Вылетела из портала и не смогла устоять на ногах, будто бы её сбило ударной волной. Будто бы её пнули по коленям, чтобы она пала ниц. Вылетела на прибрежные камни, хотя и сглаженные водами, но не до конца.
Криво выставила перед собой руки, из-за чего ободрала кожу на одной ладони, от мизинца до запястья. Помимо ссадины на коже тонкой полоской проступила густая тёмная кровь, в безлунной ночи напоминающая по цвету чернила. Сразу же тонкая, такая изящная линия, будучи всего мгновенье назад поистине идеально ровной, расползлась как растянутый шов на тряпке, став похожей на козлиный зрачок. Кровь с яростной скоростью полилась в обе стороны от пореза, будто вода из переполненной чаши. Оголённое мясо на подбитой коже стало стеблем, а струи крови – листьями неестественно быстро разрастающегося цветка.
Фантасмагорический "цветок", творение шизофреника. Растение без корней и бутона, лишь с множащимися листьями скапливающихся на узлах капель крови. Сплющенные, утратившие свою форму клетки, образующие кожу, оказались окрашенными в тошнотворный багровый цвет. Мельчайшие борозды впитали в себя кровь, не как естественным образом потрескавшаяся иссохшая земля поглощает воду после долгой засухи, а как обтянутый кожей скелет, бывший когда-то, может быть, человеком, а может быть каким-то животным, с инертной хищностью впивается в объедки, механически пытаясь оттянуть момент телесной гибели. Мозг этого создания уже мёртв, сосуды и артерии давно полые, ибо вся кровь вышла с рвотой и из множества ран, а лимфа никогда и не существовала, остались только работающие на холостых оборотах суставы и выцветшие, местами дырявые мышцы.
Локоть другой руки нервом, по ощущениям так вовсе оголённым, попал на острый камень, из-за чего сердце по тем же самым полубредовым, жадным до обнажённой плоти ощущениям от неожиданной боли чуть ли не пропустило удар. Резь была такой сильной, что по костям изнутри прошёл шум, ударяясь о каждый сустав и связку. Он распространился по волокнам мышц в нутряной жир, как это делает брошенный по воде гладкий черепок, срезая волну и подскакивая, подбрасываемый непрерывной силой толчка; почти дойдя изнутри до кожи, будто бы повернул обратно, прямиком в кости через мясо и мослы. Рука не то что бы онемела, однако постепенно нарастало самую малость тревожное ощущение, будто бы её не то отлежали, не то густо намазали мёдом и сунули в огромный, подобный не имеющему дна чёрному озеру, муравейник. Пальцы на какое-то мгновение похолодели, будто она окунула их в воду, настолько горячую, что её обрезало холодом, настолько холодную, что её ошпарило кипятком.
Все эти ощущения уложились в одно мгновение, в один тяжёлый, глубокий грудной стон. Единственный глаз, замыленный ужасом, вперился в густую тьму открывающихся перед ней пустот. Рот в сбитом тяжёлом дыхании приоткрыт; будь она собакой, уже давно высунула бы язык. Ещё толком не успев затормозить, она уже попыталась подняться. Остановка, даже самая короткая, смерти подобна. Одно неловкое движение – это потерянные драгоценные секунды времени, которые нужно было потратить на рывок.
Впрочем, вся череда попыток подняться представляла собой одно неловкое движение. Тело было полностью подконтрольно ей, однако она не могла с ним совладать. Дрожащие ноги, травмированные руки, лёгкие, словно уменьшившиеся в объёме раза в полтора, лишающие её возможности набрать воздуха перед тем самым рывком. Но при этом она торопится. Безумно торопится, словно пытается сбежать из горящего дома, бешено отскакивая от горящих балок, подпирающих потолок, что рушатся на голову; словно пытается выползти из осыпающейся прямо ей на голову пещеры. Её разум работает настолько усердно, что в итоге перестаёт контролировать что-либо вовсе. Птица, в один миг разучившаяся летать. Пытаясь двигаться нормально, она двигается слишком быстро. Двигаясь слишком быстро, она лишает себя возможности сделать всё чётко и стремительно. Неловко поднимается, сначала не понимая, каким коленом хочет упереться в землю, чтобы дать себе точку опоры, и каким упирается на самом деле. С трудом встаёт, подобно каторжнику, к шее которого привязан камень, при этом неловко расставляя в стороны руки: вновь не понимает, какой рукой ей нужно упереться в камень перед собой, а какую просто выставить вбок. Наконец, вытягивается, размахивая руками в попытке уравновесить тело; так размахивают либо люди, идущие по тонкой ветке над бурным студёным ручьём, либо кричащий голодный кукушонок, уже не умещающийся в чужом гнезде.
