***
Снова была ночь. Звезды сияли на бескрайнем небе мира живых. Они мерцали все той же далекой красотой. Как можно было не выбирать жизнь, когда на небо выходили эти прекрасные создания? Разве не хотелось всем живым видеть их на небе каждую ночь? Нет. Кто-то, вместо звезд и всего мира, выбирал любовь. — Ты все же пришел. Смерть оказался на крыше одной из башен белого замка. Он даже не осознал, что переместился сюда, в сторону зова. Под его ногами, под крышей, затихала во сне жизнь, дожидаясь нового дня. Город внизу, у подножия холма, тоже тушил последние бодрствующие огни. В море, еще дальше, не виднелось ни одного светлячка странствующей лодки. Сейчас это море было необычно похоже на Озеро рождения — оно также отражало звезды, не показывая свой горизонт и уходя куда-то в пустоту. Ночь сегодня точно так же, как и в Саду, была безлунной. Смерть невольно подумал о том, что он никогда не встречался с Котом лицом к лицу при свете дня. Был бы его разум чище, если бы голова была освещена ясным солнечным светом? Отчего-то ему подумалось, что было бы лишь хуже. Звездная ночь умела хранить секреты, в отличие от жестокой честности дня. Кот сидел на черепице крыши, и волк смог понять, что она была красной, только благодаря своему сверхъестественному зрению — без луны было невероятно темно. В лапах у Кота была его драгоценная светлая гитара, а на губах — улыбка. Он сидел прямо на коньке крыши, и ему приходилось задирать голову, чтобы смотреть на волка, возвышающегося рядом с ним. — Молчишь? Ну, помолчи, — он пожал плечами и, опустив голову, вернулся к игре. Несменяемая шляпа закрыла его глаза от взгляда Смерти. В темноте снова раздалась эта мелодия, зовущая и чарующая. Едва ли это все еще был зов Смерти — скорее, это было что-то совершенно иное. Что-то, больше напоминающее колыбельную или балладу. И все же, где-то там, под переливами струн и новыми аккордами, все еще остались ноты песни волка. Теперь эта песня полностью принадлежала Коту. Смерть не мог заставить себя прервать его игру. Что-то тонко дрожало в нем при одной только мысли, что она когда-нибудь закончится. Но он не мог оставаться в стороне вечно. Это была его работа — заканчивать. — Зачем ты зовешь меня? — прохрипел он. Мелодия не прекратилась, Кот лишь хмыкнул на грани слышимости. — Разве ты забыл? Я обещал тебе песню, — Кот снова поднял глаза на волка. — Ты вернул мне гитару, и, хоть вина за ее пропажу была твоей изначально, я все же хотел бы сыграть тебе в знак признательности. К тому же, хотел бы узнать, какого мнения бог о нашей бренной музыке. Хотя, у меня уже есть пара догадок. Кот дразняще улыбнулся, и в темноте сверкнули его клыки. Музыка смертных. Пожалуй, у Смерти правда было определенное мнение о ней. Особенно, если она сопровождалась танцами. Сколько времени прошло? Волк втянул воздух носом, пытаясь понять. Казалось, минуло около недели. Какая же это была мелочь для Цикла — лишь незаметная точка на бесконечном круговороте. — Я кое-что понял о музыке за все время существования сознания, — волк отвел взгляд от сверкающих глаз Кота. — Да, и что же? — мелодия все еще звучала в ночи. Чья она была теперь? Смерти? Кота? Общая? — Toutes les chansons parlent d'Amour, — сказал волк куда-то в сторону моря. — Что? — Кот удивленно выдохнул, и даже мелодия дрогнула на секунду. — Что это был за язык? Смерть покачал головой. — Хотя, кажется, слова мне знакомы. Песни, любовь… — задумчиво продолжил он. — Ты сказал, что-то вроде: “песни о любви”? Волк не ответил — он слушал меланхоличную мелодию. — В чем-то я с тобой согласен, — было похоже, что Коту и не нужен был ответ. — Пожалуй, большая часть песен и правда пишут о любви. Но как же песни не про любовь, а про… Хм, не знаю, другие эмоции, кроме счастья или тоски по любимым? Ненависть, меланхолия, скука? — Узко мыслишь, Gato, — почти легко усмехнулся волк. — Знаешь, что такое Amor? — А разве ты знаешь? — в голос Кота вернулись дразнящие нотки. Смерть проигнорировал вопрос Кота. Нет, волк не знал, что такое Amor в понимании Кота. В нем не было способности на это. — Любое чувство, любая эмоция живого — все это Amor. — Интересно. Ну, раз уж это что-то вроде истинного знания, я приму это, — Кот усмехнулся. Удивительно, как мелодия все еще плавно лилась под его лапами. — Тогда я согласен. Не было бы чувства — не было бы ни музыки, ни жизни. Волк фыркнул. — У меня как раз песня про любовь, жизнь и смерть для тебя. Надеюсь, тебе понравится. Не стой же. Сегодня отличная ночь для этой песни. Смерти было все равно, понравится ему песня или нет — он просто не хотел услышать, когда игра закончится. Сначала волк присел на конек крыши за пару шагов от Кота, но затем, отчего-то почувствовав дискомфорт, лег на черепицу на спину и закинул лапы за голову. Он почти сразу понял причину выбора такого положения — ему теперь было достаточно повернуть голову, чтобы увидеть Кота, а не только его шляпу. Тот улыбался ему. Волк видел его пальцы и когти, умело перебирающие струны, видел его вздымающуюся от безмятежного дыхания грудь, видел его ногу в сапоге, едва заметно отбивающую медленный ритм. Волк понял, что мелодия давно изменилась, только когда Кот уже запел первые строчки: “Tonto el que no entienda Cuenta una leyenda Que una hembra gitana Conjuró a la luna hasta el amanecer Llorando pedía Al llegar el día Desposar un calé” “Глупец тот, кто не поймет Легенду, которая гласит — Как одна цыганка Заклинала луну до рассвета, И плача просила, чтобы настал день, Когда она обвенчается с цыганом.” Эта песня бесконечно отличалась от той, что Кот выбрал в прошлый раз. Тогда в песне были торжество и ликование — там его жизнь не могла существовать без любви и борьбы за эту любовь. Этой же ночью Кот пел о любви, как о жестоком и неправильном выборе, как о кинжале смерти. Слова Кота, его глубокий голос, были пронизаны непониманием и отчаянием. Эта песня была старой легендой, смутно знакомой Смерти. Она рассказывала о цыганке, которая выпросила у могущественной луны любовь цыгана в обмен на первенца. Когда у пары родился альбинос, цыган возревновал и убил свою жену, а младенца бросил в горах. Луна осталась той, кто позаботился о ребенке, укачивая его в колыбели-месяце. О чем же на самом деле была эта