Апрель, 10

Вдыхать сладость вишни, смешанной с садовой розой — удовольствие. Купаться в сахаре после доминиканской безвкусной гари, оседающей на языке прожжённой копотью и чёрным углём — сплошное удовольствие, и Сатору варится в нём, прикипая взглядом. Смотрит, как тлеет меж алых губ его сигарета; превращается в серый пепел, сыпящийся в ажурную пепельницу хлопьями снегопада. Платье, кружева, стекающие в ложбинку меж пышных грудей капельки пота — всё цветёт изысканным цветком, и в висках стучит кровь, поднимая температуру и заставляя подавиться густой слюной, от подобного вида. Рут Беллами восседает как императрица в этом кожаном кресле со скрещенными, чуть оголёнными ногами, и ей даже не нужна золотом и драгоценными камнями усыпанная корона на голове, чтобы подтвердить не по закону, но по сути принадлежащий ей статус. Единственная женщина среди десятка окруживших её мужчин, не испытывающая ни страха, ни напряжения от голодных и раздевающих взглядов — Рут вгоняет их в краску и возбуждение, заметное через атлас брюк. Лиса. Чернобурка с ластящимся дорогим мехом, но с невырванными, острыми как бритва или шефский нож клыками. На лице её играет ухмылка — заигрывающая, кокетливая, плетущая невидимые нити крепкой, липкой паутиной, которые выдаёт затопленный желанием и интересом шоколадный взгляд. Рут выдыхает тонкую струйку дыма, сворачивающегося аккуратным кольцом, и Сатору касается щеки, готовый поспорить, что только что получил обжигающий кожу поцелуй. Мужчины рядом вздёргивают брови и перешёптываются, смакуя свой бренди и безвкусную гарь, облаками витающую среди тёмных стен. Смотрят жадно, ревниво и сверлят взглядами во взмокших висках Сатору дыру, пропитывая его кровь своей завистью. Но Рут лишь закатывает глаза. — Как сладко. Мы точно с тобой поладим, — девушка откидывается на спинку кресла: запрокидывает голову назад и смотрит в потолок — её глаза блестят в мягком свете бра, дурь и вишня оседают на языке и оставляют за собой пьяную улыбку на пухлых губах. — Сатору Годжо. — Рут Беллами, — склоняет перед ней в почтении голову Сатору, хоть та и машет вяло рукой. Сигарета меж кружева чуть разгорается и тут же сгорает пеплом. — Почему я? Девушка цокает языком раздражённо и выпрямляется. Шляпка совсем сползает на бок, и чёрная вуаль неопрятно прячет лицо. Рут стягивает её, небрежно отправляя на застеленный зелёным бархатом столик, роняя рюмки и бокалы с выпитым алкоголем. Её лёгкие кудри совсем растрёпаны: где-то топорщатся смешными, немного детскими петухами — и Сатору позволяет себе улыбнуться. — Глупый вопрос, — Рут вновь закатывает свои невозможные глаза и это теперь кажется её дурной привычкой. — И всё же. Чем я вас заинтересовал? — Убери эту формальщину, меня сейчас стошнит. Я не настолько старше, чтобы «выкать» на меня, — и снова вздыхает. — Смешали в тебе крови консерваторов. Жуть. — Прошу прощения, — Сатору вздёргивает брови и скрещивает ноги, а на колени кладёт сцепленные друг с дружкой ладони. Жуть? Почему жуть? Хотя её реакция мало удивительна. Рут не первая, кто кривит лицо на излишне официальное общение, на слишком вежливые и фальшивые улыбки, которые Сатору дарит незнакомцам. Все встреченные им европейцы, а в частности американцы — все таращили глаза и через секунду гортанно смеялись, похлопывая его по плечу с неизменным, будто бы заученным из школьного учебника: «Расслабься». Его мать — уроженка Российской Империи; дворянка, привыкшая ютиться среди высшего света. Её друзьями и товарищами с самого детства стали