'let me see you stripped
down to the bone
let me hear you crying
just for me'
Акутагава понял, что между ними всё серьёзно, когда взгляд переливающихся янтарём глаз смущённо скользил ниже, уводя своё внимание прочь от бледной искусанной кожи и закрепляя его на промерзших половицах. Так, словно до этого они ни разу не видели голых тел друг друга — словно Ацуши было, чего стесняться. Словно их губы прежде не касались желанного тепла, растворяясь в жадных поцелуях и отчаянных мольбах, от которых, казалось, мог зависеть их последний вздох. Словно кончики пальцев не горели без секунды всепоглощающей нежности; не оставляли глубокие следы вдоль спины и не забирали частицы опаленной кожи глубоко под ногти. Словно Акутагаве было, что терять, когда даже его хваленая гордость, высеченная из твёрдой стали, растворилась, ускользая зыбким песком сквозь холодные ладони. Ацуши молчал. Рюноске понимал всё без слов. Как и всегда. Его плечи расправились, с оголённого торса медленно съезжало тонкое одеяло — издержка несколько бессонных ночей, проведённых вместе. Ацуши медленно приподнялся, обхватив колени руками, и долго рассматривал чужое лицо: острые черты растворялись в полумраке, сквозь который проникал лишь едва пробивающийся свет ночных фонарей. — Хочешь поговорить? Его голос уже пришёл в норму — вовсе не дрожит, как раньше, лишь отдает приятной хрипотцой и придыханием. Будто ещё пара криков, смешанных со сладкой истомой, и Ацуши перешёл бы на едва слышный шёпот, чтобы не надрывать измученные связки. Лицо Рюноске почти видимо кривится — если бы не темнота его прохладной комнаты, Ацуши мог бы ощутить, как бездонные глаза обдают его ледяным шквалом отрешенности. — Разве есть, о чём говорить? Вкус соли, пота и крови на языке — вязкая горечь, ожидаемый осадок после Акутагавы. Ацуши мог бы даже сказать, что привык, ведь ожидать чего-то другого было бы рвением наивного глупца. Впрочем, он имел право на любую вольность, которую только хотели извергнуть его сердце и душа — пока под ним шуршали белые простыни, разорванные когтями. — Есть, — Ацуши приподнял уголок губ. — Когда ты хочешь что-то сказать, ты отказываешься смотреть мне в глаза. — Тебе должно быть стыдно, Тигр, — Акутагава в неверии выдыхает. — Не рассматривай меня. Ацуши улыбнулся. В голосе Акутагавы ни капли вражды — лишь какая-то непривычная робость, которую он старается похоронить в себе, сглатывая накопившийся в горле ком. Он себя сдерживает, хотя на горячих устах уже давно клеймом томится немое разрешение делать больше. Акутагава его не слушает, даже когда утыкается мокрым лбом в искусанное плечо — держится и здесь, глотает спертый воздух, когда Ацуши тянется к его губам, и всё равно терпит. Пока держаться не станет невыносимо, а Ацуши не обведет его вокруг двух пальцев. Как и всегда.***
— Я тебя смущаю? Вопрос звучит смешно до боли в щемящей груди — Ацуши спрашивает это каждый раз, когда они спят. Акутагаве нечего было смущаться. Ацуши видел его таким бесчисленное множество раз. Он слышал всё, что мог; чувствовал всё, что хотел и не хотел — такова была участь, деленная на них двоих. — Нет. Рюноске никогда не краснел — Ацуши знал, что кончики его ушей выдавали его первее, чем бледное лицо, сокрытое за толщей мнимого безразличия. Каждое чувство раздавалось внутри него непримиримой бурей, и даже сейчас, когда он смотрел на Ацуши, стараясь спрятаться за отрешенностью бездонных глаз, его искусанные губы дрожали в попытке удержать всё в себе. Как будто это было возможным. — Тогда скажи мне, о чём думаешь сейчас, — Ацуши шепчет. Просит — и это является его единственным капризом. Просто потому