песня? О глупости и эгоизме цыганки, рискнувшей пойти за сделку с божеством? О жестокости цыгана, ослепленного ревностью и яростью? О луне, которая наслала на пару проклятие? Или, возможно, о луне, которая, не в состоянии стать матерью, просто желала спасти особенное дитя? Все герои этой песни страдали из-за любви, своих желаний и своих выборов. Только Луна осталась в конце божественной, неприкасаемой и непостижимой; и остался ребенок. Все одно: это была песня об Amor. — Понравилась? — в тишине раздался голос Кота. В тишине. Он перестал играть какое-то время назад — песня закончилась, а волк не заметил. Он вообще мало что замечал в последнее время. — Нет, — Смерть нахмурился и посмотрел в звездное небо. Песня и правда была подходящей для новолуния — казалось, если эта песня несла в себе какое-то суеверие, неудач сегодня ночью удастся избежать благодаря отсутствию луны. Интересно, что происходило с ребенком, когда ее не было на небе? Был ли он счастлив? Скучал ли по новой матери? — Странно, а я подумал, тебе понравится. Тут так много боли, так много смертей, — Кот звучал задумчиво. — И мотив так похож на твою мелодию. Волк бросил взгляд на него: Кот сидел, поставив локоть на бок гитары и подперев щеку кулаком. Он смотрел прямо на Смерть, но по его острому взгляду было неясно, расстроился он или опять дразнил его. Лучше бы он просто играл дальше. Зачем было останавливаться и смотреть? Этот Кот сегодня, так же, как и песня, бесконечно отличался от того Кота, который танцевал, кричал “allez!” и горел. Только глаза его сверкали так же. — Мне не нравятся песни про Amor, — ответил волк. — Но ты же сам сказал, что все песни только про нее. Получается, тебе все песни не нравятся? Я зря старался? — пожалуй, теперь Кот точно не звучал по-настоящему обиженным — он издевался. Волк, позабавленный интонацией Кота, кивнул и прикрыл глаза. — Почему? Почему ты ее презираешь? — Послушай, что она сделала с героями этой песни. Разве этого не достаточно? Она жестока. Ночь была тихой, темной и безмятежной, и волк не видел яркие звезды за закрытыми веками. Нежный ветер сменил направление, и до носа волка донесся запах Кота. В нем не было крови, не было leche — был только Кот. Отчего-то этот факт успокоил Смерть. Не хватало только песни. — Но разве любовь виновата в этом? Люди сами решают, как распоряжаться своими чувствами. — Amor будит худшее в живых. Она — начало, — Смерть произносил эти слова так много раз, так часто, что они вырвались из него почти сами собой. Другого было не дано. Он думал об этом слишком долго. Так долго, что Коту и не снилось. — Ты говоришь о ней, будто она живое существо. Amor. Волк дернул ушами. Он почти чувствовал вкус Кота на своем языке, настолько ярким был его запах. Что-то теплое, живое и яркое. Все его естество ощущало Кота совсем рядом. — Не живое. Но она есть. Я не могу от нее избавиться. — Так она и в тебе тоже есть? Смерть открыл глаза. Кот был рядом — совсем рядом. Он сидел полубоком к нему, и его лапа опиралась на крышу, почти касаясь пончо. Его дыхание колыхало шерсть волка, маня. Кот подкрался к нему, как будто это волк был жертвой, а не наоборот. Гитары не было в его лапах, но в сознании Смерти снова заиграла эта мелодия, зовущая его. Эта песня постоянно преображалась во что-то новое: смешанное, искаженное и прекрасное. Песня была почти так же красива, как яркие даже в ночи глаза Кота, смотрящие на него сверху вниз. — Нет, — выдохнул волк. — Мне кажется, мы ходим кругами, Muerte, — Кот прошептал очень близко. Он был так близко, как никто и ничто раньше не было. Спустя тысячи оборотов, сотни угаснувших и загоревшихся звезд на небосводе, кто-то дошел до Смерти достаточно близко, чтобы дотронуться. — Что же тогда в тебе есть? — продолжал он, опустив лапу на грудь волка — туда, где должно было быть живое сердце. В груди Смерти и правда билось что-то. Не сердце и не душа. — Fuego. Hay fuego en mí… Где-то в непостижимой черной пустоте сознания Смерти — в его домене, в его Одре, в его камине — горел вечный огонь. Это пламя появилось давно, тысячи и тысячи оборотов назад. Тогда же, когда страдала Vida. Тогда же, когда Destino не знала выхода. Именно тогда появился, захватив весь мир и завершая триаду Хаоса, последний фрагмент. Огонь сверкал черными глазами, взмахивал черными крыльями, кричал “восстаньте!”… Это пламя никогда не гасло — оно вовсе и не было способно угаснуть, ведь горело там, где у Смерти должно было быть сердце. Оно было способно только расти, захватывать и уничтожать, но Смерть не позволял этого. Вот и сейчас, когда в его объятиях оказался другой огонь — живой, яркий и прекрасный — когда на его губы опустились чужие, когда в его сознании продолжала играть новая песня; всепоглощающий огонь Смерти оставался в узде. Он жалел лишь об одном — что в темноте не было видно завораживающих переливов рыжей шерсти, яркой и пылающей, словно красный клен. Оттенки серого и редкие проблески цвета вводили в заблуждение: говорили о безопасности, о безвременьи. Кот должен был сиять под солнцем, честным и скоротечным, а не теряться в вечности и темноте безлунной ночи. Его веки опустились, когда в ночи так же перестали сверкать чужие глаза, а губы почувствовали чужую теплую улыбку. Нежные пальцы скользили по грубой шерсти у его виска и щеки, поглаживали дергающееся ухо. В ответ, его лапа легла на теплую спину — почувствовала гладкую и мягкую шерсть, пустила когти сквозь нее. Голод заполнил сознание Смерти, смешиваясь с песней, вливаясь в огонь. Этот же голод побуждал его когда-то съесть Кота, почувствовать вкус его крови, поймать его последние вздохи. Но теперь он шептал другое: в его жадных словах были надежды на что-то гораздо хуже. Что-то, чего не могло быть у волка, как не могло быть и песни — как не должно было быть и огня. Кот мягко опустился в лапы волка, а на плечо безвольно упала его щека. Смертные были так слабы. Достаточно было одного взмаха серпа, чтобы забрать душу; одного прикосновения — чтобы подарить сон: одного желания — чтобы забрать память. Что из этого должен был выбрать Смерть? Он не знал правильного пути. Сегодня он только подарил Коту сновидение. Это был сон об огне, потому что Смерть видел сны только о нем.***
