«Глубоко в человеческом сердце заложена страсть травить кого-нибудь». Чарльз Диккенс
Она привычно заходит в школьный коридор и озирается по сторонам в поисках друзей. Никого нет, и это немного расстраивает. Видимо, все просто опаздывают. В гардеробе, к её удивлению, нет очереди, так что оставить вещи удаётся быстро. Она поднимается на второй этаж и подходит к нужному кабинету. Первый урок у неё по расписанию вообще-то на третьем, в кабинете биологии. Но химичка — классная у 10Б, в котором учится Макс. И с ним хочется встретиться. Вряд ли парень её, конечно, в принципе заметит, но хотя бы украдкой на него посмотреть — уже радость. Ради такого и на урок опоздать не грех. В Макса она так оглушительно влюблена, что это почти больно. Ничего подобного с ней прежде не происходило. Были какие-то мимолётные симпатии, да, но Макс — это любовь. Настоящая. Пусть и совершенно невзаимная. Она занимает свой наблюдательный пост, стараясь принять как можно более незаинтересованный вид, но украдкой бросает взгляды на кабинет химии. Учеников не так уж и много, коридор практически пуст. Наконец из класса выходит Макс. Сердце сначала замирает, и в груди сладко-сладко щемит, а затем начинает бешено колотиться. Ладони мгновенно потеют от волнения. Она не выдерживает и подходит чуть ближе, чтобы не упустить Макса из виду. Мимо проходит какой-то парень, кажется, старшеклассник. Он настолько невзрачный и неприметный, что она не может даже вспомнить его имени. Определённо видела этого парня раньше, но ничего о нём почти не знает. Даже кличку — а она у него есть — вспомнить не может. Парень ощутимо цепляет её плечом. Это не столько больно, сколько обидно. — Осторожнее, бля! — восклицает она, возмущённо вскидываясь. Парень резко оборачивается и смотрит так… пугающе. Он нескладный, тщедушный, но именно в этот момент в нём есть что-то откровенно угрожающее. Она нервно сглатывает и отводит взгляд. А дальше случается нечто невероятное. Впервые, пожалуй, за всё время её замечает Макс. Почти дошедший до лестницы, он обращает внимание на суету в коридоре и видит незавидное положение, в котором она оказалась. — Эй, Ссыкло, отойди от неё! — командует он, начиная стремительно приближаться. Кажется, Макс не столько бросается на её защиту, сколько цепляется за возможность проучить надоедливого неудачника. Она такое не одобряет, но если это делает Макс, значит, странный парень и правда заслужил. Парень, названный Ссыклом, правда, неожиданно распахивает куртку. За пазухой у него оказывается… какое-то странное ружьё. Он стреляет без колебаний, не задумавшись ни на секунду, попадает Максу прямо в голову, мгновенно обезображивая его красивое лицо. Она пронзительно кричит. Так, как никогда в жизни ещё не кричала. Это вопль, полный отчаяния и неизбывного ужаса. Она начинает медленно пятиться, сил перейти на бег нет, ноги подкашиваются. Парень поворачивается и смотрит на неё внимательно и равнодушно. Вновь вскидывает свое оружие. Один выстрел, и в коридоре снова становится тихо.***
— Доложите обстановку, — приказывает Арсений ОМОНовцу, неуверенно топчущемуся возле их микроавтобуса. — За последний час раздалось ещё три выстрела. Установить местонахождение стрелка пока не удалось. Мы готовы к штурму, начнём, как только обнаружим его. Он старается держаться подальше от окон, поэтому мы не можем оценить ситуацию с заложниками. — Личность стрелка установили? — Да. Евгений Зайцев, семнадцать лет. Учится в этой школе. Его отец — охотник, оружие он мог взять у него. Арсений кивает. Школьные стрелки — его нелюбимейший тип преступников. Обычно это глубоко несчастные люди, зачастую затравленные. В каком-то смысле их психику старательно подталкивают к краю, что в теории может вызвать некоторое сочувствие. Но разменной монетой в их мести всегда оказываются ни в чём неповинные дети. К переговорам такие субъекты не склонны, отличаются психической нестабильностью и непредсказуемостью. При задержании совершают самоубийство, но при этом стараются прихватить кого-то с собой. — Дим, поищи информацию на Евгения Зайцева. Учится в этой школе. Всё, что можешь накопать. Я побуду на линии, — командует Арсений. В трубке раздаётся бойкий стук клавиш. Позов молчит несколько минут, а затем начинает хрипло: — Класса до седьмого у парня была образцовая успеваемость. Потом что-то переменилось, и он стал учиться еле-еле, практически на одни тройки. Школу много прогуливал. Я нашёл школьный паблик в соцсетях, сейчас там проверю… Оу, хреново. Его буллили жёстко, есть несколько роликов с его участием. Из телефонной трубки начинают доноситься какие-то крики ломающимися подростковыми голосами и огромный поток нецензурной брани. Дима, судя по всему, включил одно из видео. — Чёрт, — вздыхает Позов. — Я пришлю вам. Остальные смотреть не буду, ладно? Я и это хотел бы развидеть. Арсений соглашается. Его и самого не тянет смотреть, как толпа озлобленных детей унижает другого ребёнка, но выбора особого нет. Эти ролики помогут лучше проанализировать поведение мальчика и понять, что же в итоге произошло. Жестокость порождает жестокость, это давно известный факт. Даже у самого страшного насилия зачастую есть причины. Иногда речь идёт о действиях, порождённых больным рассудком, и за ними не кроется никакой драматичной истории. Но часто людей к краю так или иначе подталкивают. И случай Зайцева — как раз из таких. Информация о том, через что ему пришлось пройти, может здорово помочь в переговорах. — Арсений Сергеевич, — из автобуса выходит Антон. — Позвольте мне поговорить со стрелком. Переход на «вы» настолько резкий и неожиданный, что Арсений сперва просто удивлённо моргает, подумав, что ему послышалось. Антон в их отделе уже несколько месяцев, и сложностей с более неформальным обращением никогда не испытывал. У Арсения, конечно, сейчас масса других причин для беспокойства, но слова Антона всё равно вышибают из равновесия, потому что этот человек слишком умён, чтобы сделать нечто подобное случайно. — Там может быть более двадцати жертв, — предупреждает Арсений. — Вряд ли парень настроен на переговоры. Антон как-то нервно ведёт плечом, словно убеждённость Арсения в этом задевает лично его самого. Он сегодня какой-то странный, это не укрывается от внимания Арсения. — И всё-таки, — просит Антон довольно настойчиво. — Будет лучше, если мы хотя бы попробуем убедить его сдаться. Я процентов на восемьдесят уверен, что смогу. На самом деле Антон прав, попытаться мирно задержать парня всё-таки надо. Но возложить подобную ответственность на него самого Арсений не может. Ещё слишком рано. В случае любой ошибки пострадать могут как невинные люди, так и сам Антон. Однако он кажется полностью уверенным в своих силах, и вряд ли за этим кроется какой-то импульсивный порыв, не имеющий под собой холодного расчёта. Нельзя опекать Антона до бесконечности. — Один ты не пойдёшь, — говорит Арсений, подразумевая при этом, что саму попытку переговоров он ему всё-таки поручает. — Я лично буду присутствовать и контролировать ход операции. — Хорошо, — кивает Антон. — Как скажете. Спасибо. Он продолжает обращаться на «вы», что ощутимо напрягает. Это сложно объяснить словами, но вкупе с желанием Антона провести переговоры с субъектом это почему-то вызывает нехорошее предчувствие надвигающегося пиздеца. Они оповещают спецназ о своем намерении провести переговоры. Арсений отмечает, что