меценаты, почётные воинские чины, целовавшие ей руки, царские особы и такие же дворяне. Её окружением были балы, светские рауты; огромные дома, больше похожие на роскошные дворцы, залитые от золотом светящегося потолка до мрамором искрящегося пола. У мамы в голове никак не могло уложиться это вошедшее в моду плебейское «тыканье». На подобное она вечно кривит свой аккуратный носик, вздёргивает припудренный подбородок и щурит светлые, идентичные саториным глаза — фыркает и взмахивает рукой в презрении, отворачиваясь от наглости собеседника. И неважно, насколько тот богат и властен: в её глазах такие — невоспитанные нувориши без капли такта. И Сатору даже смешно от иронии, что мама связала сына с одним из них. Когда Сатору забрали из родного гнезда в совершенно незнакомое, непривычное для него общество, он не мог… расслабиться. Выкинуть из речи всеми высмеиваемую формальщину, ссутулить плечи и развести широко ноги, скатившись по спинке кресла вниз; говорить с незнакомыми лицами как с давними друзьями, не опасаясь, что кто-то в отвращении сморщит нос и злобно зыркнет из-за угла. Сатору не мог не ждать прилетающего обычно по голове хлёсткого подзатыльника, когда он вольничал с дамами и слишком дерзко отвечал господам — ждал, когда тот же Сукуна схватит его за шкирку как нашкодившего котёнка и наклонит голову, утыкая лбом в носы лакированных туфель, и заставит извиниться за бестактность. Потому что Сукуна с той же земли, что и отец Сатору. На Западе её, Японию, романтично зовут страной восходящего солнца, где реки по весне усыпаны розовыми лепестками; среди улиц слоняются тихо и бесшумно, будто бы плывя по воздуху, люди в традиционных нарядах, с заколотыми чёрными волосами и фарфоровыми лицами. На этой земле в почёте поклоны в пол и строгие осанки; бóльший консерватизм и ощутимое социальное неравенство, так наглядно выделяющееся в дорогих шелках на фоне оборванного льна. Как он, Сатору, сборная солянка двух помешанный на уважении стран, мог расслабиться в кругу людей, чьи руки и глаза видели всё богатство мира? Сатору пытался, отвыкал, но в силу воспитания и врождённого уважения продолжает «выкать» на американцев, европейцев — продолжает спокойно улыбаться на их гогот, на хлопки по плечу. — Эти ваши русско-восточные корни, — Рут гримасничает, затягиваясь аккуратно скрученной самокруткой. — Твоя мать со специфичными вкусами. А я думала, я одна люблю подобные диковинки, — девушка машинально проводит по разрезу собственных глаз и легонько смазывает густую тушь. — И всё же? — напрягается Сатору, натягивая уже излишне вежливую улыбку до ушей и постукивая пальцами по полям шляпки. Его терпение ни к чёрту — оно идёт ко дну с каждой секундой, проведённой в этой комнате, с каждым проглоченным клубом гари, и уже даже сахар розы не спасает положение. — Ты красивый. И без кольца, — девушка приподнимает руку и кивает на собственное обручальное, скрытое за кружевом перчаток. — Снять тебя хочу, тугодум. Что там насчёт терпения? Сатору давится им, кашляя, и Рут заботливо постукивает по спине. — Думаю, не получится, — он ведёт плечом, уходя от прикосновений. — Почему? — Рут заинтересованно наклоняет в бок голову и прищуривается, вдыхая дым дури. — Не считаю это морально верным, ну, — Сатору чешет затылок и скрежещет зубами, морща нос. — Не поддерживаю секс без любви в общем. — Ух ты. Я давненько таких не встречала. Скажи ещё, что веришь в эту свою, — девушка тут же смеётся, обрывая фразу, — любовь. Рут не выглядит огорчённой — наоборот, будто бы её