Её штормило в страхе непонимания. Растекающийся по камням силуэт напоминал беспомощного кота, повисшего в человеческих руках над водой.
Ей только удаётся встать на полусогнутую ногу, как тут же тело скашивает в сторону, из-за чего она выглядит подобно не до конца перевёрнутым песочным часам; в очередной раз взмахивает руками, а потом оказывается практически в начальной точке – падает, ударяясь коленями об камни. Она будто бы неспособна уследить за собой: ей то ли кажется, что все телодвижения она совершает быстро и чётко, то ли она действительно понимает, что скоординировать конечности не получится, и это вызывает панику, превращающую её в ребёнка, который только учится вставать на ноги. Будто она выкатившийся из кабака пропойца, признаки вырождения на лице которого вперемешку с ликантропией проявляются куда как ярче, чем у любого настоящего волкоголового оборотня.
Упирается руками в камень перед собой, дрожащие от слабости ноги разъезжаются на скользких камнях. В конце концов, выпрямляет обе ноги, всё ещё держась ладонями за камень. Едва отрывая руки и выпрямляясь, вымученно делает рваный неосторожный шаг вперёд, запинаясь об другой, более мелкий камень, который, конечно же, не разглядела в темноте. Ноги то ли сами врастают в камни, то ли нечто невидимое затягивает, засасывает в незримую пустоту.
Портал за ней захлопнулся так быстро, что едва не отрубил ей ноги. Секундное осознание этого напоминает страх, когда ты едва ли не падаешь, но успеваешь достаточно крепко за что-либо ухватиться, – ощущение неизбежного, пронёсшегося мимо тебя, из-за которого страх яркой вспышкой схлопывается перед лицом, оставляя разве что неощутимую рану на кончике носа. За этим ощущением накатывает всепоглощающая слабость, подобная прибрежной крутой волне, способной сбить с ног зазевавшегося человека. Никогда так близко она не соприкасалась с опасностью, что рука об руку всегда идёт с путешествиями. Это ощущение ужаса срабатывает как брошенный за шиворот снег, как вылитое на голову ведро воды: она приходит в себя. Вряд ли окончательно к ней возвращается рассудок, однако, конденсат разума, позволяющий хотя бы в правильной последовательности переставлять ноги, уже образовался.
А ведь ей говорили, что, путешествуя столь рискованным образом – с помощью магии – из одного мира в другой, можно там и остаться.
В неуверенной суете перешагивая через бесконечные камни, запинаясь и ударяясь об них, наконец, упирается в землю одутловатого берега, во тьме ночи своей формой напоминающего выбросившегося на сушу мёртвого кита. Впивается ногтями в иссохшую траву, пытаясь зацепиться за неё и взобраться наверх, как можно дальше от воды. Сдавленно мычит от боли, стоит только ране на руках мазнуть по грубой обезвоженной земле. Слёзы стоят пеленой в вытаращенном от ужаса глазу, заставляя её лишь активнее перебирать руками и ногами. Навязчиво кажется, что затылок её буравит чьё-то хищное лицо, чья-то ощерившаяся морда – мертвенно бледная ли, а может, похожая на густые чёрные чернила; возможно безволосая, либо же обросшая жёсткой длинной шерстью. Пульсирующей веной в мозгу простукивает мысль, что некая сущность, наблюдающая за этими метаниями, вскоре насытится зрелищем и воспользуется любой мелкой ошибкой, незначительным промедлением и вялой хваткой. Её тело, трясущееся, как у новорождённого котёнка при слабых попытках к передвижениям, утащат обратно на прибрежные камни, что местами сохранили свою остроту, и там наживую распотрошат, оставят солнечным лучам лишь пережёванное мясо и обломанные кости с бороздами от зубов. Хватило бы этому созданию сил утащить её в своё гнездо, где она собою накормила бы уже охочий до свежей крови выводок?..