что Акутагава отвернется, если просить слишком много. Просто потому что с Акутагавой иначе нельзя. Просто потому что Акутагава не такой. — Это не имеет значения. Ацуши хотелось хвататься за бледное лицо Рюноске и громко кричать изо всех оставшихся сил — чужое враньё отдавало ржавым лезвием вдоль спины. Как нож с холодной рукоятью, застрявший под ребром, оно заставляло кривить лицо, оголять клыки и впиваться ими в окровавленные губы. Но Ацуши терпел. Терпел, потому что повёрнутый нож с лезвием, высеченным из бесподобной лжи, был одной из последних доступных ему близостей — такой же горькой, как поцелуи с Акутагавой, после которых он становился таким далёким. Рюноске врал, ведь он знал его слишком хорошо для человека, с которым его не связывало ничего, кроме помятых шёлковых простыней. Ведь Рюноске видел его таким же: разрушенным, беззащитным, уродливым и жалким, распростертым вдоль холодной постели, оголенным не столь телом, сколь всей своей душой наизнанку. Ведь такой позор Ацуши смог бы пережить — проглотить и перетерпеть, удавиться, как солёной слезой или истошным криком навещающих его кошмаров, потому что ему не впервой терпеть поселившуюся вдоль каждой клеточки боль. Ацуши был этому научен — словно сделан для того, чтобы терпеть. Но это — другое. Ацуши отказывался верить, что это ничего не значило. Хотелось кричать — скулить, но из раза в раз ему хватало сил, лишь чтобы натянуто улыбаться, скрывая искусанные плечи под слоем тонких одеял. — Хорошо. Акутагава больше ничего не говорил. Как и всегда.***
Ацуши никогда не появляется в квартире Акутагавы, как излюбленный гость. Он появляется в ней с раскрытой, почти разорванной на груди рубашкой, чёрными лоскутами от плаща под когтями, который успевает стащить с чужих плеч, и ощущением, что он делает страшную ошибку. Ацуши знает, каково это с Акутагавой — на его одинокой постели, на кухонном столе, напротив твердой холодной стены его прихожей, как только закроется дверь. Он знает, что Рюноске изучал его тоже. Ацуши знает, что ему можно кричать, когда пальцы Рюноске осторожно ведут вдоль каждого ребра, но вместо этого зубами грызет измученное запястье, покрытое следами зубов и смазанной крови. — Поцелуешь меня? Ацуши всегда спрашивает это, когда он слишком близко. Акутагава знает, что ему можно разбиться на части, когда Ацуши мягко прижимается горячей щекой к его бедру, смотря на него взглядом преданной дворовой собаки, но вместо этого сжимает пальцы у корней его волос. Держит белокурые пряди, словно собирает самого себя воедино. — Хорошо. Секунда острого взора выбивает из лёгких горящий воздух, впиваясь сотнями иголок незаслуженной нежности куда-то глубоко под кожу. Под ребрами Ацуши рушится целая вселенная. А Рюноске его просто целует. Как и всегда.***
Ацуши никогда не задерживается — его никогда не просят остаться. Он уверен, что если бы остался, напряженная тишина между ними сожрала бы Ацуши целиком, как непроглядная тьма, что окружает Акутагаву и тянется следом, подобно тени. Она окружает его толстой материей, рвет пространство, оголяя черные зубы-бритвы, и Ацуши кажется, что умирать от этой дикой черни уже даже не так больно. Не больнее, чем молчать, пока Акутагава касается затянутых шрамов на его коже, словно проверяя его на прочность; разглаживает многолетнюю боль, высеченную на плоти позорной меткой, что горит на нём так же, как поцелуи без любви. Акутагава знает. У него такие же. Ацуши понимает. Его становится сложнее от себя оторвать. Только дёрни — и останется лишь глубокий кровоточащий рубец. Он снова терпит, молчит, — потому что холодные глаза стреляют в голову абсолютным постоянством, а ожог на прежде распоротом животе с каждым касанием словно стирается в пыль. Ацуши задерживает дыхание и закрывает глаза. Пальцы Акутагавы холодные, подобно мертвецу. Как и всегда.***