Сатору знатно повеселил, заставив заёрзать на месте и удобнее усесться. Искры в её растопленном шоколаде сверкают с новой силой, прорываясь сквозь муть дурманящей травы — и Сатору сглатывает, понимая, что от этой женщины, невообразимой, взбалмошной и неоспоримо прекрасной, он просто так не отделается. Искры плещут интересом, а пальцы волнительно перебирают рюшки красивого платья. Но почему-то в ушах звенит фраза: «…веришь в эту свою любовь», — кинутую со смешком и взглядом, полном отражения чужой, саториной, наивности. Верит ли Сатору на самом деле? в красивую сказку, которую так сложно вообразить в реальности? Как ребёнок любит родителей и отчий дом — верит, потому что сам отдаёт свою свободу за эту любовь. Как нечто другое? Сатору качает головой и вздыхает. А Рут перекрещивает ноги и тянет вверх носок с повисшей на нём туфелькой. — Знаешь, моя мать говорила, что удел женщины — терпеть и подчиняться, — затягивается дурью хлеще, чем раньше, девушка и прикрывает глаза, чуть морща молодой лоб. — Она отдала меня замуж старику, когда мне было семнадцать. Никто никого ни о чём не спрашивал: она твердила, что я его полюблю, ведь он сделает меня счастливее, задарит деньгами, которые и так у меня были, за собственную покорность. Вот незадача, — Рут смотрит в пол и в растопленном шоколаде появляется подгорелая корка, горечью колющая вкус. — Я не была покорной. Сбегала от него к другим в надежде, что найдётся тот человек, который подарит мне эту самую, пф-ф, любовь. — Вы в неё, — Сатору спотыкается на слове и поджимает губы, — верили? — «Ты», — поправляет его Рут и щёлкает его по лбу, заставляя Сатору обиженно нахмуриться. — В моих руках побывало столько мужчин, готовых подарить весь свет за моё тело, но не было ни одного, кто бы сотворил подобное за мою душу — и я просто сдалась. Перестала верить в этот бред. Стало проще просто получать удовольствие, а то со стариканом трахаться не совсем весело, скажу я тебе. Смех девушки пропитан горечью. Тяжёлый и тихий одновременно, он потухшим взглядом и напряжёнными мышцами оседает на плечах Рут и давит. Давит так сильно, что она дёргается от собственных слов, мыслей — чего угодно, и машет головой. Сколько у неё было мужчин? и неужели ни один не смог полюбить? С семнадцати лет сбегать из супружеской кровати в ночи, целоваться за углом, запыхавшись от бешено бьющегося сердца, потому что где-то рядом бродил проснувшийся муж, а очередной любовник был нетерпелив и умел. Рут пробовала разные тела на вкус, открывала себя и свою душу, чтобы в подарок получать целое и абсолютное всё за собственные стоны, а не за своё трепетно сшитое «я». Подобное удручает. Сатору ложится под нелюбимого мужчину с раздвинутыми ногами и отдаёт своё тело, чтобы прокормить семью, а Рут валит на мягкость кровати случайных незнакомцев, чтобы когда-нибудь найти любовь. — И вот теперь я снова здесь. Сбежала от мужа, сказала, мол, дорогой, одна восходящая звезда решила подарить мне апогей своего мастерства. Этот старый хрен настолько ослеплён мнимой… любовью ко мне, ну или моим кровям, — качает головой Рут и морщится, вся скукожившись и напрягшись. Она вмиг кажется маленькой девочкой в этом огромном тёмном зале. — В общем, он поверил, всучил мне билеты на Титаник и отпустил хрен знает куда одну. Семь лет брака, а этот баран всё верит, что я послушная и благовоспитанная леди. — Это ты про своего ювелира? Ну, восходящая звезда, все дела, — и почему-то формальность тут же отлетает в сторону. Сатору двигается ближе, заглядывая в чужое