«Man sagt aber auch, alte Wunden heilt die Zeit
Doch ich starre nur, starre nur in die Ewigkeit»
Till Lindemann – Übers Meer
Ворон отложил в сторону скальпель, которым почти с механической точностью затачивал до этого карандаш. Он с присущей ему тщательностью работал над чертежом navire de ligne, впоследствии намереваясь передать его на местную верфь, выражая таким образом благодарность стране, столь гостеприимно принявшей их на своей земле. Шорох карандаша и тёплый свет электродуговой лампы, олицетворения одомашненного электричества, должны были бы успокаивать его, равно как и столь привычное, но, в отличие от многих, так и не надоевших, занятие. С плавной, но вместе с тем с отточенной завершенностью он отчертил завершающую линию шпангоута. Взяв в руки перо, поставил чернильную насечку с номером элемента и слегка отвёл правое предплечье назад, разминая мышцы, уставшие от многочасовой работы. Неожиданно тёплая для января зимняя ночь за окном была плотной и вопрошающей. Стрелки часов приближались к четырём. Ему не спалось — совсем — уже третьи сутки. Его бессонница обладала именем, звонким смехом и совершенно колдовскими глазами. Не родись Эстер в семье Кроу — её и без того бы нарекли ведьмой. А ещё она обладала острым умом и недюжинным упрямством, почти граничащим иногда с безумием. Прекрасное качество для учёного, и отвратительное — для женщины, судя по всему, твёрдо решившей сделать его вечность счастливее на ту толику, на которую это было вообще возможно. Эстер не была наивной, а потому не питала каких-то разочаровывающих надежд. Она просто была в его жизни, стала важным её элементом и была искренней в этом намерении настолько ошеломляюще, что принять это оказалось куда сложнее, чем он того ожидал. Она пошутила было как-то, что преследует его, точно назойливое проклятие (какая ирония), сама не подозревая, что является огромным даром, который он был не в праве принять. И не должен был ожидать, и не должен был принимать. Его раздражение, глухое, как голос, доносившийся из-за плотной стены, было вызвано не её действиями — скорее, собственным ощущением ситуации, совершённой ошибки, уже грозившей им обоим последствиями. Это было странно. Говоря языком прагматики, который был ему столь близок, на первый взгляд между ними не произошло ровным счётом ничего, стоившего таких терзаний обеим сторонам. Сложность заключалась в том, что этим самым первым взглядом, который нередко сопровождается недальновидностью и однобокостью суждений, никто из них никогда не был удовлетворён. Это не было похоже на игру, развлечение, столь любимое мужчинами и женщинами на протяжении уже изрядного количества столетий. Потому что никто из них никогда не играл. И именно это было хуже всего. Виски неприятно сдавило — от жары, усталости, непрошеных мыслей. Карандаш с лёгким стуком опустился плашмя на лист плотной чертёжной бумаги. Через несколько секунд кабинет опустел. Луна, уже идущая на убыль, безучастно, но внимательно смотрела в оставшуюся открытой створку французского окна. *** Он ступал по песку босыми уже ногами, ощущая впивавшуюся гальку, не обращая внимания на холод. Ветер тут же иссёк обнажённую шею, но его тело, уже давно функционирующее иначе, чем обычный человеческий организм, только усмехнулось на эту злую попытку. Вскоре тот стих, словно распознав в нём своего. Впрочем, скорее всего, так оно и было. Финский залив, совсем ещё слабо подёрнувшийся льдом — в отличие от его сердца — был мрачен и молчалив, подобно ему самому в эту ночь. Он подошёл к воде, приветствовавшей его тихим плеском прибрежных волн. Ворон поднёс руку к лицу. Маска практически бесшумно коснулась песка. Мужчина закатал рукава рубашки, набрал воды и прошёлся по лицу одним широким движением. Ненадолго задержал руку в холодных и тёмных водах. Уставшие глаза цвета ноябрьского неба зафиксировались на почти неразличимой во тьме линии горизонта. Лицо, на котором постепенно высыхали капли воды, с благодарностью отзывалось на временно дарованную свободу. У