Взбирается наверх, из последних сил отталкиваясь от утекающей под всем телом земли, отбрыкивается в искажённом рывке, полном надежды на спасение, на возможность ускользнуть. В мозгу извивается, будто ошпаренная кипятком, мысль: «Беги».
Она чувствует головокружение и накатывающую волну подташнивающей усталости, пока холостые обороты паники разлагающегося мировосприятия заставляют тело подняться. Перегруженный мозг теряет контроль. Сознание деградирует, откатываясь к одним лишь детским воспоминаниям. Образ голодной тьмы постепенно теряет устоявшиеся черты, но не свою силу. На место впитанных с течением жизни стереотипов приходят воспоминания. Заживо похороненные, насильно скинутые в скотомогильник фобий и триггеров непорочного детского разума. Сырой закуток, из которого и начинает расползаться гнилостное ощущение спокойствия, сравнимое с попыткой как можно дольше простоять на хлипкой доске старого моста, ибо детские страхи несостоятельны. Воспоминания ребёнка – это саван, в котором хоронят невинность. Что было в её жизни самым мерзким, самым страшным, самым жестоким?
Она точно не вспомнит, сколько лет ей было тогда, однако в тот год у неё ещё было два глаза. Не вспомнит ни обстоятельств, ни той сиюминутной реакции, рабом которой она стала. Вспомнит лишь детскую небрежность, которая была палитрой для исследований.
…«йи-йи-йи»…
На суку сидело необъятных размеров чудовище, но зато и мама, и папа определённо не сомневались, что это их дитя. Оно, встопорщенное, всё тряслось, крылья и голова дрожали, пока зёв порождал протяжные дребезжащие крики. Маленькая птичка, выглядящая жалкой песчинкой на фоне этого растекающегося монстра, глубоко засовывала свою головку в пасть изнывающей от голода твари. Интересно, может ли оно захлопнуть свою пасть прямо так, пока голова птицы внутри…
…«йи-йи-йи»…
Страшна даже не сама тварь, а тот тупой взгляд, с которым огромный птенец сидит, пока его выкармливают. Рассеянный, несфокусированный, неразумный взгляд, как у зарывшейся в песок глубоководной рыбы. Создание, изначально голое, слепое и беспомощно копошащееся, по итогу перерастает своих приёмных родителей раза так в три. Убийца «братьев» и «сестёр» с широко разинутой пастью и бездонной глоткой. Чудовище, жрущее как целый выводок.
…«йи-йи-йи»…
Эта мерзость даже корм глотает с открытым клювом. В следующее мгновение оголодавшая тварь поглотит взрослую особь, после чего продолжит сидеть с тупым видом беззащитного детёныша. А через некоторое время снова затребует еды, разевая просящую пасть. Однако никто эту тварь уже не накормит; она продолжит сидеть на гнезде, не помещаясь внутри него, делаясь от голода всё агрессивнее. На это не хотелось смотреть даже с точки зрения иррациональной заинтересованности, как если бы трипофоб вглядывался в пузыри пены на воде, при этом ощущая покалывающую дрожь по всему телу. Хотелось развернуться, зажимая уши и царапая кожу головы, лишь бы выдрать этот образ из мозга. Обмякшее тело подчинялось визгу паники, принуждённое отворачиваться…
…«йи»…
…и вяло переставлять ноги, переходя с нервного быстрого шага на неадекватной скорости бег. Её тело разрезало хрустящий ночной воздух, пока сознание пыталось выскользнуть из схлопывающейся темноты. План, в зародыше обречённый на поражение. Невозможно избежать мрака, проросшего в оболочке мозга, пустившего корни в кровотоке.
