Без ограничений

Как бы я ни старался скрыть от мира и, в первую очередь, от самого себя, но сущность насилия, боли и жалости привлекала меня; она манила в свой сладко-горький плен. Видеть и чувствовать боль — совершенно разные вещи, что заставляют сознание мешкаться, а душу — ликовать. Именно поэтому мне нравится видеть боль других, а после — чувствовать свою. Сколько глупых детей я убил и кроме небольшой потехи ничего не чувствовал — лишь в первые шаги в начале пути моего сумасшествия. Мне было недостотаточно собственных рук, что заморались в чужой алой крови и зияющих дыр в хрупких черепах детей. Тогда мой прицел пал на кого-то, от чьей потери вскружило бы голову, а в животе появились приятные спазмы. Эван. Я никогда не уделял ему достаточно внимания, поэтому связь, которую я поддерживал со своим отпрыском через плюшевого медведя с припрятанной рацией, помогла мне прощупать его взгляды и хрупкий как стёклышко характер. Однако Эван не был глупым ребёнком, тут сработали гены, конечно, это мне льстит. Он не подходил ко мне, держался на безопасном расстоянии. Мой взгляд пугал его и страх в глазах ребёнка меня удовлетворял. Не сполна. Пока я ночами разговаривал с наивным мальчиком через рацию, в моих фантазиях витали сладкие сюжеты расправы над сыном. Думы сие дурманили, но ни капли страха и совести по венам моим не пробежались. И тогда в голове крутились мысли лишь о смерти Эвана. О смерти, которую подарю ему я. Подходящих моментов и планов у меня не было, но долго думать не пришлось. Благо, мой старший сын, словно правая рука своего любимого отца, учуял, чего я желаю. В день рождения Эвана, Майкл и его друзья всячески издевались над младшим Афтоном. Я видел всё, что происходило, но в сердце ничего и не кольнуло, лишь ухмылка дерзкая красовалась на моём лице. Когда Майкл с друзьями поднёс голову Эвана к аниматронику, раздался плач. Дикий, молящий о помощи плач. Я знал, что от влаги аниматроник ломается. Знал это и выжидал. А позже дождался. Щелчок и кровь прыснула Майклу в лицо. Тогда моя актёрская игра вошла под мою плоть, управляя мной. Я подбежал к декоративной сцене на которой стояли Спринг Бонни и Фредбер с почти прокушенной головой моего сына. Взяв обмякшее тело дитя в свои руки, я опустился на пол, драматично поглаживая место укуса Эвана. Майкла хотелось отблагодарить, однако ради публики и вымышленной слабыми людьми совести, мне пришлось сыграть злобу, что кипела во мне, словно бурлящая лава. И злобу с разочарованием я играл долго; все дни и ночи, что мы с Майклом провели в больнице. Эван уснул в глубокой коме. Моё сердце быстро билось при виде беспомощных сыновей: Майкл возненавидел себя, умолял простить. Он так жалко пускал солёные капли слёз, что хотелось полоснуть его лицо острием ножа. А Эван неподвижно лежал и молчал. Он больше не ревел, как я и мечтал. Врачи твердили об арефлексии, нарушении мозга. В конце концов все стали говорить о высоком шансе летального исхода, и я расстраивался лишь потому, что не убил его собственными руками. Я долго думал о своей оплошности и о смерти сына. Тогда к сознанию подкралась озарительная идея. В памяти всё в тех же ярких красках остался тот день, когда я решил оборвать тонкую нить жизни сына. Глупые медсёстры поддались влиятельности, деньгам и поддельному рецепту доктора Оскара. Всё ещё вспоминаю белые стены коридора, активно передвигающихся врачей и тишину в палатах. И помню как в очередной раз вошёл в палату сына. Эван не поднял свинцовые веки свои, не вздрогнул. Он спал мирным сном. Тогда я запер палату и убедился, что камер в ней нет. Медицинские перчатки обняли кожу моих рук, я достал из черной сумки заветные ампулы дигоксина и шприц. На лице красовалась ухмылка. Я чувствовал себя собой, предвкушал приятную боль потери. А затем я ввёл в катетер ровно шестьдесят миллиграмм дигоксина. Я снял перчатки и положил их в сумку, где уже лежали использованный шприц и ампулы. Сколько сил было потрачено на поиски смертельной дозы препарата, но, что не поделаешь ради счастья и детей. Я открыл дверь палаты и принялся ждать. Время тянулось долго, а улыбка не сходила с моего лица, словно я был настоящим психом. А затем я услышал ровный писк кардиомонитора. Снова актёрское мастерство вонзилось под слои моей кожи и я выбежал в коридор, с наигранной паникой. Я истерично кричал и звал врачей на помощь. Эвана пытались реанимировать, но всё тщетно. Он провалился в мир мертвых и вечно слабых. На прощанье я коснулся его холодной щеки, изображая безупречную боль утраты. Истерический, самодовольный смех так и рвался наружу.