него было много общего с морем. Оно было его старым другом — тем, кого не могло отнять беспощадное время. Рядом с ним его нежеланная вечность нисходила хоть к сколько-нибудь меньшему знаменателю. Море было много древнее и молчаливее чем он — в конце концов, многие ли могли сказать о себе подобное? Он был умён, а потому успевал за миром. Знал, что горькое «nihil est aeternum» с течением времени осело зыбким песком на дне его разума, перестав, наконец, быть едкой насмешкой, но нисколько не утратив своей безжалостной точности. И сама она была точно море. Загадочное, спокойное, волнующее и волнующееся. Образ мгновенно возник на сетчатке глаза с почти раздражающей точностью. Чувство, вкрадчиво омывающее сердце, выматывало его своим необратимым осознанием будущей потери. Ведь сколько бы ни был их срок — в завершение будет ничтожно мало. Это не было обусловлено чувством жадности — он никогда не был глупцом, чтобы торговаться со временем. Легенды гласят, что существа, которым была уготована вечная жизнь, впоследствии утрачивают всё то присущее людям, что когда-то делало их хрупкими и уязвимыми. И вряд ли древние боги искали спокойствия в величественной глади моря, терзая себя мыслями о том, чему не суждено было сбыться. Но он не был древним богом, чья человеческая суть канула в реку забвения много веков назад. Он все ещё был человеком, пусть от по-настоящему живого в нём и остались лишь проблески, которые он поддерживал в себе так же тщательно, как поддерживает неверный свет костра путник, заблудившийся в незнакомом и опасном лесу. Иначе давно бы рехнулся — от вседозволенности, пороков, ощущения собственной силы. Он никогда не мог относиться к людям, как к ресурсу — в силу природного морального компаса, должно быть. Использовать их как способ скоротать опостылевший век было бы крайне простой и удобной схемой — но Ворон всегда предпочитал сложные, требующие внимания и огромного терпения, в точности так же, как наделял деталями очередной корабельный чертёж или разгадывал новую непостижимую загадку. «Мир и без того предлагал тебе сотни тысяч способов развлечься, глупец, а ты выбрал отказаться от них, чтобы, как тебе кажется, не сойти с ума. И то не знаешь — а точно сработало ли?» Ворон горько усмехнулся своим мыслям. Вскоре их навязчивая тяжесть сменилась, наконец, тихим плеском волн и успокаивающей бесконечностью ночного неба. Мужчина оставался на берегу, пока звёзды не стали бледнеть. Море с плавным шелестом коснулось берега возле его ног прощальной волной, точно обещая приютить его беспокойный разум в очередной раз, когда он станет невыносим сам себе. *** Лампа на столе всё так же ровно горела. Ворон отстранённо подумал, что хозяина усадьбы хватил бы апоплексический удар, заметь он подобное варварство. «Какое расточительство.» Мысль была какой-то полой, ничего не весящей, словно принадлежала не ему. Мужчина погасил лампу с тихим щелчком, прошёл к себе в спальню и полностью оделся, потеряв всякую надежду на сон. Иногда он был даже благодарен, что бессмертие даровало ему иную механику организма – иначе подобные ночные бдения были бы чреваты весьма неприятными последствиями. Он вернулся к столу. Сиреневатого света, падающего на стол, казалось, уже хватало, чтобы закончить работу. Взяв в руки карандаш, с удивлением обнаружил, что пальцы слушаются его куда хуже, чем ночью. Внимательно осмотрев кисти рук, заметил, что они покрылись тонкой красной сеткой. Холодная вода и зимняя ночь всё же сделали своё дело. Он собирался было разжечь камин, как его чуткий слух уловил тихую поступь босых ног. Шаги робко замерли возле кабинетной двери. Вопрошать Провидение, почему именно сейчас, смысла, разумеется не было. Ворон, тем не менее, прошёл к двери и открыл её, впуская Эстер. Делать вид, что комната пуста, было бы, по меньшей мере, глупо. — Вы были у воды? — Да. Откуда вы знаете? Эстер неопределённо повела плечом. — Ваши волосы... Ворон почти безотчётно запустил в них руку. Влажные, чуть смёрзшиеся местами. Она