— Как это жестоко, Смерть. Смерть не искал клен. Его путь сам привел его сюда, прямиком с крыши, через Одр, в Сад. Птицы не вели его сюда. Желание не вело его сюда. Только путь. Это был не путь души — это был путь Смерти. Это было его предчувствие. — О чем ты думаешь? Листья все еще падали на ландышевое поле, красная дымка расползалась по белым цветам. Прекрасная крона побагровела, словно загустевшая кровь. Тьма постепенно захватывала все вокруг и скоро должна была настигнуть и ствол дерева. — Не молчи. Ты страшен, когда молчишь. — Сгинь с глаз моих, Amor. Она сидела там, на ветви клена, словно имела на это право, словно это было ее место, словно это не она была виновата во всем. Маленькая, белая, черноглазая голубка Amor. Если бы существовали в мире те самые демоны-искусители из людских суеверий, это была бы она. Amor была чувством — искушением и разрушением. — Я слышала песню. — Me importa poco. Лучше бы Смерть уничтожил ее тогда. Но ведь Amor была неприкасаема — лишь одно ее упавшее и обгоревшее до черноты перо уже когда-то превратилось в дремлющий апокалипсис. — Нет ничего прекраснее песен — я люблю их все. Про меня, про Жизнь, про Судьбу и про тебя тоже. Я впервые услышала твою песню так ясно, Смерть. — Sal de mi vista. — Ты можешь прогонять меня, но, боюсь, теперь я не смогу уйти. Твоя песня уже слилась с огнем. Теперь они одно целое, как и должно быть. Нет, так не должно было быть. В Смерти не было песни. В нем был только огонь, черноглазый и чернокрылый. — Ты просто несчастный лжец, Смерть. От ее крыльев взметнулся нежный ветер, пахнущий ландышами, и белый силуэт растворился в небе. Птицы пели ей вслед её любимую песню.***
Все слуги Смерти были созданы из его сущности, и в каждом из них была частичка его. Кому-то досталась вспыльчивость, другим — методичность, третьим — маниакальность. Они просто хватали лучшее, что им было доступно, чтобы выполнять свою вечную работу. Первым его созданием когда-то стала Мensajero de la Muerte. Тогда в Цикле уже были Guía и guardianes de la Vida — конечно, Vida была первой, кто создал себе посланников. Но Мensajero была лучшей, ведь она воплощала в себе всё, что Смерть считал необходимым для хорошей работы: внимательность, прилежность, последовательность. Она всегда беспрекословно следовала приказам, не задавала вопросов, не устраивала беспорядка. Ее роль была проста: следить за Садом и передавать послания от Фазы Destino в Фазу Смерти, а также предупреждать души о скорой кончине. Ей на помощь приходила маска, белая и пустая, жуткая — это был артефакт, не менее страшный, чем серпы Смерти. Маска позволяла менять облик, воплощать иллюзии, призывать кошмары и даже создавать клонов. Одна такая маленькая Мensajero работала лучше, чем вся стая глуповатых segadores, чем эмоциональные enfermeras, чем слишком дотошные limpiadores. Возможно, создав одну хорошую приспешницу, Смерть просто потерял хватку. Но, на самом деле, чем больше развивался Цикл, тем меньше ему хотелось углубляться в детали. Он готов был признать, что все упреки сестер — о том, что его система имела дыры, что он отдалился от своей работы, что он оставил все на слуг — были в чем-то оправданы. В конце концов, чем больше становилось Хаоса, тем меньше Смерть понимал Цикл. Но Смерть почему-то никогда не осознавал, что его слуги — части его самого, воплощенные в отдельных существах — могли развиваться, расти, понимать больше, чем он мог понять сам. — Что я здесь делаю? Где моя Элизабет? — Вы осколок души. Вас когда-то звали Уильям. Я санитар, и я помогу вам. Это мой коллега, жнец. На крыше портовой таверны находились золотой enfermer, серый segador и одна потерянная душа. Откуда-то изнутри старого здания, сквозь открытые окна, раздавалась мелодия скрипки, домры и тихих барабанов — играла скромная компания музыкантов. Морской бриз залетал внутрь таверны, шелестел в чужих волосах и оставался на языке солью. “Возможно, эта душа слишком сильно расколется, вам стоит лично проследить за упокоением, властелин. Я уже послала туда главного жнеца и санитара,” — Мensajero явилась к нему прямо на поле ландышей, и Смерть даже не сразу заметил ее. Она протянула ему листочек, вырванный из ее записной книжки, на котором не было смешных рисунков, но была аккуратная запись: “Имя: Уильям Ли. Описание: Человек. Путь: Вишня, роща №11. Статус: Прах. Наиболее склонен к: Любовь.” Смерти уже давно стоило уяснить, что листочки, вырванные из книжки Мensajero, не приводили ни к чему хорошему. Уильям, осколок его души, вопрошающе смотрел на двух слуг Смерти. Это был молодой мужчина, которому нельзя было дать и тридцати человеческих лет. Морской бриз ерошил его темные волосы, бросающие тень на светлые голубые глаза, раздувал его свободную и отчего-то мокрую белую рубашку. Его обветренное и загорелое лицо, крепкие руки и соль на ботинках говорили о жизни, полной труда в море. Лишь легкая прозрачность фигуры выдавала в нем потерянную душу, а не живого и дышащего человека. — В каком смысле — душа? Я… мертв? — Да, — enfermer кивнул. — Ваш путь завершен. Серый segador, сидевший чуть поодаль от разговаривающих, повел ушами и устало вздохнул. Он, как и Смерть, знал, чем всегда оборачивалось это знание для беспокойных душ. Его косы не было видно рядом — он убрал ее, чтобы не спугнуть неупокоенного. В конце концов, переговорщиком здесь был enfermer, а segador просто остался понаблюдать по просьбе Мensajero. Золотой enfermer выглядел так же мирно, как и обычно. Им было положено быть такими — спокойными и чуткими, и создать их такими было сложнее всего. Впрочем, изначально enfermeras были созданы как силы для поиска и захвата осколков, а не как переговорщики. Они сами стихийно переквалифицировались и сменили стратегию, без указания Смерти. Возможно, такое поведение показалось им более последовательным, чем предложение их мастера. Сам Смерть не появлялся на этой крыше — он просто наблюдал из ночной тьмы. — Нет… Нет! Нет! Осколки душ были страшными созданиями. Хаос бурлил в них, привязывал их к миру смертных, не давал покоя. Сложно было образумить этих несчастных, ведь самые их рассудительные куски уже ждали там — на границе между Destino и Смертью — в Зале Ожидания. Было два выхода: уговорить их или подарить мгновенное забвение. Только