, хрипло рассмеялся и склонился к его лицу, жадно пожирая глазами.       — Черт, Каччан, что же ты делаешь… Звучит заманчиво, но нет. Как бы ты ни выделывался, я тебя уважаю. Ты попросишь меня обо всем сам. Сам извинишься, сам признаешь, что был неправ, и сам предложишь искупить вину. Уверен, тебе понравится…       — Я тебе еще тогда сказал, придурок, — процедил Кацуки. — Теперь мне уж точно не о чем с тобой договариваться. Хотите казнить — пожалуйста! Но тебе, сука, я ничего не должен.       Хрипло вздохнув и прикрыв на мгновение глаза, Мидория неловко поерзал, и Кацуки с омерзением понял, что тот возбужден. Ему вспомнился торжественный вечер и то, как помешавшийся после программы Мидория лапал его потными руками. Он думал тогда, что ничего хуже этой его одержимости быть не может. Но самый ужас был в том, что Мидория, кажется, вполне искренне рассчитывал на взаимность. Больной ублюдок.       — А мне вот кажется, ты еще передумаешь, — усмехнулся Мидория. — Знаешь, всякое бывает…       Его телефон, лежавший на шкафчике для белья, вдруг зазвонил. Мидория вскочил, быстро взглянул на номер и взял трубку. Спустя всего пару секунд его лицо потемнело, став хмурым и сосредоточенным. Он почти ничего не говорил сам, только слушал и утвердительно хмыкал, а затем и вовсе вышел в коридор. Как Кацуки ни прислушивался, но разобрать не смог ни слова: видимо, Мидория отошел довольно далеко. Интуиция подсказывала Кацуки, что случилось что-то серьезное, но почти весь последний месяц он находился в полном неведении относительно событий в штабе, поэтому мог лишь бессмысленно злиться. Закончив, Мидория вернулся в палату, схватил свою куртку и, коротко бросив, что скоро вернется, ушел. Кацуки настороженно вслушивался в тишину коридора и, услышав шаги, напрягся. К нему зашел его лечащий врач и медсестра с подносом. Пока медсестра протирала Кацуки внутреннюю поверхность локтя, врач, вежливо поздоровавшись, почему-то извинился перед ним и пробормотал: «Я бы не стал этого делать, но у меня приказ от господина Мидории».       Не успел Кацуки и рта раскрыть, как ему в руку впилась очередная игла. Палата стремительно закружилась, завертелась, и Кацуки затянуло в пустоту.       Проснулся он ночью — разбитый и уставший, с головной болью и то и дело подступающей тошнотой. Судя по всему, наркоз был довольно мощный. Гребаный Мидория снова лежал рядом, но в этот раз Кацуки не трогал: он спал поверх одеяла, отвернувшись, прямо в одежде. Пахло от него странно. Кацуки подавил страстное желание его удавить — все равно не выйдет — и грубо пихнул в плечо.       — Эй, кусок дерьма. Куда так подорвался? Неужто появились дела поважнее, чем сутками на меня пялиться?       Мидория зашевелился, сел, протер глаза и потянулся за водой. Кацуки неловко отодвинулся от него, забившись в противоположный угол кровати, и подтянул за собой одеяло. Он уже много лет не видел Мидорию в моменты слабости. Тот казался уязвимым, открытым для любой атаки, но Кацуки знал, что это впечатление обманчиво. Если Мидория захочет, то убьет его на месте, а Кацуки меньше всего на свете хотелось глупо умирать в нелепых больничных шмотках.       — Каминари совсем тронулся, — вдруг глухо проговорил Мидория. — Убил врачей и охрану, разворотил бункер. Туда отправили пятерых героев, он всех прикончил. Тогда вызвали меня.       Кацуки весь подобрался, как зверь перед прыжком.       — Что там произошло?       — Я его устранил, — тихо ответил Мидория. — Выбора не было. Три мелких поселка он просто снес. Шесть городов рядом остались без электричества, Сидзуока еле продержалась, и то на резервных системах.       Он обернулся к Кацуки, но тот потрясенно молчал. Значит, Каминари больше нет. Вот того самого Каминари, с которым они вместе учились в Академии. Который любил своих друзей. Который мечтал жениться на женщине своей мечты и завести ребенка. У которого был чудовищный музыкальный вкус и, как бы Кацуки ни отказывался это признавать, отличное чувство юмора. Неужели это тоже скроют? И что будет с Джиро, если она узнает? Лишь бы она не узнала…       — Он страдал? — выдавил наконец Кацуки.       — Нет, — Мидория покачал головой. — От моих рук — нет.       Кацуки вспомнил агонию, через которую проходил снова и снова в лаборатории. Что же тогда должен был чувствовать Каминари? Насколько ему должно было быть больно все эти месяцы, если сначала он отчаянно пытался убить себя, а, когда ему не дали это сделать, решил убить всех остальных? Кацуки перевел взгляд на Мидорию. Тот выглядел мрачным и растерянным, его голос стал бесцветным, а плечи безжизненно опустились. Кацуки на мгновение даже понадеялся, что, может, если он способен на сострадание, то в нем еще теплятся остатки человечности? Может, за пределами своей нездоровой одержимости самим Кацуки, он еще способен стать тем, прежним Деку?       — Я все думал о твоих словах, — сказал Мидория. — Ну, что я ошибка в системе, помнишь? Что, если я не ошибка?       — О чем ты? — с подозрением спросил Кацуки.       — Что, если это вы все ошибки? — отрезал Мидория ледяным тоном. — Эволюция — естественный процесс, в нем выживают только сильнейшие. Может, я не случайно стал единственным, кто принял усиление? Что, если мне было суждено? Ну, знаешь… стать сверхчеловеком.       От ужаса в горле у Кацуки пересохло.       — Ты что несешь?! — выдохнул он.       — Знаю, тебе такое трудно принять, — Мидория запустил пятерню в волосы и искоса взглянул на Кацуки. — Но смотри. Я единственный, у кого нет никаких побочных эффектов. Я единственный, кто может пользоваться новой силой без ущерба для себя. Я единственный могу ее контролировать. А вот вы все просто лабораторные крысы.       Кацуки больше не мог это выносить. Он решительно сбросил с себя одеяло, спустил босые ноги на пол и попытался встать. От лекарств, которыми его пичкали, колени подкосились, и он чуть было не упал, но удержался за край кровати. Раз уж Мидория никак не желал уходить, он уйдет сам, хоть сразу в «Тартар». Лишь бы ничего этого не видеть и не слышать, лишь бы не иметь с ним больше никаких дел. Кацуки не мог поверить, что Мидория не понимает главного: что усиление спровоцировало у него манию величия, из-за которой он перестал быть самим собой.       Мидория, усмехнувшись, спрыгнул с противоположного края кровати, подошел к нему и хотел было взять под руку, но Кацуки яростно вырвался. Отвращение и гнев придали ему сил, но тягаться с Мидорией в таком состоянии и, тем более, без причуды было невозможно.       — Ты куда? — засмеялся Мидория. — Опять, что ли, оскорбился? Ну брось, тебе же не пятнадцать!       Кацуки попытался ударить его в челюсть, но Мидория с легкостью перехватил его кулак и вжал своим телом в борт кровати. Холодные металлические конструкции впились Кацуки в поясницу, и он поморщился. Мидория, казалось, не злился. Он выглядел так, словно все происходящее его забавляло, словно Кацуки для него и правда был не более, чем ручным зверьком, который вдруг взбунтовался и решил сбежать из клетки, забыв, где его место. Мидория обнял его в нелепой попытке успокоить, но, когда Кацуки забился, схватил его за шею. Кацуки обдало ненавистной вонью пожарища.       — Хватит! — приказал Мидория низким, страшным голосом. — Еще с тобой возиться не хватало!       Кацуки попробовал было ударить его лбом, как тогда, недели три назад, но Мидория с высокомерной усмешкой откинул голову назад.       — Нет, Каччан, это мы уже проходили, — промурлыкал он. — Не ты один тут умеешь драться. Хотя стоит отдать тебе должное. Я ведь не просто так хотел, чтобы тебе помогли с усилением. Только ты смог приблизиться к моему уровню. И, в конце концов, это ты меня вдохновил. Но, кажется, все было зря.       Он силком уложил Кацуки обратно на кровать, не обращая внимания на удары по плечам и яростно дергающиеся ноги.       — Ты устал, надо отдохнуть, — ласково сказал он, но его пальцы при этом клещами впились Кацуки в запястья. — Я позову доктора.              

***

             Тремя годами ранее              Несмотря на то, что Цунагу Хакамате было уже под пятьдесят, выглядел он по-прежнему отлично. Стройный, подтянутый, элегантный, с хорошей осанкой и безупречной стрижкой, он все еще производил впечатление крепкого и довольно молодого человека. Сидя в его офисе в центре Токио, Кацуки хмуро хлебал черный кофе и почему-то ощущал себя все тем же неопытным и нахальным молокососом со скверным характером, каким пришел сюда когда-то на первую стажировку. С тех пор судьба то сводила их с Хакаматой пути, то снова разводила, но теперь, когда перед Кацуки стоял выбор, участвовать в программе усиления или нет, за советом он пришел именно к бывшему наставнику. Иногда Хакамата раздражал его до чертиков, но все же именно этот невыносимый педант, как никто другой, умел приглушить белый шум в голове Кацуки и помочь ему услышать собственные мысли.       — Выпрямись, пожалуйста, — мягко попросил Хакамата. — Ты снова сутулишься.       — Тебе не насрать ли? — огрызнулся Кацуки.       Из-за того, что они довольно часто работали вместе, они давно перешли на «ты», правда, иногда Кацуки забывался и снова начинал «выкать». Хакамату это, кажется, веселило, хоть он и не показывал.       — Прежде чем ткать, нужно прочесать волокно, очистить его от загрязнений и сплести нити, — спокойно отозвался Хакамата. — Так и с важными решениями. Сначала надо убрать весь мусор, мешающий мыслить трезво. Когда ты вот так горбишься, у тебя нарушается кровообращение, и в мозг поступает недостаточно кислорода.       Кацуки ругнулся под нос, но спину послушно выпрямил.       Хакамата подлил себе зеленого чая в крошечную традиционную чашечку и задумчиво посмотрел в огромное окно. За ним шумела улица: служащие спешили по делам, курьеры спешили развезти заказы, шумели и смеялись дети, лаяли перевозбужденные городским шумом собаки. Хакамата одним выверенным за десятки лет движением поправил челку и перевел свой цепкий, внимательный взгляд на Кацуки.       — Помнишь, о чем я тебе говорил, когда мы только познакомились? — спросил он.       — О чем ты? — буркнул Кацуки.       — Помимо борьбы с преступностью и помощи гражданским, у героя есть и другая задача. Вспомнил?       Кацуки нахмурился и молча кивнул. Разумеется, он помнил. Это был первый урок, который ему преподал Хакамата во время патруля, когда Кацуки был еще сопляком. Герой должен быть спокоен, вежлив и сосредоточен. Герой должен внушать людям спокойствие и чувство безопасности. Герой не имеет права провоцировать панику.       — Тогда давай думать. Как ты считаешь, как отреагирует общество, если ты не будешь участвовать?       — Я, блять, герой номер два! — вскинулся Кацуки, чуть не расплескав еще не остывший кофе. — Конечно, они решат, что я слабак! Что я струсил после того, что случилось с Тодороки!       — Предположим, — сухо сказал Хакамата. — А если ты будешь участвовать, и все пройдет удачно?       — Тогда я стану сильнее. Тогда у меня будет еще больше возможностей, чтобы поддерживать порядок и обеспечить им нормальную мирную жизнь.       — Великолепно. А что, если тот инцидент повторится? Только теперь уже с тобой, героем номер два.       Кацуки сглотнул. Хакамата впился в него пронзительным взглядом, по его лицу невозможно было прочитать, что думает он сам. Кацуки в очередной раз поймал себя на мысли, что если бы Хакамата не потратил в свое время столько сил и энергии, чтобы вылепить из своей странной причуды что-то стоящее, или если бы он и вовсе родился беспричудным, то ему стоило бы пойти в психоаналитики. Слишком уж точные слова он всегда подыскивал, будто мысли читал, сука долговязая.       — Они… — Кацуки запнулся. — Им, наверное, будет страшно.       Комментировать его слова Хакамата не стал. Он давно уже признался Кацуки, что с самого начала видел в нем умного парня, которому не хватало лишь более глубокого понимания себя и самоконтроля, и именно в этом он и старался его направлять. Лишний раз рассуждать о том, что Кацуки и сам понимал, он не любил — не видел в этом смысла. Возможно, поэтому Кацуки и возвращался к нему раз за разом, когда сталкивался с трудностями: бывший наставник с самого начала относился к нему как к равному и не пытался учить жизни, а лишь ненавязчиво помогал разобраться в себе.       — Молодец, — тихо сказал он. — Поразмыслишь над этим позже. Поехали дальше. В твоей жизни ведь есть люди, мнение которых для тебя ценно?       — Ну да, целый один, — криво усмехнулся Кацуки. — С тобой полтора.       На самом деле, до недавнего времени таких людей в жизни Кацуки было на одного больше, но даже Всемогущий не был бессмертным. Впрочем, лишний раз поднимать эту тему никому не хотелось. Хакамата позволил себе сдержанную улыбку и отпил немного чая.       — Благодарю покорно. Что ж, тогда перефразирую. В твоей жизни есть люди, которые прямо сейчас могут тебя понять?       Закатив глаза, Кацуки залпом проглотил остатки кофе, отставил кружку и скрестил руки на груди.       — Ну. Коллеги.       — Очень хорошо, — монотонно отозвался Хакамата. — И что думают твои коллеги?       — Гребаный Деку готов хоть сейчас контракт подписать, но у него карточка с Всемогущим вместо мозгов, хотя Всемогущий-то против был, — ворчливо принялся рассуждать Кацуки. — Урарака за, но у этой только деньги на уме, там все ясно. Да и она, кажется, сама в лабораторию не хочет, только Деку подначивает. Шиндо тоже за, но он тупой выпендрежник. Тогата и Каминари пока думают. Половинчатый…       Неожиданно Кацуки запнулся. В тот день, когда сразу после пожара в штабе собрали срочное совещание, он впервые в жизни увидел, как Тодороки плачет. А когда все закончилось, и они вышли в коридор, тот и вовсе разревелся так, что даже Кацуки с его черствостью захотелось выдавить хоть пару слов в утешение. Он тогда так и не придумал, что сказать. Черт возьми, у Тодороки погиб брат, а отец лежал в реанимации, и никто из врачей не рисковал давать оптимистичные прогнозы. На похоронах Тойи у Шото было такое лицо, словно внутри него что-то оборвалось. Кацуки не представлял, что он чувствует, но точно знал, что никто не заслуживает таких испытаний.       — В общем, он против, — пробормотал Кацуки, смутившись. — А так почти все за или еще не определились.       — Бакуго, — мягко позвал Хакамата. — Что думает тот один человек, чье мнение ты ценишь? Ты ведь его не упомянул, так?       Вот же чертов пижон с его чертовым чутьем! Кресло, в котором он сидел, вдруг показалось Кацуки страшно неудобным, и он заскрипел зубами. Хакамата знал о его дружбе с Киришимой и наверняка догадывался, хитрая морда, что в какой-то момент эта дружба стала чуть менее социально приемлемой. Впрочем, если в чем-то в этой жизни Кацуки и был уверен, так это в том, что Хакамата — джентльмен до мозга костей и никогда не стал бы распространяться о чужих секретах. Хрен его разберет, как он это делал, но каждый раз этот старый сыч вытягивал из Кацуки все нервы — а потом незаметно сплетал их обратно, но так, что Кацуки больше не хотелось от злости размозжить себе башку.       — Он тоже против, — буркнул Кацуки, отводя глаза.       — Почему?       — Говорит, что участники программы окажутся у военных на крючке, умник хренов, — неохотно продолжил Кацуки. — Мол, в рабство нас загонят. Говорит, что из-за контракта мы уже не сможем действовать свободно. И еще что нас тогда смогут использовать против гражданских. Возможно, не в Японии, но в международных конфликтах.       Слегка нахмурившись, Хакамата тоже отставил чашку, подался вперед, опираясь локтями о колени, и свел длинные, узловатые пальцы рук, глядя в образовавшийся между ними треугольник.       — И как ты считаешь, его опасения обоснованы?       Кацуки раздраженно фыркнул.       — Вероятность не совсем нулевая, если ты об этом, — едко ответил он.       — Хорошо. И что из этого хуже?       Вот поэтому, несмотря на то, что в глубине души Кацуки признавал, что без светлой головы Хакаматы ему порой было бы труднее, разговоры с ним его все-таки бесили. Набычившись, он промолчал, а сам Хакамата долго, изучающе посмотрел на него, откинулся на спинку кресла и вздохнул.       — Ты ведь давно знаешь, в чем, по моему скромному мнению, твоя слабость. Твоя причуда и так достаточно мощная. Самая мощная, что я видел, если не считать «Один-за-всех». Тебе не хватает не силы, а гармонии и концентрации. Ты самоуверен, часто поддаешься страстям и идешь на поводу у своей гордыни. Вот и сейчас ты никак не можешь отбросить все лишнее и решить, что для тебя по-настоящему важно.       — Ну охренеть теперь! — взорвался Кацуки, но притих, когда вспомнил, что за дверью кабинета остались сотрудники и помощники Хакаматы. — А поконструктивнее?       Строгое, непроницаемое лицо Хакаматы вдруг смягчилось, и он послал Кацуки такую редкую для него ободряющую улыбку.       — Мой совет. Если не можешь решить головой, решай сердцем. К моему великому сожалению, многие, как правило, слепы и глухи к голосу разума. Логика работает безупречно только в теории. А вот сердце… Оно у большинства людей чуткое. И даже ты не исключение. Я ведь знаю тебя достаточно давно.       Чтобы осмыслить слова наставника, Кацуки понадобилось какое-то время. Вообще-то не этого он ожидал. Обычно Хакамата заставлял его думать, но в этот раз их разговор неожиданно свернул в совершенно другое русло. Кажется, Хакамата впервые в жизни предлагал бывшему подопечному не прийти к верному выводу путем размышлений, а найти ответ в себе — почувствовать, буквально нащупать. Вот только Кацуки вовсе не был уверен, что его сердце такое уж чуткое.       — А если ты ошибаешься? — выдавил Кацуки.       — Если честно, я вообще не понимаю, что ты делаешь в моем кабинете, — тихо ответил Хакамата. — В твоей жизни уже есть человек, суждениям которого ты доверяешь больше, чем своим. Вот и поговори с ним. Спроси еще раз, что он думает. И тогда решай.       На ладонях Кацуки вдруг проступил холодный пот, и он машинально вытер руки о штаны. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, о ком говорил наставник. И, наверное, он был прав. Стоило еще раз спокойно обсудить все с Киришимой, который, в отличие от Кацуки, в своих ценностях никогда не сомневался. Вот только Кацуки и сам кое-что почувствовал. Он внезапно понял, что все это время, с того самого совещания после инцидента с Тойей, или даже еще раньше, с момента, как Всемогущий раскритиковал саму идею программы усиления, ему было страшно. За себя, за свою причуду, за весь привычный мир, устои которого вдруг опасно пошатнулись. И, пусть он не сказал этого вслух, но себе в ту минуту признался, что на самом деле участвовать в этой чертовой программе он не хочет и никогда не хотел.              

***

             Суд состоялся спустя ровно месяц с того дня, как Мидория отнял у Кацуки причуду. Поскольку оба они подписали контракт с военными, о суде присяжных не могло идти и речи. Решать судьбу Кацуки должен был военный трибунал, и Кацуки заранее смирился с тем, что слушание будут проводить для галочки, а сам он, скорее всего, уже смертник.       За несколько дней до назначенной даты лечащий врач все-таки, видимо, перестал давать Кацуки транквилизаторы, потому что перед процессом тот чувствовал себя вполне бодро, почти нормально, если не считать того, что причуды у него не осталось. Туман в голове прошел, а конечности наконец перестали ощущаться, как вареная лапша, и Кацуки даже сделал небольшую зарядку под насмешливым взглядом Мидории. От отжиманий и приседаний руки и ноги слегка побаливали, но это было даже приятно.       Вечером накануне суда Мидория, не отрываясь от телефона, с мрачным видом мерил шагами палату. Читавший в кровати Кацуки несколько раз бросил на него раздраженный взгляд и, наконец, не выдержав, прикрикнул, чтобы тот либо прекращал мельтешить, либо шел в коридор. Мидория резко вынул наушник, зыркнул злющими зелеными глазами, но все-таки подошел и ткнул ему под нос телефон, на котором было открыто приложение крупнейшего видеохостинга. Кацуки недоуменно уставился на экран и похолодел. Оказалось, что утром того же дня вышло расследование одного известного и крайне пронырливого независимого журналиста Танео Токуды, в котором тот обстоятельно рассказывал об инциденте с Каминари и даже показывал видео, снятое недалеко от места трагедии — и как только через оцепление пробрался! Увидев выжженную неконтролируемыми разрядами землю, Кацуки сглотнул. Неудивительно, что от Мидории, едва вернувшегося в ту ночь из Сидзуоки, так воняло. Получасовое видео было записано на английском, за день набрало уже больше десяти миллионов просмотров, и, кажется, это был далеко не предел. Прежде, чем Мидория забрал телефон, Кацуки промотал ленту и успел прочитать несколько комментариев.       «Это тот самый парень из Мусутафу, который учился с Деку и Динамитом?! Он вроде классный был, я его помню. Как такое могло случиться?»       «Жесть. Просто, блять, жесть».       «Я все пропустила, или с героями реально что-то не так? Сначала Тодороки, теперь этот».       «Сорри, а какого хрена герои стали превращаться в монстров?»       «Сдается мне, Динамит что-то знал».       В назначенное утро Мидория занес в палату большой сверток, в котором оказался строгий черный костюм с белой рубашкой и лаконичный бордовый галстук. Увидев их, Кацуки скривился, но своей одежды у него не было: все, в чем он был на Базе-1, сгорело. Кацуки никогда не имел привычки привязываться к вещам, но в ту ночь на нем была куртка Киришимы, и вот по ней он действительно скучал. Насколько легче было бы вынести месяц заточения, если бы можно было хотя бы ночью уткнуться носом в теплое, родное, пахнущее сандалом! Быстро переодевшись под пристальным взглядом Мидории, Кацуки наотрез отказался надевать галстук, но Мидория, усмехнувшись, подошел и сам его завязал, затянув чуть сильнее, чем нужно. Кацуки возмущенно рванул тугой узел, чтобы ослабить, на что Мидория только хмыкнул и достал из свертка наручники — обычные, металлические, что было вдвойне унизительно.       Кацуки только в то утро понял, насколько этот госпиталь огромный. Прежде он не выходил даже в коридор: Мидория бы не позволил, а ванная комната с туалетом и душевой была прямо в палате. Проходя по абсолютно тихому коридору, а затем спускаясь по пустынной лестнице, Кацуки понял, что под него одного отвели, кажется, целый корпус. На всех этажах стояла охрана, вооруженная автоматами. Проходя мимо солдат, Кацуки даже хохотнул пару раз: нагнал же он страху на правительство! Столько бессмысленных финансовых и кадровых расходов ради него одного — еще и без причуды!       У входа их ждал черный автомобиль с тонированными стеклами и номерами военного ведомства в сопровождении нескольких машин полиции. Кацуки надеялся, что Мидория сядет на переднее пассажирское сидение, но тот как назло залез на заднее вслед за ним. Хорошо было, по крайней мере, то, что на людях Мидория к нему вообще не лез, так что Кацуки отодвинулся, насколько было возможно, и всю дорогу молча смотрел в окно.       Им предстояло ехать аж до центра города, так что дорога заняла довольно много времени. Кацуки рассматривал залитые ярким солнечным светом улицы, рекламные щиты, людей — и пытался понять, изменилось ли хоть что-то за этот месяц. С закрытием важнейшей правительственной программы человечество, казалось бы, снова должно было отбросить в прошлое в том, что касалось понимания природы причуд. Жалели ли об этом все те, кого Кацуки когда-то поклялся защищать? Считали ли они его злодеем, помешавшим прогрессу и процветанию общества и государства? Задумывались ли они об этом вообще?       Разглядывая прохожих через зеркальное стекло, Кацуки почему-то подумал, что для них все события прошедшего года наверняка прошли незаметно. Нет, разумеется, они наверняка слышали в новостях что-то там о террористе, бывшем герое номер два, и об уничтожении специальных лабораторий. Но гражданские все равно не смогли бы подать заявку на участие в программе, а взрывы происходили в отдаленных малонаселенных районах, так что Кацуки казалось маловероятным, что многие из тех, кто спешил по улицам Токио на работу, через год-другой вообще о нем вспомнят. Разве что родственники погибших сотрудников лабораторий его проклянут, вспоминая своих близких, но с этим Кацуки давно смирился. Это меньшее зло, которое выбрал он сам — и только ему нести за это ответственность.       Кортеж остановился у штаб-квартиры Министерства обороны. Журналисты, которые, разумеется, всеми правдами и неправдами вынюхали, где и когда будет проходить процесс по делу бывшего героя Динамита, уже толпились у входа, еле сдерживаемые ограждениями, у которых дежурили явно нервничающие полицейские. Под вспышки фотокамер Кацуки неловко выбрался из машины, придерживаемый Мидорией, и поднял глаза на нависшее нам ним строгое серое здание. Со всех сторон тут же наперебой раздались голоса.       — Как вы себя чувствуете?       — Где вас держали?       — Динамит, пару слов о ваших мотивах…       — Почему на вас нет нейтрализующих наручников?       — К вам применяли пытки?       — Деку, вы дадите комментарий?       — Что случилось с Денки Каминари?       Из машин сопровождения высыпали полицейские и окружили их плотным кольцом. Мидория крепко схватил Кацуки за плечо и буквально потащил за собой, на ходу обещая, что ответит всем позже. Кацуки молчал, повесив голову и стараясь идти твердо. Не то чтобы ему нечего было им сказать — а только он почему-то был уверен, что не ему после его преступлений общаться с гражданскими.       Суд начался вовремя: часы пробили ровно девять утра. Журналистов в зал не пустили. Нахохлившись, Кацуки сидел на неудобной скамье. Костюм по фигуре то и дело врезался ему в кожу под локтями и коленями. Мидория, который по-прежнему не отходил ни на шаг, расположился прямо за его спиной. Имена судьи и прокурора Кацуки пропустил мимо ушей: они для него ничего не значили, да и зла на них он не держал. Они просто делали свою работу. От адвоката он отказался, еще когда лежал в госпитале, а теперь отказался и давать показания. Он давно рассудил, что суд станет чистой формальностью, и надеялся, что его не продержат там слишком долго.       Пока прокурор зачитывал обвинения в терроризме, совершении массовых убийств и антиправительственной деятельности, Кацуки исподлобья оглядел зал и с удивлением увидел множество знакомых лиц. На слушание пришел и офицер Цукаучи, и почти все члены Совета. Тодороки-младший сидел в дальнем ряду, сцепив пальцы на коленях и почти не поднимая головы. Рядом с ним, закинув ногу на ногу, расположилась Урарака, которая полностью игнорировала Кацуки, будто его не существовало. Напротив сидели Тогата и Амаджики. Чуть ближе Кацуки увидел Айзаву и Хакамату: один был как всегда мрачен, а второй — дьявольски спокоен, и его спокойствие почему-то как обычно передавалось и самому Кацуки.       В качестве свидетелей выступали, в основном, сотрудники уцелевших лабораторий. На вопрос о том, возможно ли продолжать программу, они только бессильно разводили руками. Кацуки мельком поглядывал на них: пожилые и помоложе, обычные рабочие муравьи и идейные энтузиасты, все они реагировали по-разному. Одни в сердцах его бранили, потеряв главное дело своей жизни и оставшись посреди осколков блестящей научной карьеры, другие были сдержаннее и лишь просили о справедливом наказании за безвременную смерть своих коллег и товарищей, третьи мялись, не зная, что сказать. Пара человек под строгим взглядом судьи признались, что считают приостановку программы, скорее, благом, хотя и не согласны с методами подсудимого.       Слушание продолжалось четыре часа, а после недолгого перерыва продолжилось, и к свидетельской трибуне вышел офицер Цукаучи. Он сухо напомнил о главном: в атаках на лаборатории погибло в общей сложности восемьсот семь человек. Плечи Кацуки затряслись, он нервно засмеялся, закрыв лицо руками. Так и подмывало спросить, как так вышло, что те тысячу пятьдесят три жертвы ему простили, а эти восемьсот семь не прощают? Уж не потому ли, что в прошлый раз приказ шел из штаба? Впрочем, он зарекся говорить хоть что-то, поэтому только тихо смеялся, пока за его спиной не послышался выразительный кашель Мидории.       Сам Мидория давал показания следующим после Цукаучи. Положив потрескивающую от праведного возмущения зелеными разрядами руку на томик Конституции, он вдохновенно и, справедливости ради, очень складно врал, как остановил Динамита на Базе-1, но не успел предотвратить взрыв, о чем горько сожалеет. Кацуки устало повесил голову и всеми силами старался его не слушать, игнорировать его голос и само его существование. Пусть говорит, что хочет. Все равно никаких материалов системы наблюдения не осталось, все черные ящики сгорели в том адском взрыве. А сам Кацуки был слишком изможден, чтобы спорить и что-то доказывать.       Когда судья попросил вызвать последнего свидетеля, Кацуки, услышав его имя, вздрогнул и даже почти вскочил со скамьи, если бы не тяжелая рука Мидории. Два мощных конвоира ввел в зал Киришиму, проводили его до трибуны и встали рядом. Киришима выглядел вполне здоровым. На нем были обычные джинсы и черный свитер, а руки оттягивали тяжеленные нейтрализующие наручники. Едва подойдя к трибуне, он стал напряженно искать Кацуки глазами, а, когда нашел, просиял. Глядя на его широкую улыбку и добрые, блестящие глаза, Кацуки и сам невольно улыбнулся. Захотелось плюнуть на всех, перемахнуть через ограждение и броситься к нему, обнять крепко, прижаться лицом к его рукам, которые вынесли его из преисподней… Мидория, который как будто видел его насквозь, сдавил ему плечо. Твердым голосом Киришима принес присягу, и судья приступил к вопросам.       Он расспрашивал Киришиму, каким образом тот помогал Динамиту скрываться от преследования, знал ли о его планах, участвовал ли в атаках, и действительно ли пытался помочь скрыться после взрыва на Базе-1. Киришима отвечал честно, но каждый раз сознательно избегал упоминаний и об их связи со Старателем, и о том, откуда появлялась информация о расположении лабораторий и коды доступа. Говоря о Кацуки, Киришима каждый раз упрямо твердил, что не считал его методы правильными, но верил, что программа усиления должна быть остановлена. Кацуки почти все время не сводил глаз с его уверенного, бледного, словно высеченного из мрамора лица, но потом не выдержал и окинул взглядом сидевших в зале бывших коллег.       Хакамата поднес к лицу холеную руку и одобрительно кивал. Айзава нервно выпрямился, сцепив зубы. Урарака то и дело фыркала и закатывала глаза. Сидевший рядом с ней Шото наконец оторвался от пристального разглядывания своих пальцев, весь как-то подобрался и теперь во все глаза таращился на Киришиму сквозь отросшую челку. В его правильных чертах Кацуки почему-то привиделась решимость.       Когда допрос подошел к концу, Кацуки вдруг почувствовал за спиной движение, а спустя мгновение у него над ухом раздался голос Мидории.       — Ваша честь, позвольте сделать замечание.       — Разрешаю, господин Мидория, говорите.       — У меня есть сомнения насчет объективности господина Киришимы. Почему бы не узнать, в каких отношениях он состоит с подсудимым?       — Господин Киришима, какие отношения связывают вас с подсудимым?       Кацуки вздрогнул, спиной ощущая злорадную ухмылку на лице Мидории. За всю свою карьеру о личной жизни он ни разу не обронил ни слова. Ни одному гребаному журналисту не удалось вытянуть из него ни капли информации: он игнорировал вопросы, переводил тему разговора, иногда даже напрямую грубил, но ничего им не выдал и надеялся, что так будет и дальше. Уже будучи взрослым, он наконец признался себе, что любил Киришиму с тех самых пор, как тот подошел в Академии, чтобы познакомиться. Он всегда был его лучшим другом, но впервые переспали они, когда им было уже далеко за двадцать, и оба имели какой-никакой опыт. Кацуки, искренне недолюбливавший все, связанное с проявлениями чувств, и расставшийся с девственностью, скорее, для галочки, даже представить не мог, что чьи-то поцелуи могут быть ему приятны, а прикосновения, даже самые легкие, способны разжигать в нем такой огонь. Про себя он никогда не задумывался, как именно назвать их с Киришимой отношения. Просто знал, что никто никогда не был и не будет ему ближе. Порой ему казалось, что на всем свете нет ничего дороже смеха этого придурка. Рядом с ним все сложное казалось простым.       — Господин Киришима?       Киришима застыл, глядя в пол. Услышав голос судьи, он тяжело сглотнул.       — Ваша честь, я… Бакуго мне очень дорог, это правда.       — Да не стесняйся! — воскликнул Мидория. — Просто скажи, что трахаешь его, чего ты!       В зале громко и звонко хохотнула Урарака. Вот уж чья бы корова мычала.       — Господин Мидория, — судья раздраженно стукнул молотком. — При всем уважении, попрошу соблюдать порядок в зале суда.       — Прошу прощения, Ваша честь.       Сердце Кацуки упало. Он несмело поднял глаза на Киришиму и встретился с его печальным, виноватым взглядом. Вот же дурак! Неужели думает, что Кацуки его стыдится? Да в его жизни не было ничего более светлого и правильного, ничего, чем он гордился бы сильнее, чем дружбой и любовью Киришимы! Чего уж теперь.       Речь прокурора Кацуки не слушал. Он бездумно, механически ковырял заусенцы и боролся с подкатывающей тошнотой, которая из-за близости Мидории то и дело подступала к горлу. Ублюдок своего добился. Ему не нужны были подробности: он хотел лишь заронить в голову судьи очередное зерно сомнения, выставить и самого Кацуки, и Киришиму отбросами. Насчет себя Кацуки иллюзий не питал: судья вряд ли проникнется к нему сочувствием. Но вот впечатление от простых и искренних слов Киришимы, умевшего обаянием и честностью расположить к себе кого угодно, Мидория наверняка хотел стереть, оставив под конец лишь грязь, очернив и опошлив все, что тот сказал.       — Подсудимый, у вас есть право на последнее слово.       Еще несколько минут назад Кацуки был уверен, что откажется и от него, но, неожиданно для самого себя, тяжело поднялся и прямо посмотрел на судью.       — Я действительно совершил все, что мне вменяют. Никто мне не помогал. За жизни тех людей я готов понести ответственность, — он расправил плечи. — И я чертовски рад, что программа приостановлена. Вы же наверняка в курсе насчет Каминари? Помяните мое слово, скоро вам и с Деку придется разбираться. Видимо, уже без меня.       Не выдержав напряжения, он коротко, нервно хохотнул и вернулся на свое место, заметив, как Мидория смерил его презрительным взглядом. Судья стукнул молотком и удалился для вынесения приговора.       Когда Кацуки проводили в отдельную комнату, Мидория зашел за ним, яростно захлопнув дверь прямо перед оторопевшими полицейскими.       — Ты что там устроил, а? — процедил он, угрожающе нависая над Кацуки.       Тот обернулся и равнодушно на него посмотрел. С самого первого эксперимента Кацуки в глубине души испытывал ужас перед возросшей силой Мидории и уже несколько лет ненавидел себя за это. Странно, но в эту самую минуту вместо полубога, вместо гребаного сверхчеловека он вдруг увидел того, прежнего Деку — зареванного пятилетку со сбитыми коленками, которого когда-то знал — и понял, что не боится его. Страх, мучавший его годами, испарился, будто его и не было. На пробу Кацуки глубоко вздохнул. Легкие больше ничего не сжимало.       — Хватит, — тускло проговорил он. — Кого ты пытаешься запугать? Я же тебя с детства знаю. Ты не в себе. Ты этого не видишь, но я-то вижу. Это ты лабораторная крыса. Абсолютно поехавшая, бешеная крыса. Жаль, что мы вовремя этого не поняли. Это и моя вина.       Мидория схватил его за грудки и с силой приложил об стену. Голова Кацуки мотнулась, но он упрямо стиснул зубы и не издал ни звука. Мидория занес было кулак, но тут в дверь постучали.       — Деку, у вас все в порядке? Пожалуйста, откройте.       Мидория бешено сверкнул глазами, но, видимо, не желая привлекать лишнего внимания, отпустил Кацуки и открыл полицейским дверь.       Как Кацуки и ожидал, много времени вынесение приговора не заняло. Уже в шесть часов вечера всех пригласили обратно в зал, где судья зачитал решение. Киришимы в зале уже не было: видимо, во время перерыва его отправили обратно в Иокогаму или куда-то еще. Кацуки приговорили к смертной казни, которая должна была состояться через две недели в «Тартаре». Туда его решено было отправить сразу после окончания процесса. Сопровождать его, помимо Мидории, должен был Айзава, который часто выполнял роль конвоира в случае с опасными преступниками. Кацуки, который к приговору был готов, только усмехнулся: ну да, Айзава-то при нем совершенно необходим, особенно теперь, когда он лишился причуды. Гребаные, блять, бюрократы.       Когда Мидория и Айзава в сопровождении полицейских вели его по длинному коридору, навстречу им вдруг вышел Шото.       — Мидория, на пару слов, — сухо сказал он на ходу.       — Серьезно, прямо сейчас? Я при исполнении вообще-то. Подождать никак не может?       Шото упрямо помотал головой.       — Я насчет Каминари, у нас проблемы.       Кацуки удивленно перевел взгляд с постного, ничего не выражающего лица Шото на разъяренного Мидорию и обратно. Его правое плечо покрепче перехватил Айзава.       — Иди, я разберусь. Наверное, после того видео пресса разбушевалась. Нас тут восемь человек, а у него даже причуды нет. У выхода догонишь.       Раздраженно рыкнув, Мидория резко развернулся и направился за Шото. Не глядя на Кацуки, Айзава вдруг пару раз незаметно постучал пальцем по его плечу. Кацуки скосил глаза и заметил, что его бывший учитель ухмыляется краешком рта.       Они спустились по лестнице на подземный этаж и направились в сторону закрытой парковки, где ждал кортеж, но стоило им повернуть в широкий коридор, как в самом его конце в полумраке показалась высокая фигура. Кацуки не успел и глазом моргнуть, как со всех сторон воздух со свистом разрезали нити — тонкие и крепкие, как тросы — и сковали полицейских по рукам и ногам. Кто-то успел возмущенно вскрикнуть, и новые нити обвились теперь уже вокруг голов, заткнув рты. Под их сдавленные вопли Кацуки, не веря своим глазам, уставился на человека в конце коридора, узнавая в нем Хакамату.       — Вы… — выдохнул он и обернулся, вспомнив про Айзаву. — Вы сдурели?!       — Нет, если хочешь бесславно сдохнуть, то никаких проблем, — процедил Айзава, схватив его за рукав пиджака и потянув за собой к выходу. — Но если хочешь еще пожить, то шевелись, блять!       Они со всех ног бросились по коридору, но, добежав до Хакаматы, Кацуки вдруг резко остановился.       — Спасибо!       — Не стоит благодарности, — напряженно отозвался Хакамата, все еще сдерживая своей причудой полицейских. — Ты теряешь время.       — Пошел! — рявкнул Айзава, и Кацуки сорвался с места.       Почти у самого выхода на парковку Айзава вдруг свернул в соседний коридор и провел Кацуки через какие-то служебные подсобки. В последней под самым потолком оказалось небольшое окно. Айзава вытащил из внутреннего кармана отмычку и ловко снял с Кацуки наручники. Пару раз встряхнув запястьями и оглядевшись, Кацуки придвинул к окну какие-то стоявшие на полу ящики. Айзава пошел первым, намотал на кулак свою извечную ленту и несколькими быстрыми движениями разбил окно. Вылез, оглянулся и протянул Кацуки руку. Тот подтянулся и осторожно выбрался наружу. Битое стекло порезало ему костюм и раскромсало руки и колени, но это была мелочь.       — Повезло нам, что ты как был соплей мелкой, так и остался, — вполголоса проворчал Айзава. — За мной давай, быстро!       Они добежали до припаркованного неподалеку внедорожника и запрыгнули внутрь. Айзава завел двигатель и резко вдавил педаль газа. Автомобиль взревел и сорвался с места. Кацуки машинально схватился за поручень над дверцей. Заметив несущуюся к воротам гостевой парковки машину, охранники высыпали на улицу, но Айзава не сбавил скорость, и они, к радости Кацуки, отпрыгнули в стороны, и только тогда открыли огонь.       — Пригнись! И держись, блять!       Кацуки понятливо сполз с сиденья и сжался в узком пространстве между ним и приборной панелью. Автомобиль с лязгом и скрежетом налетел на металлические ворота, и те распахнулись. Айзава вырулил на соседнюю улицу и прибавил скорость.       Отдышавшись, Кацуки забрался обратно на сиденье и потрясенно посмотрел на бывшего учителя. От адреналина в ушах шумело, а сердце стучало так, что Кацуки чувствовал пульс даже на кончиках пальцев. Он только теперь ясно осознал положение. Его только что приговорили к смерти. Еще несколько минут назад ему была прямая дорога в «Тартар». Но эти два старых хрыча вдруг решили молодость вспомнить! Устроили побег прямо из министерства! За ними уже наверняка отправились в погоню. А если и Деку заявится… Кацуки не мог допустить, чтобы из-за него погиб кто-то еще. Довольно. Хватит с него крови.       — Вы, блять… Вы что творите?!       — А вроде всегда понятливый был, — буркнул Айзава, цепко следя за дорогой.       — Да вашу мать! — заорал вдруг Кацуки. — Какого хрена?! Зачем?! Я не просил! Я никого не хотел в это втягивать! Облажался — значит, сам виноват! Вас же теперь тоже казнят! Нахрена это было нужно?!       — Прекратил истерить и заткнулся! — рявкнул Айзава и продолжил уже тише: — Это во-первых. Во-вторых, еще, может, прорвемся. А в-третьих, я бы, блять, на твоем месте придержал язык за зубами. Не ты один понял, что происходит. Гений хренов, тоже мне. Хотя, признаю, ты оказался смелее всех. Я не хотел действовать опрометчиво, но раз уж Деку готов убить даже тебя, то откладывать больше нельзя.       Притихнув, Кацуки растерянно помолчал, глядя на свои изрезанные ладони, и осторожно спросил:       — А с Шото там, в коридоре… Это тоже часть плана?       — Разумеется, — язвительно проворчал Айзава, одной рукой поправляя очки. — Он с самого начала был на твоей стороне. Кто, по-твоему, сливал папаше данные о базах? Он обещал задержать Деку, сколько сможет. Там и Тогата подключится.       Кацуки шмыгнул носом и стиснул кулаки, стараясь унять пульс и хотя бы немного успокоиться. У него нет права паниковать. Шото, Тогата и Хакамата наверняка уже сражаются. Пусть не ради него, а чтобы общество не увидело очередного героя, превратившегося в монстра. Чтобы больше никто не пострадал. В конце концов, Хакамата столько лет внушал ему, что оберегать мирную жизнь гражданских — задача, возможно, куда более важная, чем бороться со злом. Да и Киришима сказал бы то же самое. А у него ведь сердце было куда более чуткое, чем у самого Кацуки. Черт, Киришима… Хорошо, что его увезли раньше. Резким движением Кацуки сорвал душивший его галстук.       — Какой план? — спросил он ровным голосом и, услышав с водительского сидения хриплый смешок, посмотрел на Айзаву.       — Конкретно у нас с тобой — не попасться Деку, — с кривой ухмылкой ответил тот. — Выбраться из города. Нас ждет один мой старый приятель, Ширакумо. Я ему доверяю, как себе. У него подходящая причуда, он поможет тебе сбежать. Я вернусь и помогу остальным.       — Вы собираетесь с ним сражаться? — упавшим голосом произнес Кацуки.       — Нет, блять, в угол его поставим, — фыркнул Айзава, но заметив, как кулаки бывшего ученика снова сжались до побелевших костяшек, добавил: — За нас не бойся. У нас есть козыри. Ты свое дело сделал. Хоть ты и невыносимая задница, но все-таки заставил всех посмотреть правде в глаза. Жаль только, что у нас все было засекречено. Многие гражданские все еще на стороне Деку. А из тебя, конечно, Символ мира тот еще.       У Кацуки мелькнула мысль, что скоро все, наверное, и сами убедятся, что их обожаемый герой номер один слетел с катушек, но произносить это вслух не решился. У него оставалась слабая надежда, что товарищи справятся, и до этого не дойдет.       За ними раздался вой полицейских сирен. Айзава коротко глянул в окно заднего вида и ухмыльнулся.       — О, ребята Цукаучи проснулись. Так, блять, лезь давай на заднее сиденье, у меня там для тебя подарок.       Не тратя время на ненужные расспросы, Кацуки ужом пролез на заднее сиденье внедорожника и потрясенно уставился на целый арсенал огнестрела. Там лежали и три автомата, и несколько пистолетов, и ручные гранаты, и даже, мать его противотанковый гранатомет. Кацуки невольно оскалился. По сравнению с его причудой — прошлый век, но от ощущения, что он все еще может за себя постоять, сердце снова забилось быстрее.       — Впечатляет? — позвал Айзава. — Хацуме передавала, что ты долбоеб.       — Ага, кто бы говорил, коза драная! — хохотнул Кацуки и, выудив из груды оружия один из автоматов, восхищенно присвистнул.       — Целиться по колесам, потерь личного состава по возможности избегать, — чеканным голосом приказал Айзава и добавил, уже более мягко: — И ты, конечно, дохуя герой, но будь осторожнее, понял? Не для того я тут своей жопой рискую.       — Понял! — гаркнул Кацуки, скинул пиджак и высунулся в люк на крыше.       Они неслись по широкой дороге, ведущей на северо-запад. За внедорожником Кацуки разглядел, по меньшей мере, пять полицейских машин, практически выстроившихся в неровную шеренгу. Айзава гнал, как мог, и выжимал все сто пятьдесят, но вокруг было слишком много машин гражданских. Полицейские то и дело сигналили, сирены выли, поднимая на дороге шум и распугивая по обеим сторонам пешеходов. Кто-то из водителей додумался прижаться к тротуару, другие все еще бестолково мельтешили между внедорожником и полицейскими, но спустя несколько секунд вой сирен наконец согнал их с пути. Оттолкнувшись от заднего сиденья, Кацуки кое-как вскарабкался повыше, вытащил автомат, лег грудью на крышу автомобиля и прицелился.       Первый выстрел пробил колесо машины, ехавшей к ним ближе всего. Водитель выкрутил руль, но автомобиль все равно завертело, и он столкнулся еще с одним. Стиснув зубы, Кацуки сделал еще пару выстрелов по колесам и снял еще одну машину. Оставалось две. Над его головой вдруг просвистела пуля. Еще одна, подняв искры, отрикошетила от внедорожника в асфальт. Прижавшись к крыше, Кацуки рассмотрел полицейских, высунувшихся из окон и открывших по ним огонь. Выругавшись, он снова прицелился по колесам. Стрелять по двигателю было бы проще, но Айзава был прав: полицейские были такими же людьми, и лично перед ним ни в чем не провинились. Наконец, один за другим раздались два громких хлопка, и водители, потеряв управление, столкнулись друг с другом бортами и стали тормозить. Кацуки нырнул в люк и широко, зубасто ухмыльнулся.       — Чисто!       — Рад за тебя, — прорычал Айзава. — У нас тут проблемы!       Кацуки снова пролез на переднее сиденье и, посмотрев наверх через лобовое стекло, увидел в небе зеленую молнию. У ближайшего перекрестка Айзава решительно выкрутил руль и свернул на менее широкую и, к счастью, почти пустую улицу.       — Да пригнись, мать твою! — взревел Айзава, и Кацуки снова юркнул под приборную панель, прикрыв волосы руками.       С минуту внедорожник петлял по узким улицам, а затем снова вырвался на широкую магистраль. Айзава мчал между автомобилями гражданских, изо всех сил стараясь их не задеть. Кацуки пару раз приложился головой о панель и сдавленно выругался. Наконец, внедорожник вырвался на большую автостраду и рванул к мосту. Кацуки поглядывал то в окно, на розовеющее вечернее небо, то на сосредоточенное, резкое лицо Айзавы, глаза которого были скрыты очками. В эту минуту его бывший учитель словно помолодел: в Академии Кацуки помнил его почти таким же, и только седые виски Айзавы выдавали, что с тех пор прошло уже лет пятнадцать.       Внезапно Айзава ударил по тормозам. Внедорожник взвыл и, завиляв, резко остановился. От неожиданности Кацуки ударился лицом о сиденье и, судя по ощущениям, разбил скулу.       — Что, приехали? — саркастично спросил он.       — Ага, — негромко отозвался Айзава и медленно открыл водительскую дверцу. — В бардачке пистолет. Незаметно возьми и вылезай. Не бойся.       Кацуки потянулся вверх, как можно тише и осторожнее открыл бардачок и нашарил гладкое, прохладное дуло. Потянул на себя, проверил предохранитель и медленно влез на сиденье, держа руки внизу и мысленно проклиная себя за то, что снял пиджак. Прямо перед внедорожником на мосту стоял Мидория. Его лицо казалось спокойным, но по нервно подрагивающему уголку рта видно было, что он едва сдерживается. Видимых повреждений на нем не было: если Шото или Тогате и удалось его зацепить, то раны наверняка успели затянуться. Единственное, что заметил Кацуки — это бледно-алую, небрежно растертую полосу над кривящейся верхней губой. Только теперь Кацуки вдруг осенило. Еще с первого эксперимента после программы, каждый раз, когда Мидория всерьез применял новую силу, у него шла носом кровь. Об этом ведь никто не задумывался! Всем, в том числе, самому Мидории, это казалось мелочью: в конце концов, когда в юности он осваивал «Один-за-всех», у него бывали последствия и похуже. Но ведь ученые из программы еще два года назад говорили, что единственное, чего Мидории следует избегать любой ценой — это повреждения головного мозга. Что, если это их шанс? Что, если Айзава был прав, и они действительно смогут прорваться?       Кацуки аккуратно открыл дверцу и вылез из машины, незаметно пряча пистолет за спину и засовывая за пояс брюк. Подняв руки, он медленно сделал несколько шагов к Мидории и встал рядом с Айзавой, который также держал руки поднятыми. Машины гражданских объезжали их по дуге, кто-то, не разобравшись, от души сигналил, из приоткрытых окон доносилась ругань и проклятья.       — Это была плохая идея, — прорычал Мидория. — Учитель, не ожидал от вас.       — Взаимно, — холодно ответил Айзава. — Что с остальными? Убил?       Мидория нервно усмехнулся, его темные глаза опасно блеснули.       — А надо было? Живы ваши щенки, и Хакамата жив. Не скажу, что целы, но сами виноваты. Шото меня, конечно, разочаровал… Хотя не так сильно, как ты.       Он впился в Кацуки взглядом, и тот почувствовал, как по спине стекает струйка пота.       — Ты, блять, казнить меня хотел, — процедил Кацуки.       Запрокинув голову, Мидория разразился неприятным, лающим, нервным смехом. Кацуки искоса взглянул на Айзаву, но тот еле заметно мотнул головой. Стоя рядом с бывшим учителем, Кацуки вдруг в точности понял, что тот задумал. Оставалось выждать удачный момент, и в этом Кацуки решил положиться на опыт и интуицию Айзавы. Отсмеявшись, Мидория склонил голову и посмотрел на Кацуки долгим, тяжелым взглядом.       — Я просто хотел, чтобы журналисты от тебя отстали, — хрипло сказал он. — Ты ведь сам всегда говорил, что они тебя бесят. Неужели ты думал, что я позволю тебя убить?       Страшно Кацуки не было, но от слов Мидории стало противно и тошно. После участия в программе почти в каждой его фразе сквозил прежний Мидория, идиот и идеалист, искренне считавший Кацуки своим другом и почти заставивший его в это поверить, но только теперь все, что он говорил, было каким-то вывороченным, уродливым и искаженным. Кацуки никогда нельзя было назвать отзывчивым, но Мидорию ему вдруг стало мучительно жаль. Вот бы повернуть все вспять! Послушать хоть раз Киришиму и Хакамату, отговорить придурочного Деку, пригрозить военным, избежать если не трагедии в семье Тодороки, то хотя бы этой потери!       — Ты пытался меня взорвать, — глухо проговорил Кацуки.       — Черт, да, потому что ты меня выбесил! — Мидория сделал шаг вперед, и Кацуки дернулся. — И я раскаиваюсь, Каччан! Клянусь, я раскаиваюсь! Я просто хотел, чтобы о тебе все забыли. Я, правда, хотел забрать тебя из «Тартара». Исправить все. Еще ведь не поздно! Просто… пошли со мной.       Он протянул Кацуки руку. Тот молча посмотрел на его ладонь и вспомнил вдруг, как на ней плясали искры его причуды. Кем бы ни был Мидория в прошлом, это был уже не он. Нечего там было спасать.       — Нет, — он покачал головой и отступил.       — Да какого черта?! — вскинулся Мидория. — Все придурка своего забыть не можешь? Да он и пальца твоего не стоит! Хрен с ней, с причудой! Только ты всегда был мне равным! Я тобой восхищался! Мы с детства вместе, ты же сам говорил!       Кацуки отошел еще на шаг, закусил губу и посмотрел на него с состраданием. Черты лица Мидории исказились, напоминая безобразную маску, а большие зеленые глаза горели больным огнем. Страдал ли он где-то там, внутри? Осознавал ли хоть иногда, что с ним что-то не так?       — Не могу, — прохрипел Кацуки. — Прости, не могу.       Мидория глубоко вздохнул, и по его телу плавно разбежались зеленые молнии. Он сделал шаг вперед и поднял руку, которую, будто в замедленной съемке, осветили оранжевые искры. Кацуки резко втянул воздух и вдруг боковым зрением заметил слева движение. Это Айзава сорвал очки и заорал:       — Сейчас!       Кацуки одним молниеносным движением выхватил пистолет. Мидория дернулся, его рука безвольно повисла, молнии с оглушительным треском хаотично сокращались и расходились вокруг его тела. Айзава вдруг мучительно застонал, и Кацуки понял, что им обоим больно. Айзаве — от силы, которую приходилось сдерживать, а Мидории — из-за того, что эта сила разрывала его изнутри. Его деформированная, изуродованная причуда не желала исчезать и кромсала, хлестала его самого молниями. Из его спины неконтролируемо вырвались длинные призрачные щупальца. Голова откинулась, ноги оторвались от земли, а тело начало медленно подниматься. Из столпившихся на мосту машин выскакивали люди и бежали в разные стороны, кто-то пронзительно кричал.       — Твою мать, давай! — заорал Айзава. — В голову!       Кацуки навел прицел и вдруг замер. Его тело сковало, ноги как будто отнялись и мелко задрожали, он не мог вдохнуть. Мидория завис в воздухе прямо перед ним, распятый и беспомощный, в агонии его ноги подергивались, а глаза закатились. У него словно был приступ. Но Кацуки видел не его. В это самое мгновение он видел маленького мальчика, который протянул ему руку, когда он упал, потому что хотел помочь. Из глаз Кацуки брызнули слезы.       — Бакуго! — взревел Айзава.       Прогремел выстрел. Кацуки зажмурился, а, когда открыл глаза, остолбенел. По правому виску Мидории стекала кровь. Пуля лишь полоснула. Промазал! Черт, да как же он промазал?! Мидория вдруг, как одержимый, резко поднял голову. Содрогаясь от ужаса, Кацуки увидел его темные, дикие, налитые кровью глаза и горящий алым крест, рассекший лоб, будто клеймо. Призрачные щупальца стремительно рванули вперед — и Кацуки услышал кошмарный, отчаянный крик. Пистолет выпал из ослабевших пальцев. Медленно, не желая знать, он посмотрел налево. Айзава упал на колени, закрыв лицо руками, по которым стекала кровь. Кацуки бросился к нему, упал рядом с ним на дорогу, схватил за руки, отвел — и остолбенел. На лице Айзавы чернели два провала. Своими щупальцами Мидория вырвал ему глаза.       Мост задрожал и заходил ходуном. Кацуки обернулся и увидел, как Мидория в зеленом сиянии медленно поднимается над землей. Щупальца извивались вокруг него, как волосы Медузы, залитое кровью бледное лицо не выражало ничего, кроме ненависти. Оставшиеся на мосту люди смотрели на него в ужасе, не в силах поверить, что это происходит на самом деле. На их глазах герой номер один, который поклялся их защищать, превратился в чудовище.       — Ты пойдешь со мной! — прогремел страшный голос. — Или они все умрут!       Все еще цепляясь за плечо дрожащего Айзавы, Кацуки согнулся, и из его груди вырвался отчаянный вопль. Когда воздух в легких закончился, он поднял голову.       — Не надо! — заорал он, срывая голос. — Пожалуйста, не надо! Черт, забирай!       Грохот и треск медленно стихли, и Мидория опустился на землю. Щупальца втянулись, молнии исчезли, но смотреть на его неживое лицо было все так же страшно. Люди с криками попятились, кто-то снова ринулся бежать, парочка самых отбитых снимала все на телефон, но Мидория не обращал на них внимания. Подойдя к Кацуки, он протянул ему ладонь. Из его носа, пачкая лицо, обильно сочилась кровь.       Сглотнув, Кацуки взял его за руку. Мидория обхватил его за пояс и взмыл в вечернее небо.              

***

             Услышав писк замка, Кацуки вздрогнул и резко сел. Толстая металлическая дверь отъехала в сторону, и на пороге камеры показался Шинсо. Одной рукой он поддерживал поднос с чайником и чашкой, а второй на ходу засовывал во внутренний карман мундира пропуск. Подойдя к койке, он аккуратно поставил поднос на стол, но тот все равно лязгнул. По тесной камере пронеслось эхо.       — Пей давай. Это самый приличный, что тут есть, — негромко сказал Шинсо.       — Спасибо, — выдавил Кацуки.       Чай был нормальным, самым обычным, но в постоянном холоде «Тартара» даже просто тепло чашки уже приносило хоть какое-то утешение. Кацуки обхватил ее ладонями, грея пальцы. В госпитале, где он ждал суда, было тепло, и поэтому он только теперь заметил, что причуда еще и помогала ему согреваться, кое-как поддерживая температуру тела. Без нее переносить холод стало труднее.       Шинсо уселся на стул и мрачно буравил взглядом опостылевшие белые плиты стен, а Кацуки украдкой поглядывал на него поверх чашки. По его лицу сложно было понять, что он чувствует, но Кацуки догадывался, что произошедшее пять дней назад его наверняка подкосило. Айзава остался жив, но больше не мог ни видеть, ни пользоваться своей причудой. От чувства вины Кацуки и так на стенку лез, но в присутствии Шинсо оно усиливалось. Кацуки знал, что для Шинсо Айзава был тем же, кем Хакамата стал для него самого: наставником, ментором, проводником в непростую карьеру героя, одновременно отцовской фигурой и со временем товарищем, ради которого и жизнью можно было рискнуть. И вот теперь Айзава был совершенно беспомощен, а Шинсо наверняка, как и сам Кацуки, каждый день злился и задавал себе вопрос, почему так вышло. За эти несколько дней он ни разу не обвинил Кацуки в случившемся, но Кацуки бы не удивился, узнав, что вот теперь Шинсо возненавидел его по-настоящему.       Каждый раз, стоило Кацуки провалиться в неспокойный сон, который не прибавлял сил, а только еще больше его изнурял, он видел одну и ту же сцену: как его рука дергается от отдачи, и пуля летит не в переносицу Мидории, куда он вроде бы целился, а мимо его головы, лишь обжигая висок. Кацуки до сих пор не мог объяснить себе, почему промазал. Ощущать на своих плечах тяжелый груз ответственности за увечье Айзавы было невыносимо. Да, Айзава на мосту явно испытывал сильную боль, пытаясь сдержать Мидорию, но его причуда работала! Ее эффективность была настолько велика даже против нынешнего, чудовищно сильного Мидории, что потерять ее было настоящей катастрофой.       Что бы ни думал обо всем этом молчаливый Шинсо, он почему-то каждый день приходил, чтобы рассказать последние новости. Мидория, доставив Кацуки в «Тартар», не сказал ни слова и с тех пор в тюрьме не появлялся. Очевидно, у него были проблемы поважнее. Кацуки предполагал, что он не вылезает из кабинета премьер-министра и либо объясняется, либо угрожает — в зависимости от реакции в правительстве. В любом случае, в глубине душе Кацуки был счастлив уже просто потому, что мог отдохнуть от необходимости постоянно видеть его лицо.       Несмотря на то, что причуды Кацуки лишился, его поместили в одну из самых защищенных подземных камер вроде той, в какой когда-то давно сидел злодей Все-за-одного. Хоть постоянно прикованным держать не стали — и на том спасибо. Мидории, кажется, на все условности было наплевать: он рванул обратно в город сразу же, как передал Кацуки охране. На второй день Шинсо, занимавший в иерархии тюрьмы не последнее место, лично принес ему завтрак и, пока Кацуки без особого аппетита пытался впихнуть в себя хоть немного омлета, вкратце описал произошедшее прошлым вечером. В здании Министерства обороны действительно было сражение, в котором одиннадцать сотрудников погибли, а еще тридцать семь были ранены. Шото Тодороки, предательство которого, очевидно, разозлило Мидорию больше всего, лежал в реанимации. Очевидцы уже разнесли слух, что он сдерживал Мидорию в одиночку целых пять минут, что заставило Кацуки невольно испытать к Половинчатому уважение. Тогату, который вовремя подоспел на помощь Тодороки, тоже неслабо потрепало, и он потерял ногу. Хакамата отделался переломами рук, но его жизни, по крайней мере, ничего не угрожало. Впрочем, теперь эта формулировка казалась Кацуки нелепой: все их жизни, а также жизни гражданских были под угрозой, и после того, что случилось с Айзавой, Кацуки совсем не был уверен, что им будет, что этой угрозе противопоставить.       Его собственный приговор, разумеется, оставался в силе, но об этом Кацуки не думал и почти все время в камере лихорадочно размышлял о том, как остановить Мидорию. Собственная смерть во всей этой ситуации не казалась ему такой уж трагедией: он все равно теперь был почти бесполезен, на поле боя кто угодно был эффективнее, а его могли заменить даже обычные полицейские или солдаты. Впрочем, бросать против Мидории хоть кого-то, кроме профессиональных героев с мощными причудами, было безумием. Если даже Шото, герой номер три, чуть коньки не отбросил, то что говорить об остальных.       На третий день Шинсо рассказал, что в социальных сетях начался настоящий хаос. В Интернет попало мыльное видео с моста, на котором угадывался момент, когда Мидория лишил Айзаву глаз, а также видео с улицы, где располагалось Министерство обороны, ремонтировать которое теперь предстояло довольно долго. Многие в ужасе писали, что не узнают Деку и не могут поверить, что он на такое способен, но теперь существовали доказательства, и игнорировать тот факт, что с героем номер один творится что-то страшное, никто уже не мог. Усмехнувшись, Шинсо добавил, что многие вспомнили и самого Кацуки, явно изменив к нему отношение. В глазах многих он из преступника и террориста превратился в мстителя, который, пусть и грязными средствами, но пытался решить проблему, о которой тогда никто еще даже не задумывался. Кацуки на это только пожал плечами. Помочь он уже ничем не мог.       А вот на четвертый день, по словам Шинсо, в Интернете внезапно завирусился тот самый выпуск вечернего шоу с Киришимой. Его слова о том, что настоящий герой определяется не мощью причуды, а силой духа, стали чуть ли не девизом всех, кто поддерживал Кацуки и выступал за его освобождение или, по крайней мере, замену высшей меры наказания тюремным сроком. Впрочем, подобные высказывания, чего и следовало ожидать, ни в правительстве, ни у полицейских сочувствия не вызывали. Танео Токуду, выложившего ролик про инцидент с Каминари, арестовали, как и нескольких других журналистов и ученых, озвучивших в СМИ опасения по поводу слишком уж тесного сотрудничества властей с Мидорией. Слушая все это, Кацуки все больше мрачнел. Часть новостей вызывала надежду, а часть лишь демонстрировала, в какое болото страна погрузилась всего за несколько лет.       Вот и теперь, медленно потягивая чай, Кацуки напрягся в ожидании новостей, но Шинсо почему-то упорно молчал, словно загипнотизированный, уставившись в стену. Устав от тягостной тишины, Кацуки негромко щелкнул пальцами прямо у Шинсо под носом.       — Эй, — ворчливо позвал он. — Ты либо говори, либо вали отсюда. А то рано или поздно он тут появится, а твои коллеги и так наверняка настучат, что ты тут со мной всю неделю чаи гоняешь.       Шинсо равнодушно посмотрел на него и вздохнул.       — Да нечего рассказывать, все по-прежнему, — сказал он, вытащил из кармана брюк телефон, открыл какую-то вкладку и сунул Кацуки в свободную руку. — Вот, любуйся.       На телефоне было довольно короткое видео с логотипом одной из главных международных вещательных корпораций. Кацуки отставил чашку, включил воспроизведение и болезненно поморщился. С экрана на него смотрел Мидория, сидевший в какой-то залитой светом студии в строгом костюме и с явно тщательно уложенными волосами. Столько лет общаясь и работая с Хакаматой, Кацуки такое волей-неволей стал замечал. Голос Мидории на видео был низким и спокойным, он говорил размеренно и будто бы немного свысока, словно учитель, отчитывающий непослушных детей.       — Дорогие друзья и соотечественники! В связи с недавними событиями в Токио я посчитал своим долгом дать случившемуся объяснение. Надеюсь на ваше понимание и сочувствие. Как вам уже известно, в прошлый четверг состоялось судебное слушание по делу Кацуки Бакуго, которого я задержал месяц назад. Суд приговорил его к смертной казни, что стало для меня потрясением и трагедией. Я могу понять чувства тех, кто потерял в атаках на специальные лаборатории друзей и близких, но и вы поймите меня. Я знал этого человека совсем другим, для меня он был другом детства и товарищем по Академии, а потом коллегой, на которого мне хотелось равняться. Я помню его мальчиком, который, как и я, хотел стать героем и защищать общество, как это делал Всемогущий. Когда он избрал иной путь, это поразило меня до глубины души. И все же я поклялся остановить его и сдержал клятву. В настоящее время он находится в «Тартаре», где через девять дней состоится казнь. К сожалению, некоторые члены Национального геройского совета, которых я также считал своими товарищами, а некоторых — и друзьями, совершили попытку его освободить. Их действия я считаю противозаконными, преступными и аморальными. В итоге они привели к очередной трагедии, в которой я вынужден был остановить Шоту Айзаву, известного вам как герой Сотриголова. Я знаю, что видео с этим инцидентом многие из вас наверняка видели, а кто-то, возможно, меня осуждает. Уверяю вас, что для меня случившееся стало таким же шоком. Я никогда не думал, что мне придется пойти против бывших друзей. Но клянусь: ради общественного блага и сохранения мира я сделаю все, что от меня потребуется. Любой, кто восстанет против закона и подвергнет ваши жизни опасности, будет уничтожен. Пока я жив, на мир в этой стране никто не посягнет. Поэтому я искренне призываю вас еще раз пересмотреть отношение к Кацуки Бакуго и его подельникам. Каждый из вас имеет право сформировать собственное мнение, и все же прошу вас помнить: я уже здесь.       Когда видео подошло к концу, Кацуки отдал телефон Шинсо и закрыл лицо руками. Извечная последняя фраза Мидории, которую он уже столько лет повторял за Всемогущим, еще никогда не звучала настолько зловеще. Слышал бы это сам Всемогущий! Кацуки отдал бы все, чтобы узнать, что бы он сказал.       — Такой вот цирк, — мрачно подытожил Шинсо. — Еще и Старателя арестовали.       Не отрывая рук от лица, Кацуки застонал. Хоть он Старателя и недолюбливал, а все же жутко было думать о том, что его ждет. Вдруг в голове промелькнула гадкая мысль: о том, что Кацуки получал информацию от Старателя, кроме Шото, знал лишь один человек. Но Киришима ведь так тщательно избегал этой темы во время допроса на суде! Кацуки растерянно опустил руки и взглянул на Шинсо.       — Не в курсе, кто его сдал? — опасливо спросил он.       — Да кто-то из штаба, — пожал плечами Шинсо. — Массовка, как ты выражаешься. Как только Шото в реанимацию загремел. Зассали, видимо, хотели перед Деку выслужиться. Вот и бросились рассказывать, кто что слышал.       Кацуки выдохнул с облегчением и откинулся на тощую подушку. Он боялся не предательства — этого просто не могло случиться. Он боялся лишь, что в тюрьме Киришиму могут пытать. После того, что Деку устроил на мосту, говорить о правах человека было наивно и даже как-то смешно. В случае с Кацуки о протоколах забыли уже давно. Шинсо, погруженный в собственные мысли, рассеянно крутил пуговицу мундира.       — Слушай, я все спросить хотел, — тихо сказал Кацуки. — Почему ты вообще приходишь? Не боишься, что реально Деку настучат?       Искоса взглянув на него, Шинсо снисходительно фыркнул.       — Не боюсь. Привычки такой нет. Да и Айзаве я обещал, что пригляжу за тобой, если что-то пойдет не так.       — Серьезно?       — Куда уж серьезнее.       Кацуки подтянул колени к груди, обхватил их руками и сжался. Он понимал, что и Старатель, и Айзава с Хакаматой, и все остальные пошли на это не ради него, но все-таки ему было невыносимо стыдно. Он ведь, и правда, не хотел никого в это втягивать, не хотел, чтобы кто-то пострадал. Так уж вышло, что сам он оказался напрямую причастен, ведь это он первым открыто бросил Мидории вызов еще тогда, в Совете, когда наорал на него и взорвал свою лицензию. Он надеялся остановить его сам, но теперь это уже было невозможно. Каждый из них вносил свою лепту, каждый чем-то жертвовал, у каждого на плечах лежал груз ответственности — теперь это была их общая миссия.       — Я тут думал насчет Деку и кое-что понял, — пробормотал Кацуки. — Если сможешь, передай остальным, кому доверяешь.       Отпустив наконец несчастную пуговицу, Шинсо обернулся к нему.       — Так вот, я все пытался понять, где его слабое место, — заговорил Кацуки уже увереннее. — Все думали, что он единственный полностью принял усиление, но мне кажется, хрена с два. Когда я с ним сражался, то кое-что заметил. Каждый раз, когда он использует причуду на максимум, с ним что-то происходит. У него все время кровь из носа. Может, конечно, это и мелочь, но ведь не просто же так он свихнулся! Да и врачи ему говорили голову беречь, еще тогда, на Первой. Что, если теперь от применения причуды у него как-то… повреждается мозг?       Внимательно слушавший Шинсо задумчиво нахмурился.       — Что, до инсульта его предлагаешь довести? — нервно хмыкнул он.       — Предлагаю постоянно целить в голову и вынуждать использовать причуду на пределе, — Кацуки помолчал и добавил, пристально глядя на Шинсо: — А еще он теперь, кажется, еще больше уязвим для тех причуд, что влияют на башку. Жопой чую, не такой уж он и непобедимый. После тех экспериментов целым никто не возвращался.       Не сводя с него глаз, Шинсо медленно кивнул, словно вдруг тоже вспомнил что-то, что его прежде насторожило. Словно тоже уже размышлял о чем-то подобном.       Тишину в камере вдруг разрезал сигнал уведомления на служебном телефоне Шинсо. Он быстро проверил сообщения и резко поднялся.       — Пишут, что Мидория должен приехать. Ждут с минуты на минуту, — буркнул он. — Боюсь, он к тебе зайдет. Не лезь на рожон, понял?       Узнав в его голове интонации Айзавы, Кацуки невесело усмехнулся и издевательски отдал честь. Шинсо раздраженно цыкнул, забрал поднос с чаем и вышел из камеры, а Кацуки снова остался в полном одиночестве. Поправив кое-как подушку, он улегся на кровать лицом к стене и зябко обхватил себя руками. Видеть Мидорию ему сейчас хотелось меньше всего на свете, но про себя он твердо решил, что, раз уж Шинсо готов передать информацию остальным, он использует все оставшееся у него время, чтобы выяснить, в чем слабость Мидории, и как его можно остановить.       Долго ждать ему не пришлось. Через несколько минут он услышал в коридоре громкие, чеканные шаги. Снова писк, снова лязг открывающейся и закрывающейся двери — и спину будто обдало холодом.       — Ну привет.       Кацуки застыл, не шевелясь, и с замиранием сердца слушал, как тяжелые подошвы ботинок стучат по бетонному полу: раз, два, три, четыре, пять, шесть. На седьмом шаге Мидория остановился у него за спиной и навис над узкой тюремной койкой, закрыв яркую лампу и отбрасывая поверх Кацуки длинную тень.       — Заставил ты меня побегать, конечно. Даже премьер-министр встречал с охраной, — Мидория издал жутковатый негромкий смешок. — Впрочем, мы поговорили, и он понял, что так делать не стоит. Но я страшно устал, Каччан, страшно.       Он присел на жесткий матрас в ногах Кацуки, протянул руку и провел пальцами по его бедру. Кацуки равнодушно уставился в пустую белую стену и постарался игнорировать прикосновения, словно ему было все равно, словно это была даже не его нога.       — Даже не взглянешь? — спросил Мидория обманчиво спокойным голосом.       Услышав это, Кацуки вздрогнул и машинально посмотрел на него. Он ожидал увидеть что-то страшное, например, что Мидория был в крови или держал в свободной руке чью-нибудь голову, но тот выглядел совершенно нормально, только под глазами пролегли темные тени, а небритое лицо от усталости и недосыпа осунулось и вытянулось. От геройского костюма на нем были одни ботинки, а сам он был в обычных джинсах и водолазке.       — Чего тебе? — буркнул Кацуки. — Я сдался, жду казни. Чего еще надо?       Криво улыбнувшись краешком рта, Мидория покачал головой. Его пальцы спустились ниже и обхватили колено Кацуки, сминая грубую светлую ткань тюремной робы.       — Ты вывел меня там, на мосту. Вот веришь, я никогда в жизни ни на кого так не сердился, — проникновенно сказал он, но по его голосу не слышно было, чтобы он раскаивался. — Я из-за тебя уже почти неделю нормально не сплю. Не хочешь извиниться?       — Иди к черту, — выплюнул Кацуки.       Лицо Мидории потемнело, он сжал пальцы, и колено Кацуки опасно хрустнуло. От боли он резко втянул воздух и вскинулся, пытаясь высвободить ногу, но Мидория держал крепко, хотя почти не прилагал усилий.       — Будешь дергаться — сломаю, — пообещал он.       Кацуки усилием воли заставил себя успокоиться, замер, сидя в неудобной позе, и Мидория слегка ослабил хватку. Сустав тянуло, как после травмы.       — Как ты мог?! — тихо спросил Кацуки. — Айзава — наш учитель! А Шото?! Ты же его, блять, другом считал!       Его голос задрожал от гнева, но Мидория только усмехнулся.       — Тебя я тоже считал другом, знаешь ли, — сказал он. — За Шото не волнуйся, я его только слегка осадил. Хотя личико его смазливое, конечно, жаль было портить. Но он выживет, не сомневайся. Я, правда, не хочу никого убивать. Я дам им всем шанс одуматься. У тебя он, кстати, тоже все еще есть. Я ведь прошу такую малость, Каччан… Ничего такого, ты ведь наверняка делал это уже сотни раз.       Мидория снова провел по его ноге, и Кацуки почувствовал, как от отвращения приподнимаются волоски на бедре. Глубоко дыша носом, он старался не шевелить ногой, но почему-то не мог оторваться от тошнотворного зрелища паучьих пальцев Мидории, которые трогали и оглаживали его, то поднимаясь к саднящему колену, то нагло ныряя почти что к паху.       — Лучше уж сдохнуть, — выдавил он. — Ты что, блять, серьезно думаешь, что, если я под тебя лягу, это что-то исправит?       — Нет, конечно, — фыркнул Мидория. — Просто хочу показать тебе твое место.       От ярости и унижения Кацуки передернуло, и он, сбросив чужую руку, все-таки отполз к изголовью койки.       — Можешь хоть все кости переломать, тварь, бывало и похуже. Раньше ты мне просто не нравился, но теперь ты… омерзителен. Я тебе уже сказал. Либо бери силой, либо вали отсюда.       — А я тебе сказал, что ты предложишь сам, — ровно ответил Мидория. — Я говорил, что не хочу никого убивать, но не говорил, что не стану, если понадобится.       У Кацуки перехватило дыхание, и он вдруг стал самому себе противен от собственной слепой наивности. Кажется, настал момент, когда Мидория наконец вытащил из рукава свой главный козырь. Кацуки замер и посмотрел на него злым, затравленным взглядом.       — Раз такой гордый, можешь оставаться здесь, а я уйду. Но мы ведь должны чтить приговор суда. Смотри, у тебя еще девять дней. Каждый день я буду присылать тебе в подарок по голове. Думаю, мы сможем найти девять человек, как ты считаешь? Начну я с Шото, пожалуй, эта двуличная мразь меня выбесила, — Мидория принялся издевательски загибать пальцы. — Потом, разумеется, Айзава. Хакамата. Старатель. Мирио… Хотя нет, его мне жаль. Может, давай заменим его на Джиро? Кажется, я ей не нравлюсь…       Кацуки почувствовал, что от ужаса его плечи затряслись, а во рту пересохло. Внутренний голос подсказывал ему, что вот сейчас Мидория не блефует. С него ведь, и правда, станется прислать Кацуки на следующий день голову Шото — и это будет только начало. Даже если Мидория все-таки блефовал, проверять это Кацуки не стал бы ни за что. Слушать, как Мидория перечисляет имена его товарищей, было невыносимо. Кацуки хотел его остановить, но язык будто присох к небу.       — Ну, и под конец, конечно, пришлю тебе посылочку из Иокогамы…       — Заткнись! — заорал Кацуки и бросился на него.       Он успел смачно, с хрустом ударить Мидорию в челюсть, но потом тот перехватил его руки. Тогда Кацуки изогнулся и изо всех сил врезал ему здоровым коленом по ребрам. Мидория потерял равновесие, потянул его за собой, и они оба упали на бетонный пол. Судя по характерному глухому звуку, Мидория приложился затылком. Воспользовавшись тем, что его пальцы на мгновение ослабли, Кацуки вырвался, одной рукой перехватил его запястья и завел над головой, а второй принялся исступленно, со всей яростью, что в нем накопилась, бить его по лицу, сбивая себе костяшки. Спустя несколько ударов лицо Мидории было залито кровью, а сам Кацуки уже не чувствовал свой кулак. Кажется, он сломал Мидории скулу, челюсть и нос в паре мест. Кацуки, наверное, размозжил бы ему череп голыми руками, но зеленые глаза Мидории вдруг открылись, он вырвался и скинул Кацуки с себя с такой силой, что тот отлетел в стену и ударился спиной о плиты.       Пока он пытался отдышаться, Мидория медленно подошел, встал рядом, брезгливо оглядывая его, а потом вдруг склонился, запустил пальцы в его волосы и вздернул. Из-за его нечеловеческой силы и разницы в росте ноги Кацуки почти оторвались от пола, и он взвыл, цепляясь за руку Мидории и скребя мысками по полу. Когда Мидория наконец отпустил его, Кацуки чуть не рухнул на колени, но Мидория тут же снова подхватил его, не давая упасть, и вжал в стену. Хотя его лицо было перемазано в крови, нос уже успел встать на место, а ссадины стремительно затягивались.       — Здесь везде камеры, — прохрипел Кацуки. — Сейчас охрана сбежится.       — Не сбежится, — ответил Мидория. — Я предупредил, что хочу поговорить с тобой наедине, и очень убедительно попросил отключить систему видеонаблюдения.       Кацуки хотел было снова его пнуть, но Мидория от души приложил его головой об стену и встряхнул. В глазах на мгновение потемнело.       — Кажется, я был к тебе слишком добр, — прорычал Мидория. — Если даже ты сейчас сдохнешь, клянусь богом, ты никого не спасешь. Я убью их всех. А гребаного Киришиму буду убивать медленно. Заживо сдеру с него шкуру и буду поджаривать по частям, как вонючего кабана. Как думаешь, сколько он продержится?       — Я тебя из-под земли достану, мразь! — рявкнул Кацуки, и Мидория влепил ему унизительную затрещину.       — Рот закрой и слушай. В последний раз предлагаю. Будешь себя нормально вести — и его отпустят. Завтра же. Пришлю кого-нибудь из охраны показать тебе новости.       Кацуки потрясенно замер. До этого дня Киришиму особо не трогали, и он наивно надеялся, что Мидория про него забудет. В конце концов, у него явно были более насущные проблемы, чем какой-то там герой из второй десятки. Но вот теперь Кацуки смотрел в зеленые глаза, горящие особенно ярко и жутко на фоне покрытого кровавыми разводами лица, и понимал, что Мидория не шутит. Он, и правда, его замучает. И тогда все, абсолютно все было зря.       — Поклянись памятью Всемогущего.       Кацуки и сам не знал, почему вдруг это ляпнул. Просто в памяти снова всплыло прошлое, в котором они оба с Мидорией, сопливые мальчишки, раскрыв беззубые рты, стояли перед яркой витриной, с восхищением глядя на плакат с великим героем, спасавшим людей с улыбкой. Не мог же Мидория это забыть. Должно же было у него остаться хоть что-то святое.       — Клянусь, — тихо ответил Мидория. — Памятью Всемогущего.       Он отпустил Кацуки, и тот уже вздохнул было с облегчением, как вдруг Мидория отступил на шаг и низким, грубым голосом приказал:       — На колени.       Стиснув зубы, Кацуки подчинился и опустился на пол, упрямо держа голову высоко поднятой. Колено, которое повредил Мидория, еще не успело до конца восстановиться и отозвалось болью. Утешало только то, что камеры не работали. По крайней мере, Кацуки отчаянно хотелось в это верить.       — Умоляй.       — Ублюдок, ты…       — Умоляй.       От позора, от страха за Киришиму и остальных, от сквозившего в голосе Мидории темного, злорадного удовлетворения, от всего этого безумия на глаза Кацуки невольно навернулись слезы. Он упрямо сглотнул ком в горле и опустил голову. Так, по крайней мере, Мидория ничего не заметит.       — Не убивай их, — проскрежетал он. — Оставь их в покое. Ты же хотел меня? Ну вот, я здесь. Делай со мной, что угодно, только не убивай никого, прошу.       — И-и? — ехидно протянул Мидория.       — И не трогай Киришиму. Пожалуйста.       Выплюнув эти слова сквозь гордость, чувство собственного достоинства и уважение к самому себе, Кацуки обреченно замолчал. Хоть он и понимал, ради чего переступает через себя, и сделал бы это снова, сердце разрывалось от боли и обиды, а легкие сдавливал стыд. Такого с ним не происходило ни в тот день, когда он покинул Совет, ни тогда, когда его объявили террористом, ни тогда, когда Мидория забрал его причуду. Но вот именно сейчас, именно в эту самую минуту он окончательно перестал быть героем Динамитом, и остался только Кацуки Бакуго — слабым, уставшим, потерянным и отчаянно, мучительно одиноким.       Почувствовав неожиданно нежное прикосновение к голове, Кацуки вздрогнул. Стоявший над ним Мидория усмехнулся.       — Тебе говорили, что тебе идет стоять на коленях?       Кацуки не ответил, наскоро утерся рукавом робы и хотел уже встать, но Мидория стиснул пальцами его волосы и удержал на месте.       — Не надо, оставайся там. Хочу еще немного посмотреть.       Кацуки шмыгнул носом и сердито дернул головой, пытаясь сбросить руку Мидории, но тот держал крепко, и Кацуки лишь выдрал себе несколько волосков. Ему казалось, что он понимал, чего Мидория хочет. Ему казалось, что он готов на это пойти, но выносить это унижение, слушать ненавистный голос и ползать на коленях, умоляя, было слишком тяжело, и только мысль о Киришиме не позволяла Кацуки сопротивляться всерьез.       — Ты всегда такой холодный? — спросил Мидория без тени насмешки. — Честно говоря, я надеялся, что ты будешь более страстным. Ну же, сделай что-нибудь. Ты ведь сам попросил.       Оставаясь безучастным и неподвижным, Кацуки стиснул зубы. Нет уж. Никаких актерств он этому больному ублюдку не обещал. Если чего-то хочет, пусть делает все сам. Раздраженно рыкнув, Мидория слегка расставил ноги, грубо взял его правую руку и положил на свой пах.       — Давай, потрогай его, — возбужденно приказал он. — В прошлый раз тебе понравилось.       Кацуки хотел было рявкнуть, что нихрена ему не понравилось, но прикусил язык. Он все равно не доказал бы Мидории, что в прошлый раз был пьян в кровавые сопли, и тот сначала полез к нему против воли, а потом сам себе выдумал, что Кацуки этого хотел. Даже если Мидория и сохранял остатки рассудка, он явно предпочитал думать, что между ним и Кацуки была какая-то особенная связь, а раз так, то самому Кацуки ничего не мешало думать, что он делает это только ради Киришимы. Борясь с тошнотой и пытаясь мысленно отрешиться, он стал механически, бездумно сжимать и тереть член Мидории под плотной тканью. Тот уже был возбужден, но Кацуки надеялся отсрочить момент, когда Мидория решит, что джинсы ему больше не нужны.       — Будь нежнее, погладь его, — выдохнул Мидория и накрыл его ладонь своей, замедляя движения. — И вовсе не обязательно так кривиться. Я ведь хочу, чтобы нам обоим было хорошо. Я же тебя не насилую.       — Сраный ты уебок, именно это ты и делаешь! — не выдержал Кацуки и вскинул на него разъяренный взгляд.       Мидория склонил голову набок, равнодушно посмотрел на него и, видимо, что-то решив, отбросил его руку и расстегнул ширинку.       — Знаешь, обычно я люблю грязные разговорчики, — доверительно сказал он, стягивая джинсы вместе с бельем. — Но у тебя так себе получается. Наверняка твоему рту можно найти применение получше.       К горлу Кацуки снова подступила тошнота. Он отвел глаза, не желая смотреть, но Мидория положил руку ему на затылок и подтолкнул его голову вперед. Его член был уже полностью возбужденным, потемневшим и тяжелым, с открывшейся головкой, блестящей от смазки. Хотя секс как таковой Кацуки никогда особо не интересовал, он не испытывал отвращения перед проявлениями телесного, да и у Мидории все было, как у остальных, разве что слегка длиннее, но от этого зрелища ему стало нехорошо. Обычный запах человеческого тела казался удушающим и мерзким. У него закружилась голова, и он резко осел, впечатавшись задницей в пол, но, прежде чем копчик отозвался болью, Мидория вздернул его за волосы и уткнул лицом в пах.       — Так сильно его хочешь, что на ногах не стоишь? Так и знал, что на самом деле ты тупая шлюха.       Кацуки уже не понимал, издевается он или, и правда, не разделяет реальность и свои собственные иллюзии. Понадеявшись, что это его хотя бы ненадолго заткнет, Кацуки кое-как облизнул губы, открыл пересохший рот и взял сразу наполовину, отчаянно зажмурившись и стараясь ни о чем не думать. На мгновение он попытался было представить перед собой Киришиму, но тут же разозлился на себя. Даже сама мысль казалась безумием. Киришима бы до такого никогда не опустился. Пусть даже на девять дней, но Кацуки хотел сохранить свою память о нем чистой.       Вцепившись в его волосы, Мидория низко, страстно застонал, а, когда Кацуки неуверенно задвигал головой, его стон перешел в счастливый, торжествующий смех.       — А глубже можешь? — азартно спросил он. — Давай, я знаю, ты можешь. Ты ведь все можешь, правда?       Когда Кацуки никак не отреагировал, Мидория раздраженно ругнулся и натянул его на себя по гланды, тычась головкой члена в горло. Рот тут же наполнился густой слюной, ресницы вдруг стали мокрыми, и Кацуки замычал и несколько раз сильно ударил Мидорию по бедрам, но тот только фыркнул. Стараясь расслабиться и дышать носом, Кацуки продолжил двигаться, кривясь, когда его лица касались жесткие и темные лобковые волосы. Скорее бы это все закончилось. Впрочем, Мидория, кажется, его надежду не разделял.       — А помнишь, как я тебе признался? — вдруг спросил он, тяжело дыша. — Мы еще на той вечеринке были. Что ты мне тогда посоветовал? А, точно, башку проверить. Было обидно вообще-то. Эй, посмотри на меня.       Распахнув глаза, Кацуки посмотрел на него с ненавистью. Хотелось убить его за то, что вспомнил об этом, когда сам Кацуки задыхался на его члене, во рту у него хлюпало, а по щекам стекали слезы. Пожирая его глазами, Мидория свободной рукой обхватил его нижнюю челюсть и нежно погладил большим пальцем растянутые губы.       — Тише, не плачь, я же не сержусь, — ласково сказал он, не спеша поддавая бедрами. — Я знаю, что ты не такой, как все. Тебя надо заслужить. Обидно не поэтому. Просто потом я тебя искал, а тебя уже нигде не было. И Киришимы тоже.       При упоминании Киришимы Кацуки взвыл и попытался вырваться, но Мидория его удержал и несколько раз мстительно толкнулся в горло, а, когда снова заговорил, прерывисто дыша и запинаясь, в его голосе звенела ревность.       — Вы ведь вместе ушли, д-да? Он все-таки заставил тебя выпить, чтобы ты ему дал? Или ты отсосал ему еще в машине?       От злости, перемешанной со жгучим стыдом, слезы полились сильнее, и Кацуки снова закрыл глаза, уговаривая тело не видеть, не слышать и не чувствовать. Почему-то слова Мидории ранили слишком сильно. Какого черта он вспомнил ту гребаную вечеринку? Кацуки надеялся, что с тех пор прошло уже так много лет, что Мидория забыл, но этот мстительный придурок, кажется, помнил все так, будто это было вчера. Плевать. Пусть Кацуки и поступился гордостью, но его воспоминания Мидории не достанутся. Он не расскажет ему ни слова о том, чем закончился тот вечер.       — Я все думал, — прохрипел Мидория, ускоряясь. — Почему ты выбрал его? Я ведь уже тогда был номером один. Мы ведь…       Он вдруг осекся и резко остановился, тяжело дыша. Кацуки лихорадочно заморгал: перед глазами все расплывалось, горло саднило, в ушах по-прежнему шумела кровь, а виски вздулись от напряжения и недостатка воздуха. Когда Мидория пережал член у основания и вытащил, Кацуки отчаянно глотнул воздуха и все-таки рухнул на пол. Пожирая его диким, голодным взглядом, Мидория подхватил его под мышки и сделал пару шагов вперед, к стене, а потом приподнял и перехватил под бедра, заставляя обхватить себя ногами. Чтобы не упасть, Кацуки невольно пришлось вцепиться в его плечи. Мидория удовлетворенно заурчал и вжался носом в его висок, пачкая вонючей остывшей кровью.       — Да, вот так, молодец, — прошептал он. — Давай, обними меня.       Всю жизнь Кацуки терпеть не мог, когда его вот так поднимали, даже в шутку. То, что он был жилистым и не особенно высоким, не давало никому права таскать его, как какого-то паршивого сопляка. Единственным, кому он это иногда позволял, был Киришима, который несколько раз переносил его с дивана в спальню после слишком уж утомительного патруля. Преодолев брезгливость, Кацуки, кривясь, гадливо обнял Мидорию за крепкую шею, и тот жарко выдохнул ему в ключицы. Его влажный член иногда задевал Кацуки под ягодицы, и от этого ощущения Кацуки хотелось провалиться под землю. Хорошо еще, что на нем пока была роба.       — Чувствуешь? — возбужденно спросил Мидория. — Мы с тобой так близко… Так правильно… Каччан, какой же ты!..       Захныкав от бессилия, Кацуки задрал голову, чтобы не слышать его голос прямо над ухом, но Мидория, кажется, воспринял это как приглашение, и стал оставлять короткие дразнящие поцелуи у него под подбородком, царапая щетиной.       — Это правильно, слышишь? — шептал он. — Так и должно было быть с самого начала… Неужели не чувствуешь?       Осторожно и легко, будто совсем не прилагая усилий, он подкинул Кацуки в воздух и перехватил его под ягодицы, сжав их и вызвав у Кацуки болезненный стон. От того, что спина проехалась по плитам, роба Кацуки задралась, и пояснице стало неуютно и холодно.       — Ну же, — уговаривал Мидория, целуя его челюсть и щеки. — Поцелуй меня. Давай. Так надо, Каччан. Давай, пожалуйста…       Кацуки снова вспомнил тот праздничный ужин, на котором Мидория пытался его поцеловать, и как он его тогда оттолкнул. Зажмурившись, он опустил подбородок и, чуть приоткрыв рот, вслепую подался вперед. Мидория тут же прижался к его губам своими и поцеловал долго, жадно и глубоко, вылизывая его небо и язык. Из-за крови, запекшейся на лице и в волосах, от него пахло железом. Не было во всем этом ничего правильного.       — Скажи, что ты мой! — задыхаясь, проговорил Мидория.       Не открывая глаз, Кацуки всхлипнул и упрямо помотал головой. Мидория фыркнул и снова вовлек его в поцелуй, еще более долгий и влажный, чем первый. От стыда лицо и уши Кацуки полыхали, и особенно тошно становилось из-за этой лживой нежности. Наверное, если бы все было быстро, грубо и грязно, если бы Мидория просто взял, что хотел, Кацуки было бы легче. Наверное, Мидория тоже это понимал.       — Скажи.       — Твой, — еле слышно прошептал Кацуки.       — Проси прощения. Скажи, что хочешь меня.       — Хочу… Черт, прости меня, только не трогай их, не надо…       Словно утешая, Мидория прижал его к себе теснее и, подойдя к койке, опустил на матрас. Раздвинув его колени и усевшись между ними, он принялся стягивать с Кацуки робу: сначала рубаху, а затем штаны вместе с бельем. Оставшись обнаженным, Кацуки прерывисто вдохнул и стыдливо закрылся локтем. Он никогда не стеснялся своего тела, но от хищного взгляда Мидории хотелось спрятаться. Тот стал жадно целовать его грудь и живот, а потом завозился, снимая водолазку и обнажая чуть смугловатую кожу, покрытую бледными старыми шрамами. Кацуки чуть приподнял руку и увидел, как Мидория вытаскивает из заднего кармана джинсов пакетик смазки.       — Ты, блять, готовился, — произнес Кацуки упавшим голосом.       — Не хотел, чтобы тебе было больно, — оскалился Мидория. — Это плохо?       — Ты бы в любом случае это сделал, да?       — Конечно, — проворковал Мидория, нависнув над ним. — Просто хотелось посмотреть, как ты умоляешь на коленях.       После этих его слов Кацуки как будто отключился. Он безвольно лежал, иногда вздрагивая от холода, и просто позволял Мидории делать со своим телом все, что взбредет в его больную голову. Мидория действительно не делал ему больно, только трогал везде, гладил, целовал и иногда щипал за соски или бедра, чтобы вызвать если не стон, то хотя бы резкий вдох. Наигравшись, он лег рядом, тесно прижавшись к отвернувшемуся от него Кацуки, выдавил немного смазки себе на пальцы и стал гладить и тереть Кацуки между ягодиц, вылизывая и покусывая его шею. Добавил смазки, вставил один палец и долго разминал, пока наконец не почувствовал, что Кацуки немного расслабился.       — Ты меня хочешь, — самодовольно усмехнулся Мидория. — Смотри, у тебя даже привстал.       Кацуки не хотел смотреть. Он уговаривал себя ответить Мидории, посмеяться над ним, вывести его из себя, показать, что он не боится, но какой-то отвратительно трусливый внутренний голос подсказывал не оборачиваться к нему, не говорить с ним, никак не реагировать. Просто притвориться, что все это происходит не с ним.       — Мы могли бы делать это постоянно, — Мидория начал медленно трахать его пальцем. — Тебе ведь хорошо, да? Чувствуешь, какой ты стал мягкий?       Кацуки не чувствовал ничего, кроме того, что его мутило, как во время похмелья. Он закрыл лицо руками, но Мидория настойчиво их отвел и снова поцеловал его, а потом осторожно вытащил палец, наскоро обтер о простыню и заставил Кацуки лечь на живот. Судя по влажным хлюпающим звукам, он смазал себя и прижался скользким, горячим членом к его ягодицам. Пристроился, громко втянул воздух сквозь зубы и засадил. Кацуки уткнулся лицом в подушку и болезненно застонал.       — Расскажи, как делал это с ним, — сдавленно приказал Мидория.       Вцепившись в подушку, Кацуки отчаянно пытался расслабиться, чтобы мерзкое распирающее чувство в низу живота исчезло, но из-за слов Мидории снова вздрогнул и сжался. Мидория глухо зарычал, лег на него сверху и, снова взяв за волосы, оторвал его голову от подушки.       — Как Киришима тебя трахал? — жарко выдохнул он. — Ведь грубо же, да? Нравится пожестче?       Да что он понимал, этот Мидория. На самом деле, после первого раза, когда Кацуки проявил не свойственную для себя чувственность, он долго собирался с мыслями, прежде чем признаться Киришиме, что секс его не слишком интересует. Сначала тот удивился, но пообещал Кацуки, что они справятся, и со временем они действительно научились находить компромиссы. Чаще всего, если Киришиме хотелось приласкать Кацуки, они справлялись руками, иногда один из них делал другому минет, а иногда Кацуки просто лежал рядом, пока Киришима мастурбировал, глядя на него. Иногда Киришима просил Кацуки просто крепко свести ноги и толкался между них — Кацуки почему-то такое особенно нравилось. Ну а когда Кацуки бывал готов для чего-то большего, то Киришима всегда по взглядам, вздохам, прикосновениям считывал, чего и как ему хотелось. Во всяком случае, Киришима любил дарить удовольствие ничуть не меньше, чем получать, и каждый раз Кацуки мысленно благодарил небеса, не понимая, чем его заслужил. Он не смог бы объяснить это Мидории, даже если бы захотел, даже если бы тот оставался прежним, нормальным. Он не смог бы объяснить это даже себе. Ему просто казалось, что Киришима знает о нем что-то такое, о чем сам Кацуки даже не догадывается.       Наконец, Мидория не резко, но решительно протолкнул в него свой член до конца, и Кацуки ахнул и стиснул подушку, задеревенев от ужаса и омерзения.       — Нравится тебе, сука? — прошипел Мидория. — Ну все, посмеялись — и хватит. Ты не будешь думать о нем, пока ты со мной.       Он подтянул ноги и выпрямился. Нежно прошелся пальцами Кацуки по загривку, положил ладонь ему на затылок и резко пихнул вниз, вжимая лицом в подушку и не давая дышать. Застигнутый врасплох Кацуки запаниковал и забился, а Мидория начал не спеша двигаться, низко постанывая. От страха Кацуки на мгновение даже забыл, что причуды у него больше нет, и по привычке выбросил за спину руки, бессмысленно выворачивая их ладонями вверх. Мидория машинально перехватил его запястья и на мгновение замер, но потом снисходительно усмехнулся, подался вперед и вытянул одну руку, давая Кацуки разглядеть под пальцами искры.       — Не это ищешь? — фыркнул он.       Ладонь Мидории была так близко, что Кацуки завороженно уставился на теплое свечение, которое издавала больше не принадлежавшая ему причуда. Искры отражались в капельках пота на коже Мидории, из-за чего та мерцала. Мидория вновь начал плавно двигаться. Вновь ощутив какой-то тонкий запах, Кацуки сначала не поверил. Все вокруг было как в тяжелом, изматывающем ночном кошмаре, где извращенная логика сна перевешивает логику реального мира. Кацуки хотел проснуться, но не мог. Кожа Мидории пахла, как жженный сахар. Как яблоки в карамели. Именно так, как и описывал Киришима. Губы у Кацуки задрожали, и он сжался, слабо засучил ногами, пытаясь высвободиться. Мидория словно заполнил собой всю камеру, он был вокруг и внутри Кацуки, он даже пробрался к нему в легкие сладким ароматом, какой бывает на ярмарках. Мидория отобрал у него все: причуду, свободу, гордость и даже запах. Тот самый, который так нравился Киришиме.       — Ты чего? — хрипло спросил Мидория, не прекращая двигаться. — Так нравится?       Хотя со стороны могло показаться, что он не делает ничего откровенно страшного, не мучает и не причиняет слишком сильной боли, Кацуки больше не мог это выносить. Все это было слишком, он просто хотел, чтобы Мидория остановился, потому что Кацуки уже не был уверен, что выдержит. Он помнил, ради чего — ради кого — на это пошел, но ведь у всех есть предел, даже у героя номер два. Наверное, это был его предел. Кацуки чувствовал себя так, словно сидит на крыше небоскреба, свесив ноги с края. От постоянных толчков, из-за которых его провозило по простыне, голова кружилась.       Одной рукой Мидория скользнул под него, обхватил поперек поджавшегося живота и приподнял, ставя на четвереньки, а потом крепко сжал задницу и стал вбиваться, ритмично и сильно. От каждого толчка Кацуки словно током било. Ему стало плохо, руки подломились, и он упал грудью на простыню, не думая о том, как жалко выглядит. Мидория с оттяжкой шлепнул его по ягодице, вызвав сдавленный стон.       — Вот так, молодец, — низко пробормотал Мидория. — Чувствуешь, как хорошо? Это потому что ты на своем месте. Никакой ты не герой. Ты просто моя подстилка.       Не выдержав, Кацуки несколько раз всхлипнул и, отбросив весь гонор и бахвальство, наплевав на жалкие попытки сохранить достоинство, потеряв всякую надежду на то, что камеры действительно выключены, горько заревел.              

***

             За несколько лет до основных событий              Музыка грохотала так, что закладывало уши. Темноту зала то и дело разрезали лучи прожекторов и отражались от подвешенного под потолком огромного диско-шара, рассыпая тысячи разноцветных бликов по лицам и одежде беснующихся на танцполе. Гости танцевали, дергались, кружились, громко подпевали музыкантам, не попадали в ноты, но, кажется, всем и так казалось, что это станет лучшей вечеринкой десятилетия.       Началось все с того, что накануне очередного Рождества Деку с благословения Всемогущего решил провести благотворительный вечер, чтобы собрать денег для Центральной детской больницы. Он уже успел обзвонить почти всех друзей и коллег, на кого мог рассчитывать, и его поддержали, но, узнав об этом, суровые, неумолимые пиарщики вознамерились провести мероприятие такого масштаба, чтобы о нем еще несколько лет помнил весь Токио. То, что должно было стать небольшим камерным концертом для своих и нескольких приглашенных гостей из числа состоятельных артистов и коммерсантов, превратилось в грандиозную вечеринку на последнем этаже одного из небоскребов. Реклама с густо накрашенными лицами Урараки, Яойрозу и Ашидо месяца на два заполнила все билборды в центре и постоянно попадалась в Интернете. Билеты стоили довольно дорого, зато за вечеринкой все еще стояла благородная цель, а гостей завлекали громкими обещаниями, что они смогут пообщаться с самыми перспективными молодыми героями, которые только начинали набирать настоящую популярность. И вот теперь за огромными окнами медленно падал сухой, искрящийся снег, и светился неоном город, а в огромном зале выступала на сцене молодая рок-группа, и бесновалась под музыку толпа.       Кацуки, в джинсах и простой черной футболке, стоял у стены, куда свет прожекторов не доходил, и хмуро потягивал тоник. Была бы его воля, он бы остался дома, сходил вечером на пробежку, а потом просто валялся бы на диване и смотрел ужастики, но все как обычно пошло не по плану. Деку уговорил Тодороки, тот — Яойрозу, та — Ашидо, которую, справедливости ради, даже уговаривать не пришлось, а уж Мина, в свою очередь, прожужжала все уши Киришиме, уверяя, что они с Кацуки тоже обязательно должны явиться. А спорить с Киришимой Кацуки не особо умел, да и не особо любил.       Перед началом вечеринки состоялась автограф-сессия, во время которой Кацуки искренне удивился тому, как много народу решилось к нему подойти. Оказалось, что его фанаты, в основном, делятся на две категории: либо визжащие девчонки, от которых у него почти сразу заболела голова, либо восторженные молодые парни вроде Киришимы в юности, которые, запинаясь, бубнили каждый раз одно и то же, мол, герой Динамит вдохновил их ничего не бояться и стремиться к большему. В какой-то момент Кацуки не выдержал и посмотрел на сидевшего рядом Киришиму. Тот как обычно заметил его взгляд и хитро улыбнулся краешком рта, придурок крашеный. Толпа перед ним почему-то была гораздо более разномастной.       Автограф-сессия заняла целых два часа, и Кацуки уже тогда понял, что вечеринка, скорее всего, затянется до утра. Из-за раздражения и царящего вокруг оживления, толкотни и хаоса спать ему, как ни странно, не хотелось, но и оставаться до самого конца он не собирался, рассчитывая свалить до полуночи. И вот на часах была уже половина первого, а он по непонятной для себя причине все еще оставался в зале. В полночь Мидория со смущенной улыбкой вышел на сцену и объявил, что приготовил для гостей сюрприз. Оказалось, что Всемогущий записал для них видеообращение, в котором поздравлял всех с Рождеством, благодарил за участие и приносил извинения, что по состоянию здоровья не смог прийти сам. Зал взорвался восторженными криками и аплодисментами, а Мидория, скромно стоя с края сцены, то и дело поглядывал на экран и прямо-таки светился от счастья. Сразу после окончания видео на сцену вернулись музыканты, и вечеринка продолжилась.       В какой-то момент громкая музыка наконец прекратилась, и Кацуки нехотя глянул на сцену. Взмокшие и растрепанные музыканты откланялись и пообещали вернуться позже, а на сцену вышла Джиро в черных брюках и каком-то до крайности нелепом бесформенном свитере с оленями. В руках у нее была гитара. Из зала для нее принесли высокий барный стул, и Джиро устроилась на нем, подтянув одну ногу и наклонив к себе микрофон.       — Всем привет, ребят, — сказала она с улыбкой. — Огромное спасибо, что пришли. Тут стало как-то очень жарко, да?       Гости радостно зашумели, а кто-то в толпе начал громко и отчетливо скандировать ее имя, от чего Джиро усмехнулась, а ее щеки немного порозовели.       — Давайте немного передохнем, — предложила она в микрофон. — Я недавно написала новую песню и решила устроить премьеру именно здесь, для вас. Считайте это моим рождественским подарком. Ну, и это… Песня лирическая, поэтому, если хотите пригласить кого на танец, валяйте. Самое время.       Часть толпы мгновенно отхлынула из центра зала. Самые робкие тут же устремились к барной стойке и столикам, чтобы просто послушать музыку и заодно промочить горло, а те, кто посмелее, стали подходить к понравившимся девушкам и парням. Джиро заиграла спокойную, немного печальную мелодию. Ее тонкие пальцы ловко перебирали струны гитары, а потом она запела, и Кацуки невольно заслушался. Вообще-то талант Джиро он, как и все, по достоинству оценил еще в Академии, и даже если он не осыпал ее постоянными комплиментами, как тот же Киришима, это не значило, что он ее не ценил. Задумавшись, он не заметил, как к нему подошел Мидория и осторожно тронул за плечо.       — Каччан! — тихо позвал он.       Кацуки вздрогнул и чуть не пролил тоник себе на футболку.       — Блять, какого хрена подкрадываешься?!       — Ой, извини, пожалуйста! Я просто, ну… Думал, ты уйдешь раньше. Здорово, что ты остался.       Не удостоив его взглядом, Кацуки глотнул немного тоника и отставил стакан. Он надеялся, что Мидория рано или поздно отойдет сам, но тот почему-то упрямо продолжать виснуть над душой. Помявшись, Мидория неловко пристроился рядом у стойки и робко улыбнулся.       — Неплохо вышло, д-да? — спросил он. — Я так рад, что все смогли прийти. И со Всемогущим хорошо получилось, правда? Это я к нему вчера ездил. Конечно, было бы совсем классно, если бы он тоже пришел, но у него легкое что-то совсем разболелось…       Сжав зубы, Кацуки терпеливо ждал, когда очередной поток сознания подойдет к концу и постарался сосредоточиться на голосе Джиро, поэтому, когда Мидория снова заговорил, смысл его слов дошел до него не сразу.       — Слушай, раз уж ты все еще здесь… Только не злись, пожалуйста. Я просто хотел… Знаешь, я с самого детства… Ты просто т-такой, ну… Я все думал, как тебе об этом сказать… А, черт! Не потанцуешь со мной немного? Ты мне просто очень нравишься!       Последнюю фразу Мидория выпалил, видимо, в сердцах, потому что тут же осекся и смущенно затих. Потеряв от растерянности дар речи, Кацуки медленно обернулся к нему. Первой его реакцией было страстное желание взорвать Мидории голову, но все-таки им обоим было уже далеко не пятнадцать, да и портить гостям праздник было, по крайней мере, неразумно — потом еще опять, как дурак, перед прессой извиняйся. Поэтому Кацуки просто потрясенно молчал, а Мидория сначала пытался прятать глаза, но потом решительно вскинул голову и посмотрел на него даже как будто с вызовом.       — Ты че, бухой? — наконец негромко уточнил Кацуки сквозь зубы.       — Я вообще не пил, — обиженно ответил Мидория, сжав кулаки. — Ну нравишься, и что? Давно уже нравишься.       Кацуки вслепую нашарил свой стакан и нервно отхлебнул, глядя на Мидорию так, словно впервые его увидел. Полгода назад тому исполнилось двадцать пять. Со времени их нелепого противостояния в Академии прошло уже десять лет, и за это время Мидория неслабо вытянулся и возмужал. Многие считали его довольно симпатичным: он был довольно высоким и плечистым и все так же не любил слишком коротко стричься, предпочитая оставлять непослушные темные кудри. На поалевших щеках отчетливее выделялись веснушки, а зеленые глаза горели решимостью, но все же смотрели на Кацуки с добротой, будто Мидория был внутренне готов принять его отказ. Кацуки бы никому в этом не признался, но вообще-то с Мидорией все было в полном порядке, вот только Кацуки он не нравился.       — Херня какая-то, — хрипло выдавил Кацуки, отворачиваясь. — К мозгоправу сходи, башку проверь. Выдумал, тоже мне.       Сквозь звуки печальной мелодии, достигшей, кажется, пика своего развития, Кацуки услышал невеселый смешок.       — Ну да, — тихо отозвался Мидория, и в его голосе Кацуки послышалась боль, смешанная с разочарованием. — На что я только надеялся… Прости, я пойду. Увидимся.       Когда он отошел, Кацуки уже хотел было вздохнуть с облегчением, но на душе почему-то все равно было неспокойно. Какого хрена только что произошло? Мелькнула мысль, что это какой-то розыгрыш, но Мидория был не из тех, кто стал бы шутить подобным образом. Да и по голосу слышно было, что расстроился он по-настоящему. Сам Кацуки разозлился, скорее, от неожиданности. Преодолев порог двадцатилетия, он с каждым годом все больше замечал, что стал лучше понимать других людей. Особого человеколюбия это ему, конечно, не добавило и характер не изменило, но вот поведение все же немного смягчило, и он чувствовал, что при других обстоятельствах, если бы Мидория не застал его врасплох, он, наверное, смог бы подобрать другие слова, а так вышло, конечно, довольно паршиво. От абсурда всей этой ситуации у него голова шла кругом. Деку, вот же тупица! Нашел, в кого втрескаться!       Кацуки допил тоник, опасливо глянул на танцпол и увидел, как Урарака в ярко-розовом облегающем платье вытянула Мидорию за руку в центр зала, прямо под прожектор. Тот сначала вроде как вяло отнекивался, но потом, кажется, смирился и решил не спорить. Урарака тесно прильнула к нему, решительно положила его руки себе на талию, и теперь они медленно раскачивались под музыку, собирая многочисленные взгляды гостей, откровенно пялившихся на красивую пару.       — О, нашел наконец-то! — раздался знакомый голос.       К Кацуки с широченной зубастой улыбкой подошел Киришима с двумя стаканами в руках. Он коротко взглянул на них, забавно нахмурился, словно вспоминая, где какой, и радостно протянул один Кацуки.       — Вот, твой безалкогольный.       — Прикинь, ко мне тут Деку подкатывал.       Кацуки и сам не понял, как это у него вообще вырвалось. Видимо, он удивился даже сильнее, чем ему изначально показалось. Он ожидал, что Киришима беззаботно рассмеется, но тот вдруг притих и осторожно спросил:       — А чего ж он тогда с Ураракой танцует?       — Потому что я его послал, — раздраженно процедил Кацуки, выхватил у него стакан и залпом осушил половину.       Лицо Киришимы после этих слов почему-то на мгновение просияло, но потом он снова сдвинул брови и с сочувствием посмотрел на танцпол, где Урарака прогнулась назад, поддерживаемая рукой Мидории, а тот внезапно склонился к ней и поцеловал, вызвав со всех сторон восторженные крики и подбадривающие улюлюканья.       — Да что вообще происходит?       — Не ебу, — буркнул Кацуки. — Пошли отсюда, не могу больше.       По лицу Киришимы видно было, что на вечеринке ему нравится, и он бы явно хотел задержаться подольше, но, видимо, со стороны Кацуки выглядел таким мрачным, что Киришима, не став спорить, понятливо кивнул и хлопнул его тяжелой ладонью по спине.       — Окей, я тогда сгоняю за куртками. Подожди тут, я мигом!       Пока он ходил за куртками, оставленными не в общем гардеробе, забитом верхней одеждой гостей, а в специально выделенной для героев комнате, Кацуки мрачно смотрел, как Мидория с Ураракой кружатся в танце в такт постепенно угасающей мелодии. Рассмотреть в полумраке лицо Мидории не удавалось, но Кацуки хорошо видел, что Урарака то и дело нежно гладит его по лицу, словно утешая. Наверное, это к лучшему. Если она сможет его отвлечь, то они с Киришимой незаметно свалят, а там, может, Мидория включит мозг и сам сделает вид, что ничего не случилось.       Джиро допела песню и замерла, склонив голову к грифу гитары. Последняя дрожащая нота и эхо ее голоса все еще наполняли зал, когда к сцене вдруг снова волной подкатила толпа, скрывая Мидорию с Ураракой. Восторженные аплодисменты переросли в настоящие овации. Джиро сняла с плеч гитару, аккуратно положила ее на стул и, прижав ладони к груди, со счастливой улыбкой подошла к самому краю сцены. К ней протянулись руки, и она, недолго думая, развернулась спиной и, весело рассмеявшись, упала в толпу. Гости пронесли ее на руках по всему огромному залу, а в конце она ловко спрыгнула на пол — прямо в руки появившегося будто из ниоткуда Каминари.       Сквозь толпу, то и дело сконфуженно извиняясь, пробился Киришима, протянул Кацуки его куртку, и тот тут же направился к выходу, одеваясь на ходу.       Оказавшись в пустом служебном лифте, Кацуки ткнул в кнопку подземного этажа, где стояла его машина, и без сил привалился к стенке, стараясь расслабить напряженные плечи. После шума вечеринки в ушах у него гудело, и благословенная тишина кабины показалась божественно прекрасной. Киришима, стоявший у дверей, вдруг обернулся и посмотрел на него долгим, грустным взглядом.       — Блин, не знаю, мне его жалко почему-то, — неуверенно пробормотал он.       — Не тупи, — проворчал Кацуки, закатив глаза. — Меня бы кто пожалел.       — А он, ну… — Киришима замялся. — Он прямо вот сказал…       — Что я ему нравлюсь, блять, да! — огрызнулся Кацуки. — Охуеть просто!       Почесав затылок, Киришима вдруг нервно рассмеялся, как будто вся эта идиотская ситуация выбила его из колеи еще сильнее, чем самого Кацуки.       — Ты-то чего ржешь, долбоеб? — прорычал Кацуки, оттолкнулся от стенки и угрожающе подошел к нему. — Проговоришься хоть кому-нибудь, особенно, блять, Розовой — убью нахер!       Взяв себя в руки, Киришима шмыгнул носом, успокаиваясь, и, подавив последние смешки, молча уставился на Кацуки. Скоростной лифт небоскреба стремительно летел вниз, а Кацуки все смотрел в огромные глаза Киришимы, будто ища в них ответ на какой-то вопрос. Они стояли так близко, что Кацуки мог разглядеть маленький бледный шрамик у него на правом глазу. Едва дыша, Киришима попробовал было сдвинуться в сторону, но Кацуки положил ладонь ему на грудь, удерживая на месте. Из-за случившегося он был на взводе, по его венам словно разлился жидкий огонь. Не выпив ни капли спиртного, он почему-то чувствовал себя пьяным, и теперь, когда они с Киришимой оказались в замкнутом пространстве лифта, это чувство усилилось. Лицо напротив — дурацкое, красивое, знакомое до мельчайших деталей — казалось таким родным, что в голове Кацуки пронеслась мысль: а почему он вообще так долго ждал? Они с Киришимой уже так давно вросли друг в друга, что Кацуки просто не мог представить себя без него ни в сражении, ни в обычной жизни. Каждый раз, когда Киришима просто был рядом, все тревоги уходили на задний план, злость утихала, а извечное раздражение притуплялось. Если Кацуки с кем-то и было хорошо, то только с Киришимой — и он был уверен, что это взаимно. Не просто так ведь Киришима все это годы ни с кем всерьез не встречался. Не просто так он был так беззаветно предан, так много раз спасал Кацуки, не просто так именно его крепкие и теплые руки приносили утешение и затрагивали в Кацуки до того молчавшие струны. Ведь не просто же так, когда Кацуки смотрел на него, в душе у него просыпалась нежность. Вся их неожиданная дружба словно вела к этому дню. Словно они оба так много лет отчаянно ждали этого самого момента.       — Ты чего? — осторожно спросил Киришима.       — Поехали ко мне, — выдохнул Кацуки.       — Серьезно?       Вместо ответа Кацуки хищно оскалился, чувствуя, как бешено стучит сердце. Он знал, что Киришиме лишние слова не нужны, он и так все понял правильно. Глаза Киришимы сверкнули, лицо просияло. Он задышал чаще и уже хотел было потянуться к Кацуки, как вдруг лифт плавно качнуло, и он остановился. Раздался негромкий звуковой сигнал, и под приятный женский голос из динамика, сообщивший, что лифт прибыл на подземный этаж, двери разъехались. Широко улыбаясь и впервые в жизни не заботясь о том, что со стороны он, наверное, выглядит глупо, Кацуки схватил Киришиму за руку и потянул за собой.              

***

             — Бакуго, пора.       Кацуки тяжело поднялся и, пройдя мимо Шинсо, равнодушно протянул руки одному из сопровождавших его охранников. Тот несмело подошел, глядя исподлобья, и быстро, опасливо надел на него наручники. Наверное, он все еще побаивался того самого террориста, которым правительство почти за год изрядно напугало всю страну. Который раньше был героем номер два и мог бы даже без своей смертоносной причуды убить почти любого. Смешно. Сам-то Кацуки знал, что Динамит уже не вернется. Да и существовал ли он вообще? Существовал ли кто-то, помимо Кацуки Бакуго — глупого мальчишки, уверенного в своей непобедимости?       За эти девять дней Кацуки похудел, и на запястьях у него еще сильнее, чем обычно, проступали кости. Утром, когда его спросили, чего бы он хотел на ужин, он машинально попросил карри поострее, но, когда ему принесли еду, он к ней так и не притронулся. С самого утра ему хотелось спать.       На следующее утро после того первого визита Мидории к Кацуки действительно пришел один из офицеров, провел в небольшую комнату, где стоял экран, и включил новости. Сразу после обращения премьер-министра, который уверял, что трагедия в Министерстве обороны не повторится, потому что Деку по-прежнему стоит на страже закона, и новости о предстоящей казни бывшего героя Старателя шел небольшой сюжет о том, что с Эйджиро Киришимы сняли все обвинения и выпустили из следственного изолятора. Репортеры в Иокогаме застали Киришиму, когда он выходил из здания. Видно было, что он устал, но, увидев журналистов, не стал сбегать, а подошел к ним и, улыбнувшись, поблагодарил за поддержку.       — Что вы думаете о событиях в Токио?       — Как бы вы прокомментировали действия героя номер один?       — Считаете ли вы приговор Динамиту справедливым?       — Общество хочет знать, что происходит с героями!       Призывая всех к порядку, Киришима поднял ладони. Несмотря на то, что на его лице все еще сияла улыбка, провалившиеся глаза выглядели уставшими и печальными. Прямо как у Всемогущего после того ранения. И все-таки он продолжал улыбаться.       — Простите, у меня нет ответов на все вопросы. Трагедия в Токио лишь укрепила меня в мысли, что главная задача героя — это спасение жизней. Я от всего сердца прошу прощения за то, что меня там не было. Я знаю, что не могу спасти всех, но сделаю все, что в моих силах. Именно поэтому я завтра же возвращаюсь к работе.       — Что насчет Деку? После всего, что случилось, можем ли мы все еще считать его Символом мира?       — К сожалению, все мы допускаем ошибки, — улыбка Киришимы погасла, и он нахмурился. — Это относится ко всем, в том числе, к лучшим из нас. Я лишь думаю, что от этого не должны страдать гражданские. Ответственность за программу усиления лежит на плечах всего геройского сообщества, и на моих тоже. Просто люди не должны подвергаться такой опасности. Если такое повторится, знайте, я обязательно приду, даже если идти придется через огонь. Я вас больше не подведу.       Кацуки с каменным лицом досмотрел сюжет и, обернувшись к охраннику, спросил, можно ли ему уже вернуться в камеру.       Когда его привели обратно, он упал на койку, от которой все еще невыносимо тяжело и густо пахло, и долго лежал, пытаясь уловить внутри себя хоть что-нибудь, хоть одну оформленную мысль или чувство, но ему все казалось, что не было ничего, что Мидория бы не уничтожил. Пытаясь отрешиться от всех воспоминаний предыдущего вечера, Кацуки по кругу считал плитки на стене, пытаясь уснуть, но сон не приходил, и тогда он стал думал, как победить Деку без причуды Айзавы, но в голову ничего не приходило, ни одна хоть мало-мальски рабочая комбинация. От ощущения, что он что-то упускает, в мозгу будто зудело, и в какой-то момент Кацуки накрылся подушкой, чтобы оказаться в темноте, но та пахла жженным сахаром, и он брезгливо отбросил ее, как мерзкое насекомое.       Возможно, дело было вовсе не в комбинации причуд? Возможно, было что-то такое, о чем Кацуки не подумал? Что-то еще, что было важно для героя. От пережитого унижения Кацуки чувствовал себя совершенно разбитым, и в голову ничего не приходило. Но ведь он же помнил, что говорил о чем-то таком с Хакаматой. Для настоящего героя важно было что-то еще, кроме борьбы со злом и побед.       Мидория появлялся в «Тартаре» еще трижды, и каждый раз повторялось одно и то же: он напоминал о казни, спрашивал Кацуки, что еще ему нужно, чтобы наконец признать его, но Кацуки безразлично молчал, и тогда Мидория раздраженно стаскивал с него робу, укладывал, как ему было удобно, и трахал. Кацуки почти не реагировал и все время тупо пялился в потолок или прятал лицо в подушке, а, когда Мидория, дорвавшись, совал ему в рот, не двигался, и тот сам остервенело долбил его в горло по пузырящейся слюне. В первый раз Мидория процедил, что взял бы Кацуки к себе, как домашнее животное, вот только Урарака не любит бешеных собак. Во второй раз он снова заставлял Кацуки его целовать, но потом, разозлившись из-за его холодности, распял своими щупальцами и проник ими одновременно в рот и в задницу, заставляя вспомнить тот унизительный случай в юности, когда Кацуки перед поступлением в Академию по глупости попался злодею. В третий раз, смягчившись после оргазма, распаленный Мидория долго гладил его и шептал, что любит. Когда Кацуки надоело это слушать, он плюнул Мидории в лицо. Больше тот не приходил.       Шинсо заглянул к Кацуки еще пару раз, но Кацуки нечего было ему рассказать. Шинсо, казалось, ничего и не ждал. Он мрачно сообщил новости о Старателе, упомянул, что Шото наконец пришел в себя, и подтвердил, что Киришиму действительно освободили.       — Не представляешь, что в Интернете творится, — сказал он тогда, нервически ухмыляясь. — Они его обожают. Прямо на руках носить готовы. Пишут, что он единственный, кому еще можно доверять. Он на следующий день после освобождения вышел в патруль, а в Шибуе торговый центр загорелся. Так он половину здания на своих плечах держал, а потом несколько раз внутрь возвращался, когда пожарные еще работали. А через день в порту целую мафиозную банду раскидал в одиночку. Как с цепи сорвался… Вообще не меняется. Прямо как в старые-добрые, да?       — Хочу его увидеть.       — Прости?       — Мне ведь положено последнее желание. Хочу его увидеть.       И вот теперь, механически переставляя ноги по холодному белому коридору, Кацуки вдруг поднял голову и глянул на Шинсо. Охранники заметно напряглись, но толкать его не решились.       — Он придет? — тихо спросил Кацуки.       — Он уже здесь.       Бесконечными коридорами Шинсо вывел Кацуки в тот самый зал, где когда-то казнили — или, вернее, не успели казнить — того телепата, который устроил нападение в Иокогаме. Войдя в зал, Кацуки тут же вспомнил разлетевшиеся брызги крови и разбросанные по полу ошметки мозга. Он вздрогнул и остановился, как вкопанный, но Шинсо легонько подтолкнул его в спину. Бессмысленно глядя под ноги, Кацуки послушно сделал несколько шагов вперед, к серой центральной платформе, и поднялся на нее. Почему-то от мысли, что Киришима сейчас наверняка смотрит на него с презрительной жалостью, как он сам смотрел на того телепата, ему становилось дурно, и, как бы ни хотелось поднять глаза, он все никак не мог решиться. Что, если Киришима знал, что его отпустили из-за Кацуки? Что, если Мидория ему все рассказал? Что, если Киришиме теперь противно даже просто на него смотреть? Может, тогда, в разговоре с Шинсо, надо было промолчать?       Прямо под потолком из динамика раздался спокойный мужской голос.       — Кацуки Бакуго, военным трибуналом вы были признаны виновным в терроризме, умышленном уничтожении государственного имущества и убийстве восьмисот семи человек и приговорены к смертной казни через смертельную инъекцию. Казнь состоится ровно в двадцать два ноль-ноль. По этическим соображениям вам будут внутривенно введены обезболивающие и снотворные препараты. После усыпления вам будет введен миорелаксант, который приведет к параличу и остановке дыхания. Так как вы дали свое согласие, ваши внутренние органы, подходящие для трансплантации, будут изъяты и использованы как донорские. Сообщаю, что по вашей просьбе на казни будет присутствовать Эйджиро Киришима, а также Изуку Мидория. Вы можете видеть их в кабине слева. Они тоже вас видят и слышат. Вам есть, что сказать?       С замиранием сердца Кацуки поднял голову и застыл, увидев знакомое лицо. Киришима и так стоял близко, а, встретившись с Кацуки глазами, бросился вперед, и его огромные ладони впечатались в стекло. Знал ли он о том, что сделал Мидория, или нет, но в его взгляде не было ни гнева, ни презрения, которые Кацуки так боялся увидеть — только бесконечная нежность и страх.       — Кацуки! — крикнул он.       Захлебнувшись вдохом, Кацуки задрожал. Ноги почти не держали, и он машинально схватился за подлокотник стоявшего рядом кресла. Охранники усадили его и стали застегивать ремни сначала на руках, а затем на ногах. Наконец, закрепив ремни у него на груди, они отошли, и Кацуки снова увидел искаженное ужасом лицо Киришимы. Сердце Кацуки забилось. Умирать страшно не было. Страшно было оттого, что он только теперь осознал, что больше не увидит это лицо, не увидит глаза, наполненные чувством, которому он боялся давать имя, не увидит широкую улыбку. Захотелось протянуть к нему руку, и Кацуки невольно дернулся, но в плечи впились широкие ремни.       За стеклом к Киришиме подошел Мидория. Он холодно улыбался, его руки были сложены на груди. Он смотрел на Кацуки с мстительным, садистским удовольствием и, кажется, не собирался ничего говорить. Не обращая на него внимания, Киришима в запале ударил по толстому стеклу кулаком.       — Прости меня! — заорал он. — Это было подло! Я был трусом! Я знал, за что ты сражаешься, но все равно предложил! Прости, Кацуки! Я ни за что не сбегу, слышишь?       Неожиданно для самого себя, Кацуки тихо рассмеялся и помотал головой. За что он извинялся? В ту самую минуту Кацуки вдруг понял, что никогда и не смог бы остановить Мидорию, даже если бы ему везло хоть немного больше. Всю свою жизнь он хотел быть первым, самонадеянно бросался в атаку, шел на сделку с совестью и почти не думал о тех, ради кого рискует жизнью. Он думал, что изменился, но, кажется, до этого самого дня так и остался тем самоуверенным мальчишкой, который хотел победы ради победы. И вот перед ним стоял настоящий герой. Тот, кто всегда был в тени, кто не кичился силой и не искал славы, кто думал, что добро в сердце, а не в кулаках. Кто прикрывал людей от пуль, выносил из огня и, казалось, смог бы выдержать на себе вес рухнувшего неба, если бы пришлось — только чтобы защитить слабых. Наверное, все-таки стоило сбежать с ним на Южный полюс, когда он предлагал. Но ведь после всего, что случилось, Киришима и сам бы вернулся. Ведь у него чуткое сердце. Он просто не сможет сбежать, если кому-то будет нужна помощь.       — Господин Бакуго, вам есть, что сказать? — терпеливо повторил голос из динамика.       Краем глаза Кацуки заметил, что Мидория, ухмыляясь, посмотрел на Киришиму. Они стояли рядом, бывшие товарищи, бывшие друзья, и со стороны Кацуки вдруг прояснившимся взглядом увидел, что их отличает. Приложил ли он сам к тому руку или нет, но Мидория в какой-то момент стал готов на все, лишь бы стать первым. Киришиме же было достаточно всю жизнь к этому стремиться. Для одного важен был результат, для другого — непрерывный процесс самосовершенствования, каким бы долгим и болезненным он ни был, и сколько бы ни принес досады и разочарования. И как только Кацуки не понял этого раньше? Они с Мидорией ведь были абсолютно одинаковыми. Пытки программы усиления изранили ему тело, а Мидории — душу, но, даже если бы случилось наоборот, вышло бы ровно то же самое. Оба они согласились участвовать, поддавшись высокомерию и слепой вере, что только они могут всех спасти. Надо было прислушаться к Хакамате. Надо было прислушаться к Киришиме. Не Кацуки было разгребать последствия, он бы все равно не смог. Как бы ни было тяжело это признавать, но он, кажется, в итоге тоже угодил в сопутствующие потери. И все же, пожалуй, он сделал единственное, что было в его силах: кое-как разгреб дорогу и зародил в других стремление идти по ней вперед. А вот спасти всех должен был тот, кто, буквально пройдя через огонь и воду, все еще не считал себя вправе решать за других. Тот, кто всегда ценил чужую жизнь выше своей и бросался злодеям наперерез, прикрывая товарищей. Тот, кто бесстрашно шел под пули, ни на секунду не давая усомниться, что он неуязвим, даже если это на самом деле не так. Тот, кто никогда не признал бы себя достойным называться Символом мира, но, тем не менее, годами, раз за разом, это доказывал. Это должен был сделать тот, кому, в отличие от Кацуки, нечего было стыдиться. Кто-то по-настоящему несокрушимый.       — Оставляю все на тебя, слышишь? — громко произнес Кацуки, чувствуя, как у него трясутся руки. — Кое-кто дохуя умный мне однажды сказал, что, если сомневаешься, опирайся на того, кому доверяешь. Помоги им. Стой на своем, даже если все вокруг считают черное белым. Оставайся собой. И…       Глаза Киришимы расширились. Не отрываясь от Кацуки, он снова ударил кулаками по стеклу, и оно гулко дрогнуло. Кожа на его лице и руках затвердела, покрываясь костистыми наростами, по которым, как по камню, побежали трещины. Охранники вздрогнули, но к Киришиме подошел Мидория и угрожающе положил руку ему на шею. Глаза Киришимы блеснули и смягчились, он обессиленно привалился к стеклу, опираясь на локти, и опустил голову. На лоб ему упало несколько прядей. Мидория улыбнулся и хотел было погладить его по плечу в знак фальшивого сочувствия и поддержки, но Киришима раздраженно дернулся и сбросил его руку.       — И прости меня, — дрожащим голосом договорил Кацуки.       Часы мигнули. Оставалась минута. В зал зашел офицер в черном и подготовил первый шприц. Кацуки задрожал. Он надеялся только, что Киришима найдет в себе силы и взглянет на него еще хоть раз.       — Двадцать два ноль-ноль. Пожалуйста, начинайте процедуру. Сперва анальгетики и снотворное.       Офицер подошел к креслу и протер Кацуки сгиб локтя. Нервно усмехнувшись, Кацуки отвел взгляд и снова уставился за стекло. Он почти не почувствовал укола, но, когда по телу мгновенно разлилась усталость, Киришима вдруг поднял голову и посмотрел прямо на него. В его глазах горела решимость, какой Кацуки у него никогда не видел, даже тогда, когда Киришима пришел за ним в адское пламя на месте взорванной лаборатории. Словно он вдруг понял, что именно должен сделать. Вот только за этой решимостью по-прежнему сквозила нежность: та самая, которая еще в юности растопила Кацуки сердце и почему-то заставила по-настоящему довериться этому лохматому придурку — единственному из всех.       Впервые за долгое время Кацуки стало по-настоящему спокойно. Он глубоко вдохнул, тихо улыбнулся и откинул голову. В глазах потемнело, знакомый голос звал его, но ответить уже не было сил. Он в последний раз попытался представить аромат сандала и ласковое прикосновение большой теплой ладони к своей щеке. Умирать, и правда, не так уж и страшно. Расставаться оказалось страшнее.