снайперы уже находятся на позициях, Антон тоже окидывает местность внимательным взглядом, будто сканируя пространство. Что он пытается высмотреть — неизвестно. Они вооружаются, надевают бронежилеты, проверяют работу гарнитуры и готовятся выступать. Спецназ вышибает дверь и на всякий случай проверяет территорию возле входа. Дальше идти им пока не вариант, потому что толпу вооружённых силовиков стрелок неминуемо заметит и в стрессе может начать палить без разбора. У Арсения же с Антоном есть шанс проскочить и застать его врасплох. Они осторожно крадутся с оружием наперевес. В школьном коридоре пугающе тихо. Присутствие других людей в учебных классах всё равно заметно, но ближайшая к Арсению дверь забаррикадирована и не поддаётся. Напуганные ученики стараются вести себя тихо, и Арсений не продолжает ломиться, чтобы не нарушить их относительный покой. Эвакуировать заложников рано, сначала нужно обезвредить стрелка, ведь в хаотичной обстановке кто-то может пострадать. Зайцева на первом этаже не видно. Ступать приходится максимально тихо, чтобы не привлекать к себе лишнее внимание. Школа изнутри выглядит весьма провинциально: выкрашенные зелёной краской до середины стены, массивные стеклоблоки на окнах на лестничной клетке. Обстановка вокруг мирная и даже какая-то будничная. Ощущение, впрочем, сохраняется лишь до тех пор, пока они не замечают первый труп, лежащий в коридоре на втором этаже. Молодой парень, чьё лицо обезображено попавшим прямо в него выстрелом. По линолеуму растеклась кровь, и Арсений аккуратно её обходит, чтобы не наступить и не начать оставлять кровавые следы по всему коридору. Сердце предательски сжимается. У этого парня были цели, планы, мечты и вся жизнь впереди. И вот всё закончилось в месте, где он должен был набираться новых знаний и опыта, найти верных друзей и первую любовь. Антон несколько секунд смотрит на труп, как загипнотизированный, а затем нервно сглатывает и отводит взгляд. На втором этаже от обманчивого ощущения умиротворения не остаётся и следа: стены изрешечены выстрелами, некоторые стёкла выбиты. На глаза им попадается ещё два тела. Парень-подросток и совсем маленькая девочка, лет одиннадцати. За одной из дверей слышится какой-то сдавленный крик, больше похожий на громкий всхлип. Антон замирает, прислушиваясь, и поворачивается к Арсению. — Я пойду первым, — говорит он очень тихо, одними губами. — Пожалуйста, позвольте войти одному. Обстоятельства не слишком подходящее, чтобы решать какие-то внутренние проблемы, но Арсений не выдерживает и спрашивает: — Почему ты перешёл на «вы»? Антон смотрит очень странно. В его глазах мелькает что-то похожее на сожаление, и вот это Арсению уже совершенно не нравится. — Дистанция, — как-то абстрактно поясняет он. Понятнее от этого не становится совершенно, но Арсений кивает так, словно уловил смысл. Он замирает на позиции, выбрав место так, чтобы иметь хороший обзор на класс, оставаясь при этом вне поля зрения находящихся внутри. Антон мягко толкает дверь и врывается внутрь. Субтильного вида парень со спутанными сальными волосами стоит к двери спиной, наставив охотничий обрез на какую-то девушку. Ещё три подростка при этом лежат на полу. Они все примерно одного возраста. Евгений Зайцев, отнявший жизни у нескольких десятков детей, вовсе не выглядит угрожающе. Если не думать о пятнах крови на его одежде. Парень резко поворачивается и вскидывает оружие. Сначала он целится Антону в грудь, но замечает бронежилет, и поднимает ружьё выше, метя в голову. Арсений не успевает даже заметить, в какой момент пистолет Антона оказывается в кобуре. Что за чёрт? — Ты ещё, блядь, кто такой?! — восклицает Зайцев ломающимся голосом. Сочетание его звучания и ситуации отдаёт некоторым сюрреализмом. Дети не должны убивать других детей. — В данный момент — твой единственный друг, — жмёт плечами Антон. В его поведении чувствуется какое-то странное спокойствие, леденящее душу. Арсений не может видеть его лица, но готов поспорить, что там застыло непроницаемое выражение. — Да не пизди! — рявкает мальчишка. — Я тебя пристрелю нахуй, клянусь. — Конечно, — кивает Антон. — Ты можешь. Но ты окружён, и живым тебе отсюда никак не выбраться. Если ты не будешь слушать меня. Зайцев не выглядит слишком уж впечатлённым этим заявлением. Арсения он не видит, а тот стоит на изготовке, прицелившись в голову парня. Малейший жест с его стороны, свидетельствующий о готовности выстрелить, и Арсений сделает это первым. Реакция подростка с нервным срывом всё же отличается от реакции тренированного бойца. Арсений за каким-то хером доверился Антону и всё, что он может теперь — прикрывать его. — Отдай ствол! — требует пацан. Стрелять он, видимо, пока не собирается, но, к несчастью, «пока» — ключевое слово. Всё может перемениться в любую секунду. — Ладно. Антон держит левую руку поднятой на уровне груди, а правой медленно тянется к кобуре. Не менее медленно наклоняется, положив оружие на пол, и аккуратно подталкивает его ногой ближе к мальчишке. — Послушай, — начинает он очень мягким тоном. — Я хорошо понимаю тебя. И я знаю, почему ты сделал то, что сделал. Причина ведь в этих ребятах, верно? — он кивает в сторону подростков, лежащих на полу. — Нихуя ты не понимаешь, — слова Антона лишь выводят Зайцева из себя. — Что ты вообще можешь понимать?! Ты мент, а вы всегда — тупые качки, привыкшие со школы издеваться над слабыми! Большая часть школьных стрелков подвергается школьному буллингу, что и становится стрессором. Антон бы, вероятно, назвал точный процент скуллшутеров, ставших жертвами травли, но он сейчас стоит под прицелом обреза, и любое неосторожное движение или неподходящая фраза могут стоить ему жизни. — Я не полицейский, — качает головой Антон. — Я работаю в отделе поведенческого анализа Федеральной криминалистической службы. Я психолог. А ещё я правда могу представить себе, что ты сейчас чувствуешь, потому что в прошлом оказывался в такой же ситуации. Зайцев смотрит с недоверием, в его взгляде и позе всё ещё есть что-то истерическое, но Антону всё же удаётся добиться эмоционального контакта. Арсений же стискивает свой пистолет до побелевших костяшек пальцев. Полное бессилие, в котором он оказался, убивает. — Ты ведь и сам хорошо знаешь, как это бывает, — продолжает Антон. Руки он по-прежнему держит на виду, но, воспользовавшись удачным моментом, когда Зайцев всего на секунду отводит взгляд, делает крошечный шаг вперёд. — Достаточно просто быть немного умнее, чем они. Слегка отличаться, не вписываясь в их компанию. Им хватит этого, чтобы решить, что ты — не тот парень. Только представь, как мне доставалось. Высокий, тощий как жердь ботаник. Я не знаю, через что конкретно тебе пришлось пройти, но мне хорошо известно, насколько это больно. Арсений невольно вспоминает о том, как они с Антоном обсуждали тему школьной травли в день знакомства. Тогда он очень легко признался в том, что не находил общий язык со старшеклассниками. Антон говорил об этом, как о чём-то несущественном, не оставившем в его душе никакого следа. И либо он потрясающий актёр, втирающийся Зайцеву в доверие, либо всё-таки преуменьшил масштабы проблемы, беседуя с незнакомым человеком. — И что с того? — отмахивается парень, не позволяя истории Антона увлечь себя. — А то, что за пределами школы есть другая жизнь. Я смог начать работать в ФКС, как видишь. И меня