enfermeras решались вступать в переговоры, чтобы соединить куски души перед последней дорогой к очищению. Смерть же предпочитал идти самым быстрым путем забытья, доступным только ему, но у него не было тысяч и тысяч рук — поэтому enfermeras были его полезными слугами. Впрочем, выходило у них не всегда, и они часто возвращались к своей основной роли ловцов. Уильям, казалось, был готов стать одним из неудачных опытов переговоров. Этот осколок был слишком большим — да что там, скорее, вся его душа оказалась не упокоена. Amor глубоко пустила когти в этого несчастного. — Элизабет! Он рыдал. Руки вцепились в волосы, колени упали на черепицу крыши. Жалкое зрелище. Слишком много боли для одного существа. Enfermer опустился на крышу рядом с душой, и лишь его протянутая к чужом плечу, дрогнувшая лапа выдавала его волнение. Segador наблюдал со стороны. Одну маленькую вечность Уильям рыдал, пока мягкая золотая лапа поглаживала его полупрозрачную сгорбленную спину. Призрачные слезы не падали на крышу, а лишь исчезали на полпути. Enfermer тоже имел магию Смерти — убеждение. С каждым мягким прикосновением и взглядом, душа должна была успокаиваться. — Расскажите мне про нее, про Элизабет, — тихо попросил enfermer, когда отчаянные рыдания превратились в болезненный плач, а полная луна уже вышла в зенит. — Это… моя жена, — всхлипывая, ответил Уильям. — Она… единственная, кто у меня есть… А я — у нее… — Как она будет без меня?.. — продолжал он после нескольких минут метаний в агонии. — Она же совсем одна… Господи, за что? За что вы забираете меня так рано? Он умер в кораблекрушении. Ураган. Неудача. Это была непостижимая случайность — теперь, когда случайности были воистину случайны под крылом Suerte, а не предсказаны Порядком Destino. Ответственность была потеряна во благо Хаоса. Все части Хаоса были по-своему ужасны. Suerte была так же нейтральна и непостижима, как и Destino. — В конце вашего пути нет чьего-бы то ни было злого божественного умысла. Он просто подошел к концу. Мы здесь, чтобы помочь вам обрести покой, — спокойно объяснил enfermer. — Покой?! — Уильям яростно подпрыгнул на ноги, и его ясные голубые глаза блеснули в лунном свете. — Какой может быть покой без нее — без Лиззи? Теперь покоя не будет ни у нее, ни, тем более, у меня! Пусть моя душа пропадет без вашего покоя, мне все равно! Верните меня к ней! У этого осколка было слишком много сознания. Его невозможно было уговорить, и даже Смерть это понимал. — Мы не можем вернуть вас к жизни, но мы можем посмотреть на Элизабет, если вам станет легче. — Да! Прошу, как угодно, только — к ней! И они правда переместились, но не очень далеко — всего лишь на этаж ниже. Уильям и enfermer стояли у балюстрады лестницы, на втором этаже, откуда открывался отличный вид на главный холл таверны. Segador и Смерть скрылись в тенях. Ночь в таверне уже затихала. Самые шумные компании давно отошли ко сну, почти все столы были чистыми, и только несколько гостей тоскливо сидели по разным углам. Три музыканта уже некоторое время ничего не играли и лишь тихо переговаривались между собой. — Лиззи! — в тишине раздался крик, полный боли. Только никто не услышал страдания Уильяма, кроме трех неживых сущностей. — Она не слышит вас. Она жива, — сказал enfermer. — О боже, это она, — голос души дрожал. — Она… Она знает, что я мертв? — Да. Новости о кораблекрушении дошли до города неделю назад. — Не… Неделю? Где я был все это время? — Вы скитались над морем, я нашел вас. Смерть понял, кто из всех людей в таверне был той самой Элизабет. Это было не трудно: лишь одна молодая девушка сидела этой ночью в зале, и именно она держала в руках домру. Ее лицо и фигура были заметно тронуты изнеможением. Несколько прядей выбились из ее прежде аккуратной прически, и ничего не скрывало ее заплаканных глаз. — Не хочешь ли сыграть ту новую песню, Лиззи? Тебе станет легче, если ты потратишь силы на что-то еще, кроме слез, дорогая, — шептала ей старая скрипачка, сидевшая по ее правое плечо. Смерть отлично слышал их разговор. — О, не думаю, что это поможет, — проговорила в ответ Элизабет, и ее голос был настолько тихим и несмелым, что, казалось, сама жизнь выходила из нее с каждым произнесенным словом. — Давай же, спой один раз. Может, Билл услышит тебя, — вторил скрипачке паренек, сидевший за парочкой потертых маленьких барабанов. — Говорят, в раю души только и делают, что поют и играют. — Нет, не произносите его имя, прошу, — Элизабет закрыла лицо руками, и ее плечи задрожали от новых слез. — О, Лиззи… — Уильям — она называла его Билл — тоже плакал. — Прошу, не плачь… Души, вроде него, были безутешны. Их волновал даже не их собственный покой, а горе тех, кто остался в мире живых. Как могли бедные enfermeras убедить этих несчастных в том, что эти страдания были тщетны, что неупокоенным нужно было заботиться о своей растерзанной Хаосом душе? От слуг Смерти не зависел путь тех, кто остался. Однажды попавшие во власть Amor души оставались с ней навсегда. — Босс, ваши ставки? — прошипела тьма рядом со Смертью — это говорил segador. — Я вмешаюсь, только если enfermer обратится ко мне. — Абсолютно безнадежный случай, — вздохнула темнота. Сыграть снова? О, Смерть больше не играл — азарт уже обжег его однажды. — Я думаю, она сможет справиться с этим, Уильям, — говорил enfermer. — Я вижу, что она очень сильная. — Я молюсь только об этом, господин. Будь я на ее месте, умер бы от горя, лишь бы попасть к ней, — отчаянно шептал Билл. Казалось, ярость отступила в нем при виде любимой. Слова слуги удивили Смерть. Могла ли Элизабет справиться с утратой? Как и сказал Билл, смерть от душевных страданий была более вероятна, чем это. Amor, заманивая красотой, многих разрушала в конце — терзала и убивала. — Хорошо, — пробормотала Элизабет, опустив руки. На свет показались ее большие, красные от слез глаза, в которых сверкнуло на мгновение что-то, скрытое ранее за чувствительностью. — Я спою. Он бы хотел этого. Она утерла глаза и решительно подняла свою домру с колен. Музыканты, без лишних слов, взялись за свои инструменты. Песня. Разве всем живым было обязательно петь? Почему их души пели так громко и горели так сильно? Обманчиво бодрые переливы струн домры и мягкий ритм барабанов заполнили тихую в ночи таверну. Скрипка вступила в мелодию последней, внеся в нее тяжесть тоски, как бывает свойственно этому инструменту. Когда Элизабет запела, ее голос больше не был похож на тот прежний, робкий, тихий звук — откуда-то в нем взялась и сила, и глубина. Пело не ее тело, а сама ее душа. “Many a year ago In a kingdom by the sea There lived a maiden you may know By the name of Annabelle Lee. No other thought did trouble her mind But to love and be loved by me.” “Много, много лет назад В королевстве у моря Жила девушка, которая могла быть вам знакома Под именем Аннабель Ли, И ничего не желала она боле — Лишь любить и быть мной любимой.” Эта песня была совсем не о принятии, не о покое, которого желал Смерть. Скорее, наоборот, — о вечном горе утраты. Элизабет пела о любви героя и девушки по имени Аннабель Ли. Позавидовав силе этого чувства, высшие силы послали проклятие, убившее девушку. Но даже могильная плита между любовниками не смогла стать препятствием к их связи — Герой Элизабет любил Аннабель до самой смерти, через года, и даже в могилу лег вместе с ней. “For many years I've wandered Through this kingdom by the sea, I've laid myself beside the bones Of my beautiful Annabelle Lee. I'll make my bed near the rising tide In her tomb by the sounding sea.” “Много лет бродил я По этому королевству у моря, Я похоронил себя рядом с костями Моей прекрасной Аннабель Ли. Будет мое ложе рядом с поднимающимся приливом В гробнице у шумящего моря.” Бодрая домра замолкла, вместе с плачущей скрипкой и мягкими барабанами, и в тишине таверны раздался нестройный хор аплодисментов от нескольких оставшихся посетителей. Элизабет утирала капающие слезы, смахивала с лица назойливые пряди волос. Ее изнемождение и слабость никак не помешали ей закончить песню на твердой ноте. Смерть взглянул на Уильяма — тот, не обращая внимание на свои слезы, задумчиво смотрел на свою любимую. Что-то здесь было не так. Почему он не бился в отчаянии? Его любимая Элизабет собиралась горевать о нем до конца своей недолгой жизни, разве нет? — Вы правы, господин санитар, — он нежно улыбнулся. — Она такая сильная. Боже, она точно сильнее меня. Моя милая Лиззи… Он выглядел спокойным. — Живые способны на многое, — сказал enfermer, положив лапу на спину Уильяма. — Но только самые сильные способны вынести горе потери и жить дальше. Поверьте, Элизабет как раз из таких. С ней все будет в порядке. Элизабет вытирала слезы, и за ее хрупкими пальцами показалась такая же хрупкая улыбка, полная тоски — полная любви. Она собиралась жить и продолжать любить — любить долго. Даже если это было больно, у нее были силы жить. Старая скрипачка гладила Элизабет по склоненной голове. — Я же говорила, что станет легче. Ты ведь для него написала эту песню? Жаль, он не успел ее услышать, — говорила она. — Да, для него, — отвечала девушка, и ее голос больше не возвращался к тихому лепету. — Я думала, мы назовем нашего ребенка Аннабель, если это будет девочка. — Не слишком ли печальная песня для счастливой новости? — спросил мальчик удивленно. — О, я люблю печальные песни, — в улыбку Элизабет возвращалось все больше робкой жизни. — Мне кажется, иногда они просто помогают, понимаешь? Когда я пою о грусти, она уходит вместе с музыкой. А в счастливые моменты — как в тот, когда я написала эту песню — грусть может даже помочь понять свое счастье. Уильям, казалось, заражался ее улыбкой. — Вы это слышали? Я стану отцом! — он обернулся к золотому псу и раскинул руки в стороны в радостном жесте. — Невероятно! Моя Лиззи! У нас будет ребенок! Аннабель! — Это просто замечательно, — enfermer тоже улыбнулся и разделил с ним этот момент. — Как бы я хотел увидеть ее, — глаза Уильяма тронула прежняя тоска. — Мою дочь, мою Аннабель… Enfermer сочувствующе погладил его по спине. Его золотая шерсть показала лишь крупицы магии Смерти. — Но вам ведь нужно забрать меня, да? Этого было достаточно, чтобы он смирился. Лишь песня любимой и немного сочувствия. — Да, вас ждет новый путь. — Увижу ли я их снова? На новом пути? — Ваши души могут встретиться снова, но в другом обличье и с другой судьбой. — Это печально, — Уильям выдохнул и вдруг снова улыбнулся. — Но так романтично. Я бы хотел встретить ее еще раз, на другом пути, кем угодно. Ей бы это понравилось. — И правда, ей бы это понравилось, — enfermer поймал его понимающий взгляд. Билл, был готов идти. И его даже не потребовалось уговаривать. Лиззи продолжала жить ради своей любви — и это означало, что он мог покоиться с миром. Еще одна душа пошла по вечному Циклу этой ночью. Из лап enfermeras, через limpiadores, Guía, Vida, maestros, guardianes de la Vida — к новому пути Destino, а затем и к новому Хаосу.***
— Останься здесь навечно. — Что? Кот должен был умереть — Смерть не мог изменить этого факта. Он ничего не мог изменить: не мог уничтожить Хаос, не мог трогать Порядок, не мог повлиять на убеждения сестер. Не мог спасти Кота. Не мог остановить ураган в своей голове. Не мог принять. Если бы у него была душа, она бы разорвалась на части. Как хорошо, что у Смерти не было быть такой слабости — но все равно он попал в эту ловушку. Кем она была расставлена? Amor? Guerra? Suerte? Нет, скорее, им самим. Никто не был виноват, кроме него самого. Ни у кого не было достаточно сил, чтобы поймать Смерть в западню. — Lobo, ¿qué te pasa? Отпусти меня, давай поговорим. — Просто будь здесь. Здесь тебя ничто не тронет: ни время, ни риск, ни смерть. Здесь нет ничего, кроме моего огня. Он не знал, что с ним происходило. Возможно, он схватил Кота, перенес его в Одр. Зачем — Смерть не понимал. Ему отчего-то было очень больно, хотя на нем не было ран, не было крови. Так больно, словно Guerra победил в их схватке на этот раз, а не Смерть, как всегда происходило. — О чем ты говоришь, Muerte? Что с тобой происходит? Кот выскользнул из его объятий, и лапы Смерти инертно прижались к груди, а затем упали. Потеряв опору, его плечо безвольно прислонилось к стене. Смерть смотрел на него: Кот оглядывал комнату и выглядел растерянным. Свет огня из камина яркими всполохами ложился на его такую же яркую шерсть, и этот вид почти ослеплял. Если бы он остался тут навсегда, если бы Смерть мог укротить и этот огонь… — Эй, куда ты меня