погрустневшее лицо. — Ага, про него. Первый за все годы, кто запомнился не на одну ночь, эх. — Тогда чем я тебя заинтересовал? — Я же сказала, — Рут наконец выдыхает и смеётся, открыто и свободно. Как Сатору привык за эти короткие часы видеть в ней взбалмошную и ничем не отягощённую даму. — Красивый. Невероятно красивый — сколько мужчин я встречала, но такой как ты у меня впервые. Я даже опешила, увидев твоё лицо вживую, а не со слухов: как будто ангелами писан — и люди, чтоб их, не врали. Красивый. О, ну ещё бы — оценка собственного лица больно режет по ушам, и Сатору морщится, отпрянув как от брызжущего на сковородке масла. Стучит пальцами громче, а нога его дёргается в каком-то бешенном ритме, но останавливается тут же — замирает, стоит тонкой женской ручке легонько сжать колено. Рут улыбается ему, и в улыбке теперь что-то доселе неизвестное. — Ну и хотела убедиться, что я ошиблась, — темнит девушка и тушит самокрутку в заваленной пеплом пепельнице. О боже, неужели они столько скурили? Сатору морщится и чешет ребро в месте, где отчего-то вдруг заболело лёгкое. — Но когда увидела тебя с этим ублюдком, до последнего не хотела верить своей догадке. Вот только стоило посмотреть на тебя и следом на Рёмена, стоило поговорить с тобой — всё стало ясно. — Я не понимаю, к чему ты клонишь, — Сатору косится на неё настороженно, потому что в лисьем взгляде прячется нарастающее пламя страшного пожара. — Соглашусь, что человек он весьма… сложный. Но сейчас я курирую его проект по застройке жилых зданий по инновационной технологии. Мы хотим обеспечить стопроцентную устойчивость к сейсмической активности и… — …и трахаешься с ним, да? — Рут подпирает щёку ладонью, щурясь довольно и сладко улыбаясь, потому что попала в точку. Потому что Сатору сам выдаёт себя, давясь воздухом и кидая молниями искрящийся колкий взгляд. — Не приплетай меня к подобным извращениям, — шипит он и чувствует, как тело разом холодеет, а сердце ускакивает в пятки. Сглатывает собравшуюся от волнения густую слюну и машинально тянется к карману брюк, нащупывая резной силуэт портсигара. — Это оскорбительно. Причина его сварившихся в дыме и вкусе табака лёгких — собственная жизнь, играющая с ним в «кошки-мышки». Та подбрасывает ему людей, умело вертящих его за подвязанные к рукам и ногам нити. К открытой словно книга душе — даёт им доступ и позволяет читать Сатору как какого-то простофилю. Это… впервые не удручает. Впервые это злит. Раздражает. Бесит. — Брось, — машет рукой Рут. — Какая разница: мужчина или женщина? Не злись. — Не злюсь, — скрежещет зубами Сатору и фыркает на смех Рут. — Вот только выбор хреновый, Сатору. Рёмен — ублюдок, и ни одна копейка не будет стоить того, во что он превращает людей в своих извращённых желаниях. Прикрывается, — девушка корчится на этом слове, а Сатору садистки лыбится, — любовью, будто ещё не понял, что в мире, в который он выбрался, будучи ещё тем нищим голодранцем — в этом, в нашем, мире её не существует. — Я не трахаюсь с ним, — шипит Сатору и стискивает кулаки, вместо улыбки уже скаля свои нечеловечески острые клыки. — Я не знаю, откуда у тебя подобная ересь в голове. Но мы бизнес-партнёры и точка. Всё. Рут мычит и вскидывает брови, рассматривая Сатору сверху-вниз, будто бы анализируя. Её пальцы стучат по подлокотнику — и в отличие от саториных, они спокойно создают такт для вьющихся под него мыслей в этой взбалмошной голове. Почему бы ему просто не уйти? Почему бы не встать и не уйти, так неприлично и грубо прерывая этот разговор, который не должен был звучат в стенах, полных других людей. Страх и паника скребут в глотке и нарастают в участившемся ритме сердца; пот вместе с галопирующими вниз мурашками стекает по прозябшей спине — и в секунду становится невозможно холодно. Так, что его плечи незаметно, но дрожат; так, что руки сами тянутся к валяющемуся на соседнем кресле пиджаку и накидывают его сверху. А плотно сжатую челюсть начинает сводить. — Что ты говоришь, — Рут игриво ведёт плечом и сдувает упавшую на глаза чёлку. — Конечно же я верчусь в тех кругах, где все обо всех всё знают. А я, — ведёт она указательным пальцем по груди и скалит в ответ свои клыки, брызгаясь колющим сердце ядом, — я знаю больше остальных. Конечно же мне известно кто ты, Сатору Годжо. И твоя семья мне тоже знакома, которая, кстати, жила последние… сколько? два-три года? в не самом лучшем положении, а тут, бац, — Рут взмахивает эмоционально руками и распахивает глаза, — и у них появились деньги. Уйма денег, которые они зачем-то вливают в инвестиции, в которых не понимают ни черта. А их драгоценный сын пропадает из научного консилиума и тут же появляется по правый бок от Сукуны Рёмена. Ещё и как «бизнес-партнёр», когда русское дарование обещало не тратить время на всякие бизнесы. Сатору дрожит под её взглядом и сглатывает, когда изящная ладонь касается щеки и смахивает скатившуюся капельку пота. — Ты можешь врать кому угодно, Сатору, но явно не той, в чьих руках действительно весь мир, — Рут будто читает его мысли, отсылая его к виденью Сукуны в собственных глазах. И от осознания мурашки теперь пробираются под кожу, щекочут и колют крохотными иголками, заставляя ощутимо и видимо вздрогнуть. — Почему тебя это так волнует? — Сатору шепчет и ошалело бегает глазами по залу, вмиг успокаиваясь и переводя дыхание. Собравшиеся люди достаточно далеко, чтобы услышать их разговор. — Даже если и так, какая тебе-то разница? — Потому что мне жаль тебя. Жаль? Слово обжигает голую кожу. Голого Сатору, чью застёгнутую до последней пуговички, обёрнутую в сотни-тысячи тесной и плотной одежды душу так легко и просто обнажили. Раскрошили в клочья, заставляя того маленького мальчика, кричащего истошно и задыхающегося от непролитых слёз, показаться наружу. Сатору тоже давится в жалости к самому себе, не в силах сделать абсолютно ничего. Проглатывает её, потому что должен — и вслух смеётся, закрывая лицо руками, потому что перед глазами маячит чужое, тяжёлое и зачем-то знакомое «терпеть и подчиняться». Два слова, выжженных клеймом на его веках, они горят, пылают греческим огнём и обжигают Сатору по только-только зажившим шрамам. Иного выбора у него попросту нет. А слушать всю подноготную правду, неизвестно коим образом просочившуюся наружу, оказывается чертовски больно. Настолько, что Сатору не замечает покатившейся по щеке слезы. Рут поджимает алые губы. — Я понимаю прекрасно, что ты испытываешь. Я сама на своей шкуре почувствовала, каково это, когда ты становишься разменной монетой в руках собственных родителей вместо любимого ребёнка, но, — девушка аккуратно берёт саторины ладони в свои и нежно поглаживает большими пальцами побледневшие костяшки. Кружево слегка царапает кожу, и Сатору смешно морщит нос. — Выбор правда отвратительный, Сатору. Оно не стоит всех денег, которые он вам пообещал. Рёмен не знает границ, потому что для него чужие жизни — лишь игрушки. — У меня нет выбора, — Сатору улыбается горько и голубой небосвод в его взгляде сменяется пасмурной серостью, остекленевшей за хрупким