окружают прекрасные люди, не имеющие ничего общего с теми, кто травил меня в школе. Я понимаю, что ненависть, которую ты испытываешь к этим ребятам, сильна. Но поверь, оно того не стоит. У тебя впереди целая жизнь, и ты в ней ещё можешь стать кем-то значимым. Встретишь людей, которые будут ценить тебя за то, что ты — это ты. Сможешь раскрыть свой потенциал. Твой ум станет достоинством, а не недостатком. Ты можешь быть счастлив. Это откровенный блеф. Никакого будущего у мальчишки нет, он положил несколько десятков человек. Всё, что он будет видеть до конца своей жизни — тюремная камера. Но Антону нужно приложить все силы, чтобы заставить парня поверить в то, что возможен иной расклад. — Да какое будущее, ты что, тупой?! — едва не взвизгивает Зайцев. — Я людей дохуя завалил! Меня или пристрелят, или посадят пожизненно! Антон делает ещё один осторожный шаг. Арсений пока не вполне понимает, какой тактики он придерживается. Чего-то этим он добиться всё же пытается, но логика не прослеживается. — Отпусти ребят, — предлагает Антон миролюбиво. — И мы с тобой что-нибудь придумаем. Я не считаю, что ты ни в чём не виноват. Но понимаю, почему ты это сделал. И я хочу тебе помочь. Ты несовершеннолетний, суд может принять во внимание твоё нестабильное состояние и многолетнюю травлю. В твоём случае тюрьма — не приговор. У тебя есть шанс однажды выйти и начать всё заново. Не позволяй тем, кто тебя обижал, это разрушить. Смерть — билет в один конец, ничего уже никогда не получится исправить. Зайцева эти слова не слишком обнадёживают: он переводит обрез на лежащего у его ног парня. Арсений крепче сжимает рукоять табельного. — Хватит пиздеть! Думаешь, я такой тупой и поведусь на эту чушь?! Я сейчас пристрелю этого гондона! Смещение фокуса на парня позволяет Антону сделать ещё один шаг. Впрочем, в этом нет какого-то смысла, выстрелить Зайцеву Арсений не даст. Больше этот человек не отнимет ни одной жизни. Планы Арсения рушатся как карточный домик, когда в ситуацию вмешивается Антон. — Это правда. Тебя никто не убьёт. Давай так: ты отпускаешь заложников, а я отдаю тебе свой бронежилет. И остаюсь с тобой вместо них. Это честная сделка, не считаешь? У Арсения как будто из лёгких весь дух вышибает. Пиздец. У Антона, блядь, опилки в голове вместо мозга или что?! Хочется начать орать и ударить одно конкретное смазливое лицо, но вместо этого он говорит в гарнитуру: — Ты что делаешь, Антон? Я приказываю тебе отступить. Хватит. Не получается. Снайперы его снимут. Ожидаемо, Антон на хую вертел его приказы. Более того, он слегка оборачивается, бросая быстрый взгляд, но смотрит при этом не на Арсения, а куда-то за него. А затем смещается немного вбок. И… оказывается чётко на линии огня. У Арсения появляется нехорошая догадка, и он быстро оглядывается. Так и есть. Этот мудак отбитый проверил позицию и стал так, чтобы точно закрыть Зайцева не только от Арсения, но и от снайпера. Господи, он убьёт его. Просто убьёт нахуй. Собственными руками придушит. — Шастун, ты что творишь?! — в голосе Арсения против воли слышна тихая истерика. — Немедленно освободи обзор снайперу. Он знает, что Антон его прекрасно слышит через гарнитуру. Ответить по понятным причинам не может, но мог бы как-то отреагировать на его слова, если бы захотел. Очевидно, не хочет. Это как со стеной общаться. Бронежилет Антон, падла такая, действительно снимает, и с линии огня при этом не уходит. Арсений за него даже не боится: чувство страха полностью перекрывает гнев. Он там что-то говорил об исполнительности, как о положительном качестве Антона? Хуйня. — Отпускай заложников, Жень, — настойчиво повторяет Антон. — И мы с тобой разберёмся дальше со всем вместе. Ему всё же удаётся добиться желаемого: мальчишка смотрит затравленно, но кивает. Затем поворачивается ко вжавшейся в стену девушке и машет рукой. — Съебались все отсюда! — истерично кричит он. Просить дважды испуганных подростков не приходится. Девчонка срывается с места и бежит к выходу, отчаянно путаясь в ногах. Она заливается слезами и едва ли не с размаху влетает в Арсения. Ему приходится сделать то, чего делать отчаянно не хочется: он оставляет Антона. Он оставляет ебанутого наглухо Антона, снявшего блядский бронежилет, потому что тот — взрослый подготовленный специалист. А перед Арсением — четверо напуганных подростков, переживших настоящий ад. И он обязан им помочь, это его профессиональный долг. Он вносит элемент организованности в хаотичное поведение детей, присутствие взрослого в бронежилете заставляет их немного успокоиться и почувствовать себя в безопасности. Девочка продолжает рыдать, а одного из парней колотит настолько, что Арсений в буквальном смысле слышит стук его зубов. Но подростки достаточно в себе, чтобы следовать его командам и продвигаться к лестнице. — Серёг, нужна твоя помощь, — связывается Арсений по рации с Матвиенко. Мы спускаемся по лестнице со второго этажа. Четверо детей. Только давай бегом сюда, Шастун остался с субъектом. Серёжа коротко ругается сквозь зубы и отключается, очевидно, мгновенно сорвавшись с места. Арсений оценивает обстановку и приходит к выводу, что сейчас вполне можно начать эвакуацию. Местонахождение стрелка известно, и у него нет заложников. Есть, напоминает себе Арсений. Теперь в заложниках у Зайцева Антон, сдавшийся вполне добровольно. Вообще-то, это нормальное действие, Арсений бы на его месте поступил точно так же. Вывести заложников — безусловный приоритет, и не важно, какой целью ты этого добьёшься. Отсутствие заложников, как минимум, позволяет начать штурм. На лестничном пролёте, соединяющем первый и второй этажи, они пересекаются с Матвиенко. Серёжа добирается до них в какие-то рекордные сроки, в то время как сам Арсений с детьми вынужден пробираться осторожно и медленно. — Забирай, — командует Арсений. — Я пошёл. — Арс, — начинает Матвиенко несмело. — Может, подождёшь, ОМОН уже… — Выполнять!!! Арсений и сам удивляется том, насколько агрессивно он рявкает на Серёжу. Тот хмурится, но приказу следует, тут же переключаясь на подростков, дезориентированных этой сценой. Всё это, впрочем, перестаёт иметь для Арсения значение. Он срывается с места и несётся по коридору так, словно от этого зависит его собственная жизнь. Самым важным для него сейчас является успеть. Антон умный парень, он точно способен заболтать стрелка и дождаться прихода подкрепления… Этой мыслью Арсений утешает себя, чтобы не скатиться в пучину тревоги. На подходе к нужному классу он замедляется, чтобы ничем себя не выдать. Нужно как-то осторожно занять позицию и оценить обстановку… И тут раздаётся выстрел. Арсений не помнит, как он добежал до класса. Он врывается внутрь, действуя скорее автоматически. Мыслей просто нет, он двигается на выработанных за годы службы рефлексах. Найти цель — взять на прицел — снять. Это программа минимум, которую он должен выполнить. К счастью, уловить изменившуюся обстановку ему удаётся довольно быстро. Зайцев лежит на полу и тихо постанывает, пространство вокруг его ноги залито кровью, и он держится за рану обеими руками. Рядом с ним стоит Антон, всё ещё сжимающий в руках обрез. Он тяжело дышит, а на лбу поблёскивают капельки пота. Вот, видимо, зачем он всё это время крался. — Субъект обезврежен, — отчитывается Антон, пытаясь выглядеть невозмутимо. Получается у него плохо, за маской притворного спокойствия проступает