закинул? Lobo? — Это Одр, — волк едва поднял лапу с пола, чтобы обвести маленькую комнату нешироким жестом. — Мой домен. Мой дом. — И зачем ты забрал меня сюда? ¿Qué te pasa? — в глазах Кота плескались одновременно и настороженность, и беспокойство. Смерть дернул ушами. Ему было трудно дышать. Возможно, стоило совсем перестать. Зачем он повторял за смертными? Повторял их ошибки? — Оставил меня после танца, потом — на крыше, и теперь возник вот так… Да что с тобой? — Кот схватил его за локоть и внимательно посмотрел в глаза. Обвиняюще. Слова ранили больно. Больнее, чем птичьи когти. — Я не знаю, — выдохнул волк. — Я не понимаю. — Просишь меня остаться здесь навсег— Глаза Кота широко раскрылись, и он шокированно, судорожно вдохнул. Возможно, он что-то увидел в глазах Смерти — и этого было достаточно, чтобы понять. — О, Lobo, — его мягкая лапа поднялась к опущенной голове волка и легла на его щеку. — Это правда? Волк зажмурился и мотнул головой — аккуратно, чтобы не скинуть лапу. Что бы Кот ни увидел в его глазах не могло быть правдой. — Я даже не думал, что… — Кот взволнованно дышал и гладил жесткую, короткую шерсть на морде волка. — Lo siento, Lobo, no puedo. Я не могу остаться — я же не птица в клетке. Lo siento, мне так жаль… Это была красивая картина, но и сам Смерть почти осознавал, что она была невозможна. Птица Хаоса не могла жить в клетке — если бы оно так было, Guerra был бы его первым пленником. Пленник. Кот не мог жить в неволе — он же был живым. Не тем первобытным, грубым и понятным огнем, который здесь был. Кот должен был погаснуть, как любая другая яркая жизнь, чтобы показать этим свою драгоценность всем тем, кто его потеряет. И все же, слова делали больно так, как никогда, а бессилие убивало. — Моя жизнь еще не окончена, Muerte, — Кот держал его морду обеими лапами и пытался почти панически ему что-то втолковать. — Ты можешь пойти со мной, ты можешь быть со мной столько, сколько я буду жив. Я покажу тебе все, что знаю сам. Я познакомлю тебя с семьей… — Нет, ты не понимаешь, Gato, — Смерть не мог открыть глаза. Казалось, что-то горячее мешало это сделать. — Ты умрешь, и скоро. Для меня время идет иначе. Все это не имеет смысла, если осталось всего несколько мгновений. Становится только хуже. — Eres un tonto, Lobo. Каждое мгновение важно, если ты смертен, — его горячий, сухой нос коснулся холодного носа волка. Они сидели так какое-то время. Мгновения? Наверное, они были правда важны для Кота. Волк поднял лапу и положил ее на свою морду, поверх чужих пальцев. Лапа Кота была маленькой, но теплой. Ее не хотелось отпускать. — Ты хочешь закончить это? — спросил Кот, и его голос почти не дрогнул. О, нет. Смерть не хотел заканчивать. Если бы у него была душа, он бы отдал ее сейчас взамен на то, чтобы Кот остался здесь, рядом, еще хотя бы на одно мгновение. Безумно важное. — Да, — выдохнул он вместо этого и открыл глаза. — Да. Пока я могу. Глаза Кота были закрыты, брови болезненно нахмурены, а пальцы на морде волка едва заметно дрожали. Его уши, не скрытые шляпой, были отведены назад, в беспокойстве, неприятии и отрицании. — Я понимаю, — ответил он. Волк осознал, что не один здесь шел вопреки своим желаниям, и это почему-то успокоило. Правильные решения никогда не было так сложно принять. Но если у Смерти не было достаточно сил, чтобы выдержать эту боль — у него было достаточно сил, чтобы ее закончить, пока она не уничтожила его. Смерть не думал об этом как о побеге, потому что другого выхода вовсе и не было. Морда волка уткнулась в шею Кота, нос защекотала мягкая шерсть, теплый запах наполнил грудь. — …No llores, te lo ruego, Lobo, oh, lo siento mucho… Лапа Кота гладила дрожащие уши, его голос был утешающим. Смерть сделал все, что мог. Теперь он боялся лишь одного — что песня на самом деле никогда не закончится. Он не был живым. Для него не было такого избавления, как смерть.***
Красный клен сбросил всю свою листву, и от его красоты осталось лишь воспоминание. Прежде сильные ветви уже начали рассыпаться в прах, когда Смерть встал со своего камня. Сад не позволил ему узнать, сколько прошло времени — но он и не пытался. Мгновения в вечности не были важны для него. Его собственная любовь и жертвенность, чужая месть и жадность — вот что убило Кота. Смерть не удивлялся и не злился. Он уже принял мысль о том, что Amor должна была стать его выбором и его концом. И все же, Смерть не был готов. Жестокое палящее солнце и глубокое синее небо отражались в зеленых глазах, теряющих ясность жизни. Кот не сказал ни слова, увидев волка, — у него не было сил даже на то, чтобы зажать рану в своей груди и попытаться спастись. Он уже смирился. Без единого его слова Смерть понял, что душа Кота была спокойной. Блеск поцарапанного серпа показался невыносимо ослепительным в свете солнца. Куда делась вся его борьба за жизнь? Опять? Почему она уступила место жертвенности и принятию? Его семья, его друзья, ради которых Кот это сделал, были в безопасности. Они уже почти были здесь, почти увидели его — почти забрали из объятий волка. Те самые живые, ради которых Кот это сделал. Смерть раньше даже не обращал на них внимания — разве они стоили того? Разве был кто-то, кто мог сравниться драгоценностью этой жизни? Смерть посмел подумать, что жизнь Кота была выше других — и в этом была его главная ошибка. Сам Кот решил, что его любовь к жизням других была важнее. И в этом заключался вечный круг страданий Amor. Волк оставил их семью вместе — попрощаться. В самом конце, ему не было места между ними. Когда слезы любимых упали на его грудь, а пальцы Смерти снова похолодели без его тепла, душа Кота сама пришла к нему. В его груди больше не было синей звезды спасения. — Куда теперь, Muerte? Кот просто стоял на балконе башни и щурился от ослепительного солнца, посматривая на сгорбленную фигуру волка. Воспоминания, сознание, его суть — все это уже вылетало из его упокоенной души, словно маленькие искристые бабочки, и устремлялось в небо. Смерть не понимал его спокойствия. — Ты уйдешь на новый путь. Без своей шляпы он выглядел до ужаса маленьким. Возможно, поэтому он ее и носил все это время — чтобы казаться больше? Все остальное было при нем, в точности, как у его покинутого сосуда. — Понятно, — Кот задумчиво