окном запертой квартиры. Такой разбитый, спрятанный и закрытый, он отражается в глазах Рут кем-то, кем она чуть не стала в свои семнадцать лет. — Выбор есть всегда, — Рут улыбается и смягчается. — Просто порой нам он не совсем нравится. — Выбор есть только у тех, кто свободен, — Сатору хмыкает и отстраняется, одёргивая руки. Их обжигает чужие прикосновения, впервые ласковые и нежные за прошедший год. Не грубые и цепкие, не оставляющие синяки на запястьях, и Сатору от понимания задыхается. — А у меня связаны руки. В этот раз улыбка Рут дрожит, и Сатору остаётся лишь пожать напряжёнными плечами, наконец выуживая сигарету. Вишня цепляется сладостью и успокаивает. Кружит розовыми лепестками перед глазами, оседает на лёгких и тешит беспокойное сердце. Сигарета должна быть медленным ядом, но для Сатору она единственное спасение от безумия, которое его окружает. Он не будет спорить с Рут. Выбор действительно есть всегда: даже когда ситуация кажется совсем безысходной и впереди виднеется лишь тупик — у человека всегда есть шанс отступить на пару шагов назад и осмотреться в поисках иного пути, другой развилки. Возможно, Сатору был слеп в тот день, когда выбрал золотую клетку. Возможно, где-то была лазейка и этой неволи можно было избежать; зажить по собственным правилам и без чужой указки в виде дьявольской улыбки и горячего дыхания на ухо. Но кого уже это волнует? Сатору выбрал кандалы, звенящие собственной болью — и не хочет жалеть. Не хочет понимать, что дурацкая любовь лишила его святого и важного, сдавила его лёгкие, лишь бы Сатору не смел кричать и звать на помощь. Не звенел бы метафоричной решёткой, цепями в попытках освободиться. — Я сам выбрал эту клетку, — Сатору вновь смотрит на Рут и теперь он выдыхает тонкую струйку дыма, оседающую густым облаком на чужое лицо. — Моей семье нужны были деньги, чтобы наконец освободиться от этой нищеты. — Так у тебя свобода заключается в деньгах? — девушка вскидывает брови удивлённо. — Что? — Деньги сделали твоих родителей свободными, да? Сатору кивает и не понимает. — Это забавно, — Рут элегантно поднимается с кожаного кресла и натягивает небрежно шляпку на голову. Вуаль спадает на её красивое, чуть погрустневшее лицо, но глаза сверкают за ней: отчётливо, ярко — Сатору впивается в эту яркость, смотря снизу и задыхаясь ударившей в нос сахарной розой. — Это интересный вопрос, как деньги становятся одновременно антонимом и синонимом понятия свободы. — Кого-то они вырывают из порочного круга, — Сатору пожимает плечами. — А для кого-то их вмиг становится недостаточно. Но да, для моих родителей они стали освобождением, а для меня — клеткой. — Тогда я остановлюсь на вопросе: существует ли свобода или она чересчур утопична для нашего мира? Для меня свободой будет просто сбежать через прутья собственной решётки, — Рут хитро улыбается и бросает взгляд в сторону распахнувшейся двери. — О, кажется, тебя кое-кто ждёт. Снова гарь, пронизывающая каждую косточку его тела. Сатору кашляет и машет ладонью перед лицом; в голове маячит мысль — так не хочется отпускать эту девушку, ставшую спасательным кругом. Но Сукуна сверлит его злым, уставшим взглядом, постукивает по косяку пальцами и гаркает на подошедшего стюарда. Мужчина икает и испуганно вжимает голову в плечи, ретируясь прочь. Вечер был бы долгим, если бы изящная рука, закутанная в чёрное кружево, не схватила его за запястье, а сладкие губы не прошептали бы на ухо почему-то воодушевляющее, треплющее что-то внутри и по-детски игривое: «Не сдавайся».