испуг. Только сейчас он позволяет себе выдохнуть, и становится понятно, что в процессе переговоров ему было до одурения страшно. Сказать Арсений ничего не успевает, в класс врывается спецназ. Обстановку сотрудники, к счастью, оценивают сами, по всем правилам задерживая Зайцева. Выжидающе смотрят на Арсения, чтобы получить дальнейшие приказы. — Почему ты соврал мне?! — вдруг начинает кричать мальчишка, обращаясь к Антону. — Ты сказал, что понимаешь меня! Что мы одинаковые!!! Тот присаживается перед ним на корточки. И в его позе, и во взгляде появляется что-то холодное и жёсткое. В этот момент Антон пугающе не похож на себя. — Я не говорил, что мы одинаковые, — отрезает он ледяным тоном. — Я сказал, что был на твоём месте. Но, в отличие от тебя, я никогда никого не убивал и даже не думал об убийстве невинных людей. Подросток продолжает что-то кричать, но Антон легко поднимается на ноги и его будто не слушает. — Уводите, — командует он, и именно это показывает, что он находится в эмоциональном раздрае. Антон не привык отдавать приказы оперативникам и обычно тушуется, когда необходимо это сделать. Сейчас же он будто забывает о своих профессиональных загонах, действуя уверенно и жёстко. Стрелка уводят, и они остаются наедине. Антон, к его чести, не пытается притворяться, будто не понимает, что именно Арсений думает о его самовольстве. Он стоит с очень виноватым видом и кажется немного смущённым. Арсений приближается к нему вплотную. Руки чешутся хорошенько заехать ему в челюсть, приходится напомнить себе, что физическое насилие никогда и ни в чём не было хорошим выходом. А уж бить подчинённого — и вовсе пиздец. Теперь, когда становится понятно, что Антон вполне цел и невредим, гнев возвращается. Тон у Арсения становится ледяным, и он планирует воспользоваться служебным положением и популярно донести до Антона всё, что думает и о нём самом, и об этой самоубийственной выходке. — Какого хуя это было? Антон смотрит затравленно, кажется, искренне боясь гнева Арсения. Вот и правильно. Пусть, блядь, боится. После произошедшего Арсений готов стать его персональным ночным кошмаром, если это окажется действенным методом и заставит Антона хоть немного включать голову. — Я вёл переговоры с субъектом и смог установить с ним психологический контакт, — рапортует Антон с абсолютно фальшивым спокойствием. Где-то в глубине глаз видна паника, а пальцы подрагивают. — Ты снял бронежилет! — Мне нужно было как-то показать серьёзность своих намерений. Без этого он бы мне не поверил и не отпустил заложников. — Ты закрывал его собой и стал на линию огня! — Вы бы его убили, если бы я этого не сделал. — Ты… Арсений и сам не понимает, как вообще происходит то, что происходит. Тело действует как-то само, утаскивая Антона в крепкие объятия. Он чувствует чужое тепло, и только в этот момент его по-настоящему отпускает. Антон же весь под его руками напрягается, как взведённый курок. — …ты хоть понимаешь, как меня напугал? Выходит более интимно и уязвимо, чем Арсений планировал. Отменить это действие он уже не может, поэтому просто позволяет себе прийти в равновесие и осознать при помощи физического контакта, что Антон действительно в порядке. Наконец он отстраняется и делает шаг назад. — Неожиданно, — хмыкает Антон, и на лице его видно вполне искреннее недоумение. — Я просто рад, что тебя, долбоёба, не пристрелили. Считай это минутной слабостью, — разводит руками Арсений. На секунду в выражении лица Антона мелькает что-то похожее на тень улыбки. И сначала Арсений залипает, выпадая из реальности, а затем эта же мимика выводит его из себя. — Кстати, — нарочито буднично говорит Арсений. — Ты отстранён на месяц. И получишь выговор. Пока без занесения в личное дело, но выкинешь что-то подобное ещё раз, и не только вылетишь из отдела, но даже мелкие кражи расследовать никогда не сможешь. Будешь уволен из органов, как профнепригодный, потому что не способен следовать приказам. Антон слегка меняется в лице, но в целом не выглядит хоть сколько-нибудь удивлённым. Он явно был готов к последствиям, которые неизбежно настигнут его, но всё равно поступил так, как посчитал нужным. Что заставило его рисковать собственной жизнью, чтобы не дать умереть мальчишке, убившему несколько десятков детей? Вопросов задать хочется множество, но Арсений понимает, что конкретно сейчас он должен взять паузу и не дать эмоциям взять над ним верх. Он и так уже позволил себе лишнее, черт знает вообще почему. — Пойдём. Наша работа здесь завершена. Тихая до этого школа вновь наполняется звуками. Это и крики детей, которых продолжают эвакуировать спасатели, и топот тяжелых берцев ОМОНа, на всякий случай проверяющего здание, и множество разговоров. В этом месте снова кипит жизнь, но не для тех, чьи тела лежат на полу, словно игрушечные. На улице на них тут же налетает Матвиенко и без каких-либо предисловий бьёт Антона в челюсть. Несильно, хорошо контролируя удар. Это не столько больно, сколько неприятно и обидно. — Ты, ебанат несчастный, рацию не выключил, — поясняет Серёжа, прочитав немой вопрос в глазах Антона. — Так что я всё прекрасно слышал. Вот скажи мне, ты, сука, совсем конченный что ли? Ты реально жизнью рисковал ради ублюдка, устроившего бойню в школе?! Чтобы что? Арсению и самому интересен ответ на этот вопрос. Неужели Антон действительно проникся сочувствием к этому парню настолько, что поставил свою жизнь на кон ради его спасения? Как что-то настолько иррациональное мог допустить столь умный человек? — Смерть — это слишком просто, — неожиданно говорит Антон и жмёт плечами. — Вы же и сами знаете, почему они в основном убивают себя. Ответственность за содеянное оказывается намного страшнее смерти. Если повезёт, то и моральная. Если он на это не способен, то получит хотя бы давление из-за неудобств и лишений, которые будет испытывать до конца своих дней. Смерть — это выход из игры. Слишком классный подарок в его положении, он его не заслужил. — Говорю же, — Матвиенко смотрит на Арсения взглядом «сделай что-нибудь я тут в ахуе» и тяжело вздыхает. — Ебанат. Арсений и сам, между прочим, в ахуе. Но больше от того, что слова Антона звучат непоследовательно. Возможно, искажённые помехами рации, его высказывания и могли сойти за ловкую попытку втереться к субъекту в доверие. Но Арсений был там, видел Антона в тот момент, когда он рассказывал о том, что понимает преступника, и готов поклясться, что это не было ложью. Но и его объяснение своих мотивов Матвиенко кажется вполне искренним. Серёжа отходит, чтобы что-то уточнить у спецназовца, и они вновь остаются наедине. Антон трёт место удара, выглядя при этом как нашкодивший котёнок: растерянно и почти невинно. — Так, значит, всё дело в том, что ты считаешь смерть слишком лёгким наказанием? — всё же решается спросить Арсений. Антон молчит, поэтому ему приходится продолжать. — Но в школе ты говорил совсем иначе, и я вполне экспертен как психолог, чтобы понимать, что ты был серьёзен. Так, где правда, Антон? — Думаю, — немного неуверенно отвечает он. — Что правда где-то посередине. Был ли я на месте этого парня? В каком-то смысле. Понимаю ли я его чувства? Отчасти. Но вы также должны были слышать, что я не считаю наши с ним ситуации одинаковыми. Можно пойти разными дорогами. Кто-то убивает людей, а кто-то начинает ловить убийц. Жизнь — не прямая, ведущая нас из пункта «а» в пункт «б», а кривая, состоящая из промежуточных точек наших выборов, определяющих конкретные её отрезки. — И что… — от волнения голос и правда немного перехватывает, потому что Арсению страшно услышать ответ. По крайней мере после того, как Антон целенаправленно подставлялся под дуло обреза и снайперскую винтовку. — Для тебя смерть — и правда подарок? — Я сказал: «Слишком классный подарок в его положении, он его не заслужил», — слово в слово повторяет Антон сказанную ранее фразу и вздыхает. — Арсений, ты ведь прекрасно знаешь, что я психически здоров. Моя собственная смерть — просто факт, который однажды придётся констатировать. Как и твоя. Как и любого другого человека на Земле. Это не пугает меня, но и не означает, что я рвусь умереть в расцвете лет. Не всё из того, что я говорю, относится ко мне самому. Не нужно воспринимать всё так буквально. Арсений думает о том, что Антона при всём желании не получится воспринимать буквально. Не человек, а ебучая метафора, хотя, казалось бы, с его умственными способностями должен быть образцом логики. — Так мы теперь снова на «ты»? — не удерживается Арсений от колкости. — Дистанция больше не требуется? — Да блядь, — страдальчески морщится Антон. — Допустим, я знал, что тебе очень не понравится то, что я собираюсь сделать, и мне было немного стыдно. Нужно было как-то напомнить себе, что ты мой начальник. И что это вообще должно значить? Ей-богу, Арсений когда-нибудь сойдёт с ума с этим невыносимым человеком. — То есть, ты вспомнил, что я старше тебя по званию для того, чтобы ещё эпичнее нарушать мои приказы? — возмущается Арсений, а затем мозг обрабатывает информацию целиком и сопоставляет факты. — Антон, ты что, с самого начала всё это планировал? И позиции снайперов заранее запомнил? Антону даже отвечать ничего не нужно, по его лицу всё прекрасно видно. — Я тебя придушу когда-нибудь, — шипит Арсений, и в этом исполнении сказанное похоже на вполне реальную угрозу. — Таких кинков у меня нет, — моментально выпаливает Антон, а затем резко тушуется и даже немного бледнеет. — Когда-нибудь я научусь сначала думать, а потом говорить. — Забавно слышать это от тебя, — усмехается Арсений. — Ладно, пиздуй-ка ты домой, герой хуев. Только сдай удостоверение и табельный, — он наблюдает за тем, как рука Антона зависает над пустой кобурой. Его пистолет остался где-то в школе на полу, отброшенный ногой во время переговоров с Зайцевым. — Хер с тобой, сами найдём. Вали давай. Антон протягивает удостоверение. Он, очевидно, избегает зрительного контакта. Арсений не пытается даже понять, чем тот руководствуется на этот раз. Антон эмоционирует хаотично, как броуновская частица. И если раньше Арсений воспринимал это как какую-то милую причуду, то теперь осознаёт, что перед ним блядская бомба, способная рвануть от любого неосторожного движения.***
Домой Арсений возвращается совершенно разбитым. Сделать это удаётся лишь глубокой ночью, потому что работы, хоть самое страшное и осталось позади, у них непочатый край. По крайней мере, допрос Зайцева отложился на неопределённый срок. Он умудрился потерять немало крови, и, хотя ранение в ногу вовсе не является смертельным, говорить с парнем врачи пока не разрешают. Ситуация здорово осложняется тем, что он несовершеннолетний. Но Арсений отсрочке даже рад. Не готов он давать сейчас этому человеку психологическую оценку. Для этого нужна холодная голова, а у Арсения перед глазами до сих пор стоят трупы детей, безвольными куколками распластавшиеся по полу. Дети были и остаются слабым местом Арсения. Каждая такая ситуация упорно возвращает его в тот период жизни, о котором он старается лишний раз не вспоминать. Отчего-то на кладбищах принято писать набившее оскомину: «Помним. Любим. Скорбим», но Арсений как никто знает, что память — злейший враг человека, потерявшего кого-то близкого. Мёртвым всё равно, помнят о них или нет. В загробную жизнь Арсений не верит, полагая, что после смерти нет ничего, так что мёртвым без разницы, остались ли у кого-то воспоминания о них. Зато тех, кто всё ещё жив, память ранит и разрушает. И Арсений старается ничего не помнить, потому что так легче. Но каждое дело, прямо или косвенно касающееся гибели детей, вышибает у него почву из-под ног. Он устало стаскивает с себя костюм и переодевается в домашние шорты и футболку. Шлёпает босыми ногами по холодному кафельному полу кухни, клацает кнопкой чайника. Старается сделать всё возможное, чтобы как-то заземлиться и абстрагироваться, но не очень преуспевает в этих попытках. Арсений садится на стул и невидящим взглядом смотрит в окно. Собственная квартира кажется чужой и незнакомой. Вроде бы три года назад переехал, а так и не смог свыкнуться с ней и назвать это место домом. И вряд ли когда-то сможет. Паршивая, в общем-то, квартирка. Вроде и жаловаться не на что — высокие потолки, типовая, но опрятная отделка, гармонирующая между собой мебель. А пусто и тихо здесь, как в склепе. Паршивая квартира, впрочем, кажется чем-то логичным при такой паршивой жизни. Арсений тяжело вздыхает и думает о том, что нужно позвонить Паше. Можно быть сколь угодно компетентным психологом, но с твоими собственными тараканами разобраться тебе поможет лишь другой, непредвзятый человек. Арсений даже листает телефонную книгу в поисках номер Воли, но вовремя вспоминает, что тот — семейный человек, а на дворе глубокая ночь. Неожиданно телефон оживает у него прямо в руках. Звонит Антон. — Так и знал, что ты ещё не спишь, — без предисловий говорит он, когда Арсений снимает трубку. Голос его звучит очень мягко, будто бы с нежностью. Чайник начинает закипать, издавая очень громкий шум, который, должно быть, Антону точно слышно. — Да я минут десять назад только домой зашёл, — чёрт знает почему оправдывается Арсений. Он не готов даже себе признаваться в этом, но слышать голос Антона очень приятно. И немного странно. Арсений впервые за долгое время успел слегка загнаться из-за собственного одиночества, и ему вдруг неожиданно позвонил Антон, словно что-то почувствовав. — Мне жаль. Ну, что я не могу никак помочь. — Я сам же тебя и отстранил, — усмешка получается откровенно невесёлой. — За дело ведь. Вообще прости. Я знал, что тебе не понравится то, что я решил сделать, но я не думал, что тебя это так испугает. Жаль, что тебе пришлось поволноваться. Жаль ему, как же. Нет, в искренность слов Антона можно поверить, никто не мог предположить, что ситуация настолько ударит по Арсению эмоционально. Он сам себе-то не вполне может объяснить, почему этот страх оказался настолько сильным. В какой-то момент Арсений перестал адекватно соображать, что недопустимо в его положении. И… такого давно с ним не случалось. Практически никогда. Пожалуй, в последний раз он терял так голову, когда лишился самый дорогих людей на свете. И возникает закономерный вопрос: какого хуя он отреагировал так на вероятность того, что пострадает Антон? — Арсений? — окликает тот его осторожно, испугавшись внезапной тишины. — Да здесь я, — морщится Арсений досадливо. Рефлексировать над своим отношением к Антону, когда сам он находится на том конце провода — не лучшая затея. — И сделай одолжение, называй меня Арсом. Хотя бы вне работы. Заебал этот официоз. Антон очень шумно вздыхает, словно давится воздухом. — Будет сложно, — искренне признаётся он. — Но я постараюсь. Это Арсения отчего-то задевает. Он и сам не понимает почему, в его положении довольно глупо предлагать Антону нечто подобное. Это выглядит как попытка сблизиться чуть больше, чем это необходимо. И Арсению всё это крайне не нравится, потому что у него нет ни единой причины набиваться к Антону в друзья. Особенно если учесть, что тому это вроде как и не особо нужно. — Дистанция, — усмехается Арсений. — Понимаю. Антон не пытается отрицать предположение, высказанное Арсением. На душе из-за этого становится ещё паршивее. — Так ты позвонил, чтобы извиниться? — спрашивает Арсений, чтобы как-то сменить тему и сгладить неловкое молчание. — Не совсем, — голос Антона в телефонной трубке кажется каким-то странным и чужим. Он так обычно звучит, когда чем-то очень встревожен. Думать о том, когда он успел изучить оттенки интонаций Антона, Арсений не хочет. — Хотел убедиться, что ты в порядке. Арсения тянет рассмеяться в голос. Значит, как лезть под пули, так мы ни о чьём душевном состоянии не думаем. Вот ни на секундочку же Антон не допустил мысли о том, что мог бы почувствовать Арсений, если бы Зайцев оказался чуть более неуравновешенным и выстрелил. Зато теперь, видите ли, переживает. — Не я суицидально стоял без броника под дулом обреза, — не удерживается Арсений от укора. Да, он будет продолжать давить на чувство стыда Антона, потому что это приносит хоть какое-то моральное удовлетворение. — Что может со мной быть не в порядке? Антон какое-то время молчит, слышно лишь его громкое дыхание. Арсений против воли чувствует даже какое-то умиление, подумав о том, как Антон сейчас сидит где-то на другом конце Москвы и отчаянно подыскивает слова. — Я помню Нижний, — наконец признаётся он. — Помню, как ты реагировал и почему. Подумал, что сегодняшнее происшествие могло на тебе отразиться. Это, конечно, не моё дело. Но мне показалось важным позвонить тебе и поговорить. Может, не о нынешнем деле. И не о том, что произошло тогда. А просто поговорить хоть о чём-нибудь. На этот раз уже Арсений задыхается от неожиданности. Он никак не может привыкнуть к тому, что Антон, ко всему прочему, ещё и безумно прямолинейный человек. Вместо того, чтобы ходить вокруг да около, он прямо озвучивает цель своего звонка. И, что неприятно, как обычно оказывается прав в своём предположении. — Нет, я, конечно, понимаю, что тебе явно есть с кем поговорить. С чего бы тебе делать это со мной… — продолжает Антон как-то сбивчиво. — И вообще, я хуйню несу, не обращай внимания. Просто всё равно решил попробовать, мне так спокойнее. И прости, если тебя это вдруг как-то задевает. — Антон, — пожалуй, никогда ещё Арсений не произносил чьё-то имя с таким пылом, вкладывая в него не только все испытываемые сейчас эмоции, но и что-то невысказанное и непонятое. — Не тараторь. Всё в порядке. Спасибо. Я рад, что ты позвонил. В этом Арсений ничуть не лукавит. Этот звонок окутывает теплом и расправляет тугую пружину беспокойства, появившуюся в его душе после того инцидента. Да хотя бы потому, что живой и здоровый Антон сейчас говорит с ним по телефону, а не лежит на столе в морге у Нади. — Я только что забыл о том, что я тебе позвонил, и кивнул, — со смешком признаётся Антон. — Тебе уже говорили, что для человека с абсолютной памятью ты как-то непозволительно забывчив? — подхватывает более весёлую тональность разговора Арсений. — Постоянно, — теперь в голосе Антона слышится полноценная улыбка. — Но вообще-то эйдетическая память означает, что я буду помнить всё, что видел или слышал. Это абсолютно не связано с тем, что я могу забыть о приготовленном чае и наполнить себе ещё одну кружку. Арсений непроизвольно цепляется за сказанное. — Значит, ты будешь всегда помнить наш разговор? — спрашивает он, чувствуя лёгкое волнение. Отчего-то происходящее ощущается каким-то неправильно интимным. — До последнего слова. Антон звучит тихо и как будто надломлено. Арсений вспоминает недавние размышления о том, какой разрушительной может быть память, и, кажется, понимает причину такой реакции. Абсолютная память в каком-то смысле похожа на проклятие. — Тогда запомни, что я скажу, — у Арсения в голове перегорает какой-то предохранитель, отвечающий за рациональность действий. Иначе как ещё объяснить, что он собирается нести такую немыслимую и недопустимую хуйню? — Пожалуйста, никогда так больше не делай. Я не знаю, как бы я жил, если бы с тобой что-то случилось. Я бы никогда себе этого не простил, понимаешь? Я несу за тебя ответственность, я тебя глубоко уважаю, я не хочу видеть, как ты умираешь. Каждый раз, когда тебе захочется полезть на рожон и рискнуть своей жизнью в обстоятельствах, когда делать этого вовсе не обязательно, вспоминай этот разговор. Если ты не можешь волноваться за собственную жизнь, то думай хотя бы о том, как это отразится на других. — Спасибо, — Антон говорит хрипло, словно у него перехватило горло. — И за сейчас, и вообще за всё. За то, что так возишься. Мне очень повезло с тем, что у меня такой хороший наставник. Арсений пользуется тем, что Антон не может его видеть, и горько усмехается. Наставник. Самому себе-то он, пожалуй, может признаться, что как раз с наставничеством здорово проебался, намешав в это чего-то странного и личного. — И всё-таки, — Арсений наконец вспоминает о вскипевшем чайнике и бросает в кружку заварку. Разговор, возможно, предстоит долгий. — Я не понимаю твоих мотивов. Ты мне когда-то говорил, что не сталкивался с прямым буллингом. Но рисковал жизнью ради преступника, убившего множество ни в чём не повинных детей, только потому что травили. Так не поступают из-за простой эмпатии. Вздох на том конце провода оказывается усталым и шумным. — Ну а чего ты хотел? В первый же день знакомства услышать драматичную историю моей жизни? Это так не работает, Арс. Но, кстати, я говорил как раз о буллинге. Я сказал: «Вы ошиблись только в том, что посчитали агрессорами моих одноклассников. С ними мы дружили всегда. А вот старшие дети пытались нападать». Просто я говорил спокойно, и ты посчитал, что ситуация была довольно мягкой. Арсений мысленно материт себя. Получается, его воспоминания и правда оказались искажёнными. Он запомнил пункт про одноклассников, но совершенно забыл о дальнейшем уточнении. Что ж, теперь многое встаёт на свои места. — Я не буду настаивать, если ты не хочешь говорить. Но, возможно, не мне одному сегодня будет полезно выговориться, — Арсений старается расположить к себе, не оказывая излишнего давления. Не уверен, что это у него так уж хорошо получается, но он хотя бы пытается. — Я не могу сказать, что прошлое оставило у меня в душе какой-то глубокий след. На самом деле, я и сам не ожидал, что дело Зайцева станет для меня таким триггером. Думал, что я смог со всем справиться и забыть. Мне и правда не на что жаловаться, у меня проблемы были только до седьмого класса. К тому же, в нашей школе всё было очень безобидно, больше какие-то словесные попытки задеть. Ну, может тычки какие-то, подножки. Ничего особо серьёзного, — Антон действительно звучит беззаботно, будто бы не придавая значения предмету разговора. Во всём этом чудится глобальный самообман. Он повторяет «ничего серьёзного» как аффирмацию, и либо однажды действительно в это поверит, либо сможет разрешить себе прожить эти негативные эмоции и пожалеть себя самого. Второй вариант предпочтительнее, хотя и более болезненный. Арсений не перебивает и продолжает слушать. К тому же, он пока не знает, что на это можно сказать. Едва ли Антону нужна его жалость. — С одноклассниками и ребятами из параллели всегда всё было нормально. А вот дети из старших и средних классов задевали. Если честно, передвигаться по школе было довольно проблематично. Это не было тяжело или больно, просто… мешало. А сделать я с этим ничего не мог. Ситуация наладилась, когда я в восьмой класс перешёл. Во-первых, я за одно лето ощутимо вытянулся: был метр шестьдесят семь, а скакнул сразу до ста восьмидесяти пяти сантиметров. И продолжил расти. Во-вторых, главные булли банально выпустились. И вся школа вздохнула с облегчением. Арсений легко может представить тощего, но высокого Антона, не понимающего, как справиться с возникшей проблемой. Для решения таких ситуаций нужен не интеллект, а жизненный опыт. И в этом заключается главная трагедия школьной травли. Очень часто с проблемами сталкиваются умные дети, не способные дать достойный отпор, потому что говорить на языке силы они не умеют. — А почему ты решил в криминалисты податься? — любопытствует Арсений, меняя тему разговора. Он послушал бы о детстве Антона ещё, но что-то в его тоне подсказывает, что дальше говорить ему не очень приятно. На том конце провода образуется напряжённая тишина. Это немного странно, потому что Антон даже о школьном буллинге рассказывал довольно легко. Арсений просто надеется, что за приходом Антона в ФКС не кроется ещё более глубокая и болезненная история. — Да нет особой причины, честно, — наконец признаётся Антон. — Я до учёбы трупов-то не видел. Кстати, в первый раз очень испугался. Ладно, это было не то что бы страшно, просто я не понимал, как себя вести и как реагировать. Я до этого момента даже на похоронах не бывал никогда, поэтому покойников в принципе не видел. А тело погибшего насильственной смертью ещё и выглядит хуже, чем труп человека, умершего по естественным причинам. Но потом пришёл к выводу, что это нормальный цикл жизни. Все умрут однажды, и я тоже. Как бы банально ни звучало, но бояться нужно вовсе не мёртвых. Действительно, звучит банально. Но Антон прав, и особенно этот тезис подтверждает их работа. Арсений отхлёбывает чай, внутренне досадуя на то, что получается слишком шумно. Он осоловело моргает. На часах уже три ночи, и так поздно ложиться нетипично даже для Арсения. Но прервать этот разговор он не в силах, подсознательно чувствуя его важность. Для такого ощущения нет особых причин, сближение с Антоном в планы Арсения не входило. Однако он просто не может прекратить всё это, пообещав себе разобраться с последствиями позже. — Говорят, что человеческий мозг не в состоянии осознать концепцию собственной смерти, — тихо вбрасывает Арсений. Он уже и раньше замечал, что у Антона отношение к смерти лёгкое, словно он и правда для себя принял этот факт. Кто знает, может, его умный мозг и оказался способен на то, что недоступно другим. — Не могу судить, насколько это правда, — отвечает Антон после некоторой заминки. — Но я постарался. Я понимал, что мне нужно научиться проще к этому относиться, раз уж иду работать в ФКС, потому что здесь смерть потенциально поджидает за каждым углом. — И как же ты достигал принятия? — Представил, что я уже умер, — Антон говорит об этом как о чём-то незначительном, а у Арсения холодок ползёт по спине. Всё-таки образ мыслей этого человека и правда сложно постичь. Арсений о собственной смерти предпочитает не думать, потому что от таких мышлений становится страшно и тоскливо. — Понял, что мир продолжит жить своим размеренным ритмом, и мой уход на нём не отразится абсолютно. Подумал о родственниках, но пришёл к выводу, что все эти люди так или иначе смогут справиться с горечью утраты. Для меня же смерть и вовсе не будет иметь никакого значения. По сути, я просто не почувствую никакой разницы. Еще одна банальность, но это как у Декарта. «Я мыслю, следовательно, я существую». А когда перестану мыслить, то меня просто не будет. И это — естественная часть жизненного цикла. Я даже не смогу понять, что умер, потому что перестану думать. Арсений иррационально начинает злиться. Философ хуев. Декарта, блядь, приплёл, а порет при этом невообразимую чушь. Арсений как никто знает, что оправиться от утраты близкого человека — титанический труд. И до конца этого сделать, возможно, не удастся никогда. — Так ты поэтому постоянно лезешь под пули? — сухо спрашивает он. — Потому что преисполнился и осознал естественность собственной смерти? Знаешь, очень самонадеянно с твоей стороны полагать, что ты знаешь, какие чувства у других людей вызовет твоя гибель. Ты, может, и в курсе множества вещей. Но чужие эмоции к ним не относятся. Кажется, Арсений всё-таки перебарщивает с холодностью в голосе. Он не может объяснить себе, почему чужие рассуждения вызывают такую негативную реакцию. Возможно, всё дело в том, что самого Арсения потенциальная смерть Антона пугает до усрачки, и думать об этом в день, когда перспектива гибели буквально дышала ему в затылок — страшно вдвойне. Когда всё успело стать таким сложным? — Прости, — упавшим голосом говорит Антон. — Я не подумал о том, что… Он не продолжает, чтобы не сболтнуть лишнего, но Арсений прекрасно понимает, что имеется в виду. И он прав, связь действительно есть. Правда, до конца причины Антон, к счастью, не улавливает. Дело не только в старых травмах, по крайней мере это Арсений понимает. Но озвучивать не планирует. У них сейчас вечер откровений, но касаться некоторых тем всё равно не хочется. Это было бы перебором. — Порядок. Но попробуй посмотреть на ситуацию под другим углом, потому что в противном случае ты можешь нарваться на неприятности. Смерть, может, и естественна, но каждый должен стремиться к тому, чтобы она наступила не раньше положенного срока. Антон эти нравоучения воспринимает спокойно, спорить не пытается, но едва ли меняет своё мнение. Что ж, Арсений по крайней мере попытался. Свои мысли вложить в чужую голову он не может, да и в случае с Антоном это было бы кощунством.***
— Надеюсь, ты готов говорить, — начинает Антон довольно миролюбиво. Это его первый самостоятельный допрос. Арсений, конечно, присутствует в помещении, но не планирует вмешиваться. Он находится здесь не потому, что не доверят Антону. Просто сам же его и отстранил, так что вынужден де-юре отвечать за этот допрос. На практике же Зайцев встал в позу и заявил, что не согласен говорить ни с кем кроме Антона. Этот допрос им провести всё-таки нужно, а требование мальчишки выполнимое, поэтому было решено пойти на уступки. — Почему ты соврал мне?! — с каким-то надрывом интересуется парень в ответ, словно только и ждал возможности задать этот вопрос. Антон выглядит спокойно и уверенно, ничто в его поведении не указывает на то, что это его первый допрос. Может, дело в возрасте преступника. Довольно странно было бы волноваться перед школьником, пусть и убившим несколько десятков человек. — Понимаешь, Жень, какая штука, — Антон говорит очень доверительно, избрав довольно мягкую тактику допроса. И это неплохо, с эмоционально нестабильным подростком это может сработать. — Я тебе и не врал. Я сказал, что понимаю чувства человека, столкнувшегося с буллингом. И это действительно так, мне в прошлом пришлось пройти через школьную травлю. Я пообещал тебе, что тебя не убьют. И тебя не убили. Даже я сам тебя не убил, хотя мог. Видишь ли, я мастер