улыбнулась, глядя на этот новый для неё жест. — Идите спать, Эстер. Ещё только рассвело. Эстер обхватила себя руками, несколько смущённая прежним отсутствием эмоций в его голосе. — Я знаю, что моё общество, возможно, иногда тяготит вас. Вам наверняка... непривычен общий быт, пусть даже и в столь странной форме. — И именно поэтому вы решили нанести мне визит сейчас? Она не обиделась. Никогда не обижалась, объективно оценивая обстоятельства и изучив его несколько больше, чем ему того хотелось. Только руки чуть сильнее сжали ткань на локтях. — Я увидела свет и подумала, что вам не спалось. У меня тоже бессонница. Мне показалось, что вы не будете возражать против... беседы. Эстер помедлила. — Безусловно, я могу ошибаться. Я закончила чтение «Гальдбрука» и хотела бы обсудить его с вами при случае. Она переступила на месте босыми ногами. Внешне Ворон походил на каменное изваяние, несмотря на стихийно возникнувшее желание усадить её в кресло и отогреть замёрзшие ноги, за которое он был готов проклясть себя сам повторно — если бы это имело хоть какой-то смысл. — Но я понимаю, что без малого шесть утра – это случай не совсем подходящий. Прошу прощения за вторжение. Мне стоило бы подумать о том, что вы хотите побыть один. — Перестаньте всё время извиняться. Если мне кого-то и стоит винить, то лишь себя. Она промолчала. Затем бережно обхватила его замёрзшие руки. Спустя мгновение мужчина медленно отнял их. Что-то в его глазах заставило Эстер тихо сказать: — Мне жаль, если я хотя бы отчасти не могу унять то, что вас так терзает. Но если бы я могла взять себе всю вашу боль лишь этим касанием, я бы сделала это, не задумываясь. Шрамы под маской словно обожгло калёным железом. — Никогда не давайте тех обещаний, что не в силах исполнить. Его тихая, вновь неожиданная, и оттого пугающая ярость будто заполнила собой всё небольшое пространство, каждую выемку в стене, каждый угол. В комнате мгновенно стало холоднее. — «И это пройдёт» – надеюсь, что вы простите мне подобный трюизм. Вы проживёте жизнь — я очень хочу верить, что счастливую, несмотря на то, через что вам приходится проходить сейчас, и то, с каким героическим, но, к счастью, напрасным старанием вы периодически пытаетесь её лишиться. Возможно, выйдете замуж, родите ребёнка, и, я уверен, в этом случае станете отличной матерью и прекрасной женой. Обзаведётесь толпой благодарных студентов в Академии, восхищённым кругом коллег и заслуженным уважением в сообществе ведающих. И такой итог я нахожу совершенно прекрасным. «А потом, когда придёт срок, ты покинешь мир — ровно в тот день, что уготовила тебе судьба. Но мне придётся остаться — так же, как и приходилось всегда. Так же, как и придётся всегда.» Возникшее между ними молчание отдавало свинцом, было почти осязаемым в своей тяжести. Лицо её осталось пугающе спокойным. Лишь на миг странно дрогнуло, словно по нему пробежала тонкая трещина, сразу же затянувшаяся вновь. Кинцуги. Приобретённый изъян делает предмет искусства лишь ценнее. Жаль, что в этой комнате это касалось только одного из них. Тёмное, на мгновение захлестнувшее разум, оставило его так же неожиданно и быстро, являя привычный горьковатый осадок. Теперь он почти видел тончайшую золотую нить, рассёкшую его словами красивое лицо. В конце концов, кому, как не ему было знать, что шрамы, незримые для других, болят сильнее прочих? «Ты тоже давал обещание – не подходить слишком близко. Сдержал ли его сам, безумец?» Голос Эстер был ровным, когда она размеренно проговорила: — Я благодарю вас за столь мудрый совет, верховный ведьмак. Она смотрела ему в глаза — не отводя их, но чуть прищурившись, точно от сильной боли. — … мне лишь жаль, что вам в своё время ему последовать не удалось. Эстер изящно склонила голову с отвратительно чужеродным официозом в знак прощания. За его спиной раздался мерный бой часов, знаменуя наступление нового дня. Он не ощущал ничего, кроме усталости — очевидной, мёртвой и вековой. По крайней мере, ему отчаянно хотелось в это верить.