хмыкнул, а затем почесал за ухом, и на его морде отразилось удивление. — Эй, отдай шляпу. Ты зачем ее забрал? Смерть поднял лапу и передал Коту то, что в ней было. Волк не знал, зачем прихватил шляпу — он просто уходил в спешке, вот и все. Кот принял ее с благодарной улыбкой. — Я готов, — сказал он, восстановив свой полный образ. — Ты проводишь меня? Волк посмотрел на его протянутую лапу. Душа необыкновенно очищалась сама собой благодаря присутствию Смерти: тысячи маленьких искр вспыхивали на рыжей шерсти, кружились и улетали в голубое небо. С каждой секундой его фигура становилась все менее и менее отчетливой. Одного прикосновения Смерти было бы достаточно, чтобы мгновенно уничтожить всё, что осталось от его разума, случайности, огня и песни. Смерть должен был прикоснуться к нему, и он хотел это сделать… но не так. Он хотел снова взять его лапу в танце, в страсти, в радости, в печали. Не в этот раз — не в последнем расставании. О, Смерть был не готов. Он снова ошибся: ни время, ни Порядок, ни мысли не помогли ему принять. Все надежды были пусты, потому что песня не закончилась. Он же знал — он знал, что она не закончится. Искры поднимались и взрывались маленькими фейерверками в небе — это было красиво. Это была смерть души, принимающей свой прошлый путь и его завершение. Смерть не хотел смотреть, и все равно он не мог оторвать глаз. — Почему ты больше не борешься? Кот рассмеялся. Его сущность уже стала почти полностью прозрачной. От смеха искры лишь ярче полетели от него в разные стороны маленьким ураганом. — Eres muy gracioso, Lobo, — Кот раскинул лапы в стороны, будто указывая на самого себя. — Я сделал все, что хотел. Я завел друзей и семью — я жил ради любви столько, сколько мог, и умер за нее. Это ли не высшее благо? — Как же твои слава и честь? — Они у меня все еще есть, — он улыбнулся так, что его глаза сощурились, и из них тоже брызнули искры. — И они останутся в этом мире, вместе с любовью. — А они? — волк кивнул на его семью, тех живых, что все еще лили слезы. — Они смогут это вынести? Живые умирали от кинжала так же часто, как умирали от чувства. Но еще в этом мире была Элизабет, которая пела про Аннабель Ли. Кроме чувства, у нее была сила. — Они есть друг у друга. Мне жаль покидать их так рано, но я думаю, что смог отдать им все самое лучшее, что у меня было, — Кот бросил полный любви взгляд на своих друзей, еле заметных там, внизу, у подножия башни. — И я бы поступил так же еще раз, ради них. Смерти больше было нечего сказать. Больше ничего не связывало Кота с его жизнью. У него больше не было ничего, чтобы его остановить. — Разве что… — Кот смотрел куда-то за горизонт, и искры забирали его последнюю улыбку. — Lobo, с тобой же все будет в порядке? Прозрачные зеленые глаза обратились на Смерть, и в них в тот же миг отразились понимание и ужас. Время замедлилось — внезапно, мгновения стали важны. — Oh, Dios, no… В его голосе почему-то возникло отчаяние. Кот дотянулся до него, и его невесомая лапа опустилась на щеку Смерти. Это прикосновение было долгожданным, но точно так же оно было болезненным и обжигающим, словно клеймо. Волк не мог его остановить. — Lobo… Душа рассыпалась фейерверком ослепляющим искр. Всполохи взметнулись в небо, разлетелись в стороны, упали далеко вниз. Они исчезли прямо в воздухе, не коснувшись ни земли, ни солнца. Искры были равнодушны — они не знали, чью жизнь стирают. Они не чувствовали. Раньше, Смерть был таким же. Раньше, он не знал и не чувствовал. — Нет… Когда это случилось? Когда он смог почувствовать впервые? Это был Кот? Нет. Это было раньше. Очень-очень давно — в тот проклятый день. Прикосновение уже исчезло, а за ним пропала и полупрозрачная фигура — на ее месте осталась хрустальная сфера пустой души. Она мягко опустилась и легла в шляпу, упавшую на парапет балкона. Темная, беспросветная агония заполнила все существо, коим был Смерть. И эта боль тоже была чувством.***
— Здравствуй, Смерть. Неужели время пришло? Черные крылья коршуна закрыли небо и солнце, отбросили на мир тень ночи — солнечное затмение. Он, как и Смерть, предпочитал лживую тьму. Он ведь был его частью. — Guerra, я ждал тебя. Смерть стоял на пике башни и видел весь простирающийся до горизонта пейзаж: город, море, поля. Тьма под крыльями Guerra сгущалась — она пришла сюда за коршуном, тоже призванная Смертью. Скоро здесь останется только она, и больше ничего. Вместе с тьмой, за Guerra прибыл и ветер Хаоса. Он стелился по земле, крался по стенам города, настигал живых и раздувал огонь. Ураганом он взмывал ввысь по камням башни и, метая одежды Смерти, устремлялся в небо. Синева не могла защититься от него и покорялась, застилая небо тучами. Спокойствие и жар воздуха уступали ему, сменяясь жутью и холодом. За тьмой и ветром всегда приходил крик. Пока лишь только шепот заскользил в душах живых, но скоро этот зов заполнит всех, сводя с ума. — Я тоже ждал, когда же ты наконец позовешь меня. Я так давно не чувствовал себя таким реальным. Как же это приятно — снова гореть для тебя. Guerra становился больше с каждым словом. Его черная сущность заполняла собой мир, и вскоре горизонта уже не было видно за его перьями. Его страшные, черные глаза отражали только огонь в груди Смерти. Его крылья двигались медленно, словно он не летел по воздуху, а плыл в своей тьме. Его когти могли уничтожать города, армии, страны и весь мир. — Просто покончим с этим. Со всем. — Не торопись, друг мой. Дай мне попробовать этот момент на вкус. Момент моего признания, моего возвышения тобой. Guerra прикрыл свои страшные глаза и поднял голову, словно глубоко вдыхая. Загнутый, острый кончик его огромного клюва прорезал и взметнул тьму, которая плавала в воздухе черным туманом. Он повел головой в удовольствии, и в его бездонных, жадных глазах показалась усмешка. — Чем же я обязан такой чести? Что толкнуло тебя вернуться ко мне? — Этот мир не имеет смысла. Коршун повернул голову в жутком внимании. — Раньше тебе так не казалось. — Нет, это всегда было так. Ты помнишь. Смерть поднял свою когтистую лапу, скрученную в агонии, и пронзил свою грудь. Он не почувствовал новой боли — там была только прежняя. Огонь в его кулаке был родным и привычным. Он протянул кровавую лапу со стиснутым в ней сиянием в сторону огромного коршуна, закрывающего небеса. Ураган метал его одежды, подхватывал капли божественной крови. — Хаос должен исчезнуть. Пусть с ним исчезнет весь мир — мне все равно. Забирай. — Какой ценный подарок. Огонь, теперь реальный, отразился в глазах коршуна. Холодная кровь на пальцах Смерти грелась от его жара. Этот огонь, вырванный из груди Смерти, был первой колыбелью самой страшной части Хаоса. С ним, Guerra мог стать необратимым: он мог уничтожить этот мир, мог встать на место Смерти, забрав его силу. Он был рожден, чтобы стать этим апокалипсисом. Смерть знал это, потому что сам создал его таким. Guerra был силой, способной на все. И пришло время ее использовать. В жуткой тьме, прерываемой порывами воющего ветра, прошли лишние мгновения. Тьма и ужас переливались на перьях коршуна. — Чего ты ждешь? Вызывай своих братьев, отродьев Suerte, и покончим с этим, — ревел Смерть. Две случайности голода и чумы, кроме неслучайной войны, не были необходимы для конца всего. Было достаточно только войны, этого прямого намерения — оно одно могло уничтожить все. Пламя обжигало пальцы. Оно боялось. Оно не хотело покидать его грудь. Guerra вдруг издал смешок, гулко прогремевший над городом. — Чего ты ждешь от меня, Смерть? Конца света? Апокалипсиса? Коршун не двинулся к огню. Он не протянул к Смерти своего клюва и своих страшных когтей. — Не шути со мной, Guerra. Ты всегда этого хотел, — волк тяжело дышал. Замешательство вдруг сковало его, победив агонию. Где-то в глубине огромных птичьих глаз напротив — за отражением волка, за огнем, за болью — блеснуло то, что Смерть не желал там видеть. Сочувствие. — Желал этого? Подумай, друг. Что я говорил тебе? Тысячи и тысячи оборотов Guerra говорил с ним. Было столько же слов, сколько крови. Он всегда просил разрушения. Просил уничтожения и боли. “Когда ты встанешь вместе с нами, друг?” Он хотел объединиться с Peste и Hambre. Начать конец всего. “Не отрицай меня. Не беги от меня.” Он хотел, чтобы Смерть принял свое желание разрушать. “Я знаю, чего ты хочешь.” Он знал о спящей в Смерти тьме, создавшей его. Ведь так? — Нет, — прогрохотал Guerra, читая каждую мысль. — Это не мои слова. Это твои мысли. “Здравствуй. Я родился из огня твоей решимости, Смерть. Какое имя ты мне дашь?” — Я ненавижу это имя, Смерть! Зачем ты назвал меня так? — Замолчи! — Смерть взревел. Коршун тоже закричал, но это был не зов битвы. Это был крик его личной агонии. — Ты! Вспомни, как все было тогда! Жизнь назвала свое чувство Любовью. Судьба назвала свою свободу Удачей. Но ты! Его огромные крылья, накрывающие город, взмахивали медленно, словно под толщей воды. Но даже в этих жутких, мучительных движениях было очевидно его переживание и его боль. — Я родился из огня твоей решимости, Смерть. Я — последствие чувства и разума. Я — твой выбор и способность всех живых к стремлению. Ты сделал не лучший выбор однажды, но отступил. Зачем же было клеймить себя и меня этой ошибкой навечно? — Замолчи, Воля! Воля. Это было его истинное имя. Он был не только войной, но и стремлением, желанием, решимостью. — Да! Коршун снова закричал, и в этот раз небеса сотряслись от его ликования. Но вместо тьмы разрушения, за тучами снова показалось солнце. Ослепительные лучи живого мира показались за спиной Воли. Он был лишь воплощением желания всех живых — Воля стоял на страже Жизни и Судьбы, Хаоса и Порядка. Он был воином и защитником. — Я твоя сила, Смерть. Я не позволю тебе разрушить этот мир — разрушить себя! Я не повторю эту ошибку. — Ты родился из моей ошибки, Воля. Все мои решения были неправильными, — рычал Смерть, и слезы текли из его глаз. Когда-то, мир не знал страдания от чувства и даже не подозревал об агонии, следовавшей за неверным выбором. — Разум может быть затуманен, чувства могут быть неясными, а душе свойственно ошибаться, — голос Воли был великим, он был благосклонным. — Я не душа, Воля. Я не должен таким быть, — непринятая, лапа волка опустилась обратно. Огонь снова ласково согрел его грудь. — Я не знаю, как стать совершенным. — Только ты это решаешь. Пока ты чувствуешь, ты живешь. Дальше — твой выбор и твоя воля. Эти чувства и воля могут объединиться во что угодно. Хаос может не становиться разрушением — он может возвысится над Порядком. Разве не этот ответ он желал услышать всегда? Когда Смерть не стал уничтожать Хаос, он сам дал ему шанс — дал шанс себе. Он так давно ждал кого-то, кто показал бы ему эту истину в исполнении. Но… — Слишком поздно чувствовать и решать. Мне слишком больно, я не могу это вынести. Был только один выход, и его огонь был готов расстаться с ним. — Ты можешь, Смерть. Через чувство — через слезы и песню твоей любви. — Во мне нет ни песни, ни слез, ни блага, Воля. Во мне есть только пожирающий огонь. — Ты ошибаешься, друг мой. Ты же на самом деле… — Да! Я только ошибаюсь! — Смерть рассмеялся. Его смех отразился от высокого неба и вернулся на землю агонией. Он схватился за голову и упал на колени. — Я не вынесу этого, Воля. Помоги мне уничтожить это. — Нет. Я останусь на твоей стороне, даже если ты этого не желаешь. Солнечный свет проклевывался в перьях Воли. Ореол непреклонности окутывал его. Он не мог отступиться — он был истинной волей. Чьей? Увы, Смерть не мог подарить себе избавление смерти — не мог даже отдать свою силу в когти войны, потому что войны не было. Была только его воля, его единственная защита. — Тогда я сам уничтожу это! Было еще кое-что, кроме конца пути. Во власти Смерти были упокоение, забвение и сны.***
Дверь Приемной открылась, и стражница настороженно оглядела холл, заполненный бумагами. Она никого не ждала сегодня с доставкой душ, и была удивлена внезапным стуком. Посмотрев вниз, она охнула: прямо у порога лежала готовенькая, блестящая душа в шляпе с красивым золотым пером. На хрустальном боку лежал маленький кленовый листик — он был похож на звездочку. Стражница подняла шляпу и оглядела необычный подарок: в ее больших лапах эта шляпа была просто крохотной, а душа — и того меньше. Не успела она моргнуть и глазом, как кленовый листик пропал, а в глубине сферы сверкнуло что-то золотое. Пожав плечами, стражница развернулась и, надежно заперев дверь, понесла душу к госпоже Жизни — она точно знала, что делать.