спорта по пулевой стрельбе, стреляя в тебя, я не промахнулся, я именно в ногу и целился. А насчёт возможности начать всё с чистого листа… Это решать уже не мне. Я не знаю, будут тебя судить как взрослого или нет. Но, давай честно, будет несправедливо, если ты выйдешь после всего, что сделал. — А та боль, которую мне причиняли, — справедлива? — огрызается Зайцев, сверля Антона ненавидящим взглядом. — Безусловно нет. Но ты решил начать множить эту боль, и, по сути, оказался даже хуже своих обидчиков. Их ты, к слову, в конечном итоге не убил. Но лишил жизни многих ни в чём не повинных детей. Это заявление заставляет подростка выйти из себя. Он даже подрывается с места, но садится назад, поймав жёсткий взгляд Арсения. Удивительно, но авторитет взрослого человека на него, кажется, действует. Антона же в силу молодости он воспринимает чуть ли не как равного. Это и хорошо, и плохо одновременно. — Вся школа надо мной смеялась! Они все были виновны! — кричит Зайцев рассерженно. — И учителя тоже. Все знали о том, что происходит. Все. Но никто не попытался даже это остановить. Они должны были понести наказание. Арсений видит, как напряглась у Антона челюсть. Того вообще-то довольно сложно вывести из себя, но у мальчишки получилось. Антон открывает папку с делом и торопливо пролистывает приобщённые к нему фотографии с места преступления. Выуживает четыре снимка. — Маргарита Самойлова, девять лет, — Антон кладёт перед Зайцевым фотографию маленькой девочки, распластавшейся на полу в неестественной позе. Затем выкладывает остальные снимки. — Ирина Жданова, семь лет. Егор Дёмин, семь лет. Никита Королёв, десять лет. Мне продолжить? Там ещё много. Этих детей ты убил на первом этаже, когда только вошёл вооружённый в школу. Что они тебе сделали? Тоже смеялись? Очень сомневаюсь. Имена детей Антон перечисляет без малейшей запинки. Список погибших с их прижизненными фотографиями он видел всего один раз, и с пугающей точностью опознал детей в заснятых телах. Арсения в который раз пугает доставшаяся Антону эйдетическая память. У него самого будет шанс забыть об увиденном ужасе. Не сразу, но однажды получится. У Антона такой возможности нет. — Я… — голос у Зайцева дрожит. — Я не знал, что всё так будет. Я не хотел. Думал, что только компанию булли припугну. Я вообще не планировал никого убивать. Но зашёл в школу, и всё как в тумане. Парень начинает некрасиво плакать, шмыгая носом. Никакого сочувствия к нему Арсений не испытывает, в первую очередь это жестокий убийца, а не ребёнок. Антон, судя по всему, придерживается того же мнения. — Тебе адвокат посоветовал гнуть линию в сторону невменяемости? — сухо осведомляется он, покосившись на защитника, устроившегося рядом с подростком. — Не выйдет. Ты был достаточно организованным, Жень. Да, какое-то время вёл хаотичную стрельбу на этажах, но всё же продвигался по зданию, чтобы найти своих обидчиков. Ты взял конкретных людей в заложники, следовательно, осознавал, что ты делаешь. Ты чётко и ясно коммуницировал со мной, смог проанализировать выдвинутое предложение и согласиться с ним. Текущая наша беседа показывает, что ты способен отличать добро ото зла. Суд не признает тебя невменяемым, потому что это не так. Ты хорошо понимал, что делаешь. И убивал просто потому, что мог. Зайцев смотрит на Антона расширившимися от ужаса глазами. До него наконец доходит тот факт, что единственный человек, на помощь которого он рассчитывал из-за сформировавшейся эмоциональной связи, не станет этого делать. — Итак, расскажи мне о том, когда ты впервые задумался о стрельбе в школе, — мягко просит Антон, сумев взять под контроль эмоции. — Была какая-то ситуация, ставшая триггером, или чаша терпения просто переполнилась? Парень нервно облизывает губы и сцепляет скованные наручниками руки в замок. Снимки с телами убитых детей всё ещё лежат перед ним, и периодически он странно на них косится. — Это… была пятница. Они затолкали меня в женский туалет и приказали раздеться. Я не хотел, но они заставили меня. Они за несколько лет научились бить так, чтобы было больно, но не было синяков. Они говорили, что будут окунать меня головой в унитаз, если я этого не сделаю. Мне пришлось… Потом они распахнули дверь, и там, кажется, была вся школа. По крайней мере все старшие классы. Многие снимали. И они все смеялись… Я не знал, что делать, это было так ужасно. Потом меня голым заперли в кабинке, нашла уборщица только к вечеру. Она даже не сказала никому из учителей, потому что боялась лишних проблем. Я вернулся домой и понял, что дальше так продолжаться не может. Лицо у Антона — непроницаемая маска. По нему сложно сказать, вызывает ли история Зайцева у него какие-то негативные чувства. Но, само собой, вызывает. Даже Арсению крайне неприятно и тяжело всё это слышать. А уж человеку, сталкивавшему в прошлом с чем-то подобным (Арсений не уверен, не преуменьшал ли Антон масштабы пережитого в разговоре) должно быть совсем паршиво. — Ты сразу решил, что будешь стрелять? — уточняет Антон, мотивируя подростка продолжать дальше. Тот отрицательно качает головой. — Нет, я сначала просто думал, как защититься. Ничего придумать не мог, это было замкнутым кругом. Учителя не реагировали, за обращение к родителям меня бы избили ещё больше, да и отец бы сказал, что я не мужик, раз не могу сам справиться. И я просто не знал, что делать дальше. А потом вспомнил, что у бати на даче есть обрез. Он у меня охотник, иногда брал с собой в лес и научил ружьём пользоваться. Я правда никого не хотел убивать! Так получилось, я не хотел. Честное слово не хотел… Думал, что просто припугну, и они от меня отстанут… На этот раз Зайцев заходится в истерических рыданиях. Он содрогается всем телом, и становится понятно, что он ещё долго не придёт в себя. Арсений берёт Антона за рукав, слегка тянет на себя и кивком головы указывает на дверь. Тот тяжело вздыхает, но не сопротивляется и послушно идёт к выходу. Арсений тихо выскальзывает следом. — Ты как? — спрашивает он, стоит им только выйти из допросной. Антон стоит, прислонившись к стене, и тяжело дышит. Только теперь он позволяет какой-то странной гримасе исказить его черты. Это похоже на боль. — Ты ведь не поверишь, если я скажу, что всё в порядке? — грустно усмехается он. — Не поверю. — Ладно. Тогда вынужден признать, что я — хуёво. Но это пройдёт. Нужно покурить и немного остудить голову. Я буду в порядке к возвращению в допросную, обещаю. Арсения тревожит совсем не это, но Антон же еблан, для него существует только работа. Это остаётся принять как факт. — Если хочешь, я могу закончить допрос, — предлагает Арсений, положив руку на чужое предплечье. — Зайцев уже пошёл на контакт, за что спасибо тебе огромное. Дальше уже дело за малым. — Нет, — Антон упрямо поджимает губы. — Я сам. Арсений не пытается настаивать, он понимает, что для Антона эта история — глубоко личное. И по правилам оперативник, наоборот, не должен участвовать в деле, которое вот так влияет на его эмоциональное состояние. Но на практике все они регулярно это правило нарушают, потому что на этом во многом держится их ментальная стабильность. В диалоге наступает долгая пауза. Антон стоит, о чём-то глубоко задумавшись, а Арсений не решается его потревожить. — Почему они никогда ничего не делают? — очень тихо спрашивает Антон, и он, кажется, впервые позволяет настоящим эмоциям выйти наружу. