Проходит сто лет, и он делает вдох

— Как и почти весь Хуашань, Святой Меч Цветущей Сливы мёртв, — говорят ему то, в чём нет никакого смысла. Его даос-хён не может быть мёртв. Это невозможно. — Вы лжёте, — отвечает он, даже если его голова кружится, его тело слабо, а его лёгкие не могут дышать. Потому что в этом нет смысла. Хён не может быть мёртв. — Амзоне… — пытаются его племянники, со всем уважением, со всей жалостью, в которой он не нуждается, когда он пытается встать и отвергает их помощь, падая на одно колено. Затем на второе. Этого не может быть. Они лгут. Они должны лгать. Но какой смысл его семье лгать ему об этом? — Донсён, — его старший брат, намного более состарившийся, настоящий старейшина их семьи, чем он сам, уступивший главенство своему сыну десять лет назад (или, уже двенадцать лет? как долго он спал?), обнимает его. Тан Бо не может дышать; дыхание кажется неправильным, а лёгкие тяжелыми и ненужными.

— Сразитесь со мной, Святой Меч Цветущей Сливы! — Ты отвлёк меня от сна, сопляк.

Тан Бо не может дышать, и его сердце бьётся так сильно, что кажется, будто сейчас вырвется из груди.

— Ты всегда пьёшь яд, вместо алкоголя? Какая гадость. — Тогда почему ты его выпил, даос-хён!

Он не видит ничего, кроме плеча своего брата, кроме темноты, ему кажется, что у него может быть отклонение ци, и знакомые иглы протыкают его важные точки, блокируя это; он не хочет, чтобы они это делали.

— Даос-хён! Давай, после всего отправимся в путешествие, а? Только ты и я! — Хорошо, Бо-а.

Тан Бо не помнит ничего, кроме того, что рыдал в плечо своего брата, словно он вновь стал ребенком.

***

Он остраняется от своей семьи, он знает это, но когда его старший брат умирает еще через три года — он не находит в себе силы даже проводить его с достоинством. Он так жалок, что не покидал свой личный дом в отдалении эти три года. Он смотрит на своё молодое лицо, слепой глаз и белые волосы.

Тан Бо не знает, кто смотрит на него из зеркала.

***

Иногда дети заплутают в его владения, они чистые и светлые, но бегут от него с криком, что дольно невежливо, но он не находит в себе сил ругать их; он бы убежал сам от себя, если бы мог. Он понимает, что не нуждается в еде, когда перестал есть лет десять назад, а любой яд даже не щекочет его рецепторы. Его пальцы полностью чернеют, и ему остаётся использовать только длинные рукава, чтобы совсем не пугать малышей.

***

Тан Бо почти не нуждается во сне, чего он предпочитает избегать. Даос-хён всегда есть в его снах, и он не может… Он не может смотреть на это, чувствовать его, слышать его голос, чтобы проснуться. Чтобы вспомнить, что он в мире, где его хёна больше нет. В мире, который предпочитает забывать жертвы его хёна — и это единственная причина, которая заставляет его выйти из затворничества, спустя почти двадцать лет.

Мир вспоминает, что у них было двое Святых, и ни один из них не был милосердным человеком.

***

Он изучает яды сильнее и упорнее, чем когда-либо. Он думает о яде, что может убить Небесного Демона. Он думает о яде, что может отравить по-настоящему бессмертного.

***

Не только дети его семьи боятся его; жители города опасаются его полностью чёрных кистей и его седых волос на неправильно молодом лице; они не дают ему лечить себя, даже если он предлагает, даже если он может помочь, а пациенту больно. Его отвергают, куда бы он ни пошёл. Тан Бо смотрит на свои руки, думая о том, действительно ли это столь пугающе; его хён говорил, что у него красивые руки; он прячет их под перчатками.

Ему исполняется сто лет.

***

Тан Бо думает… что его семья боится его, спустя пятьдесят лет с тех пор, как он проснулся, в том, как они опускают глаза при его появлении, и том, как они не перечат ему. Он не знает, что с этим делать.

***

Его сливовая заколка ломается. Проходит семьдесят лет, а ей и того больше, конечно, она ломается. Тан Бо не может принять этот факт, просто держа старое хрупкое дерево в своих чёрных руках, не двигаясь с колен несколько дней подряд.

***

— Не подходи ко мне, чудовище! — кричит как-то жена его потомка в муках родов, когда он пытался помочь, и Тан Бо… он оглядывается. Его семья боится его; действительно боится, сторонясь, словно он нечто, чего не должно существовать. Не они одни так думают, — смеётся он внутри.

***

Он предпочтёт путешествовать, вновь. Как будто он имеет на это хоть какое-либо право. Словно есть смысл смотреть на мир, который всё ещё пытается забыть его хёна или очернить и обеднить Хуашань окончательно, хотя он уже трижды разбирался с их долгами. Тан Бо путешествует, изредка возвращаясь домой; иногда его нет месяцами, иногда годами — новые дети боятся его не так сильно, как предыдущие; им нравятся его распущенные белые волосы (он не мог выбрать ни одну заколку после; нет ничего подходящего) и их глаза горят, когда он учит держать их кинжалы. Они называют его дедушкой, ровно, как и Пэн-а, и он находит это очаровательным; он может понять, чьё это влияние; его любимый внук отрицает все его слова, говоря, что рад, что он вернулся, пускай и на время.

***

Проходит почти сто лет, когда он находится не слишком далеко от своего дома, не имея большой причины идти куда-то, кроме как вперёд. Если бы был какой-то путь назад — он бы давно повернул туда, без оглядки, без сожаления. Он слышит шум драки, это похоже на детские голоса; это бедный регион, он предполагает, что это просто разборки нищих; его это не касается. — И это всё, что вы можете, ублюдки? Его ноги примерзают к месту; он знает этот голос; это не он.

Это не может быть он.

— Ха?! Ты даже одного удара не можешь нанести, уродец, что ты несешь?! — говорит другой голос, мальчишеский и возмущённый, полный той самоуверенности, которая не имеет реального веса. — Зато я могу встать! Тан Бо не может остановить себя от того, чтобы не идти на встречу этому голосу.

Это не может быть он.

— Видимо, мы не добили твои зубы, раз ты еще можешь лыбиться, — добавляет третий голос, но Тан Бо плевать, когда он проходит через проулки между домами и видит его.

Это не может быть он.

— Очевидно, мои зубы крепче, чем ваши хилые ручки, — смело смеётся тощий ребёнок с избитым, но самодовольным, окровавленным лицом; у него темные спутанные волосы, розово-сливовые глаза и улыбка, за призрачное видение которой Тан Бо бы без раздумий продал бы душу.

Даос-хён.

Тан Бо плохо помнит, что было дальше, кроме того, что в одно движение отцепил нищего от одежды ребёнка и откинул его; быть может, на крышу соседнего дома, он не знает; он также не уверен, куда делось ещё трое грязных мальчишек, но ему было плевать. Тан Бо мог только касаться лица этого непонятного ребёнка, этого непонятного человека, вытирая и впитывая своими перчатками чужую кровь, пока мальчик не двигался рядом с ним. — Кто ты и почему ты плачешь? — спрашивает его ребёнок тем знакомым голосом, той знакомой интонацией. Тан Бо не знал, что плачет. — Я рад… — шепчет он, касается этого прекрасного лица, и мальчик недовольно фыркает на его движения, так похоже на хёна, — …я боялся, что забыл это лицо. И Тан Бо, впервые за сто лет, делает вдох.

(— Ты пойдёшь со мной? — спрашивает он, боясь услышать отказ, боясь, что ему придется забрать мальчика силой, что ему придётся украсть его. Мальчик оглядывает его с ног до головы, оценивающе, прицельно, будто действительно имеет власть и силу смотреть на единственного Святого в мире, на самого сильнейшего культиватора из ныне живущих, и делать выбор. — Только если дашь мне еду, тепло и своё место, — отвечает ребёнок, сторговавшись безрассудно дёшево, если честно. — Взамен, можешь делать со мной всё, что угодно. Мальчик усмехается ему, дерзко и бесстрашно, до того, как он успеет возразить чужим предположениям о себе, беря его за обнаженную чёрную руку без омерзения, и ведя его вперёд. — К слову, господин бессмертный, меня зовут Чо Сэм. Тан Бо всё ещё не может оторвать глаз.)