Акутагава не тактильный. Кожа у него грубая, как наждачная бумага или дорога, усыпанная галькой. Об неё больно утирать ладони, её больно поддевать пальцами, когда он лежит на изогнутой спине, пока Ацуши склоняется ниже, грубо хватаясь за бёдра. Его невозможно удержать — промёрзший до каждой крохотной косточки внутри, он жжётся: взглядом, языком и каждым своим колючим, ноющим принципом. Ацуши всё это помнит. Ацуши даже не будет спрашивать, можно ли притронуться к нему вновь, когда Акутагава отвернётся прочь. — Думаю, что нам нужно перестать. Акутагава молчит. На губах разрастается подлая, гадкая усмешка: каждый раз, как только его сердцебиение приходит в норму, Ацуши говорит и это. Рюноске никогда не отвечает. Он поднимается, в темноте нащупывает одежду, и выходит из комнаты, оставляя Ацуши одного. Ацуши знает, что он поедет на работу — даже не заварит чай, лишь натянет на истерзанное тело отвратительно чёрное пальто и выйдет из квартиры, не щёлкнув замком. Ацуши знает, что он может остаться. Но кровать без Рюноске — и даже с ним — невыносимо холодная, поэтому Ацуши медленно встанет на босые ноги и соберется прочь, не оставляя за собой и следа. Завяжет отвратительно чёрный галстук, заправит одинокую постель, и уйдёт, чтобы вернуться вновь. Как и всегда.***
Ацуши понял, что между ними всё серьёзно, когда ругаться с Рюноске стало больно и страшно. Страшнее, чем в разы, когда чёрные ленты, заостренные ядовитой яростью, раздирали его плоть пополам, а перед глазами стояла только пелена из дикого страха, который из себя было не вытолкнуть. Так, словно они ни разу не пытались лишить друг друга жизни, сплевывая вязкую кровь, смешанную с грязью и сожалениями — словно Ацуши было чего бояться. Словно это была первая разбитая кружка, которая принадлежала его сестре, первый раз, когда он плачет от блядской обиды, собирая в одиночестве промерзшей кухни разбитые осколки посуды. Собирает — ведь кто-то может наступить. Порезаться о стекло, въевшееся под кожу. Собирает — ведь кто-то же должен что-то чинить. Акутагава промолчит. Не наклонится, чтобы собрать в ладони разбитое. То разбитое, что растеклось окровавленным хрусталём у мальчика с глазами янтаря. Акутагава не умеет. Он не извинится. Как и всегда. Мокрые щёки измазались кровью и пылью. Где-то на столе — вторая кружка с налитым чаем, еще совсем целая, с белой каймой, напоминающей петлю. И маленькая сахарница, в которой ровно шестнадцать кусков. А Ацуши впервые так страшно и стыдно — за слёзы. Так, словно он вновь кого-то подвёл. Словно он только что уподобился половой тряпке, которой можно утереть всю грязь, что после них осталась. Словно Рюноске посмотрит на него, как тогда. Но Акутагава садится рядом. Перехватывает тонкими пальцами изрезанные ладони, а Ацуши перестаёт дышать, словно осколок стекла едет ниже, вспарывая плоть вдоль старых ран. Чувствует, будто касания раздаются болью, похожей на загнанный под кожу ржавый гвоздь, и понимает, что плачет не от слабости, а просто потому что стерпел. — Хочешь поговорить? Ацуши распахивает глаза и делает жалкий, судорожный вдох. Пуговицы на его рубашке остаются застегнутыми, но он чувствует себя раздетым. Акутагава впервые не молчит. Ацуши слабо улыбается, обхватывая его ладонь крепко — отчаянно — словно Акутагава сотрется в невесомую пыль, не оставив за собой и следа размазанной по бледной коже крови. И понимает, что пальцы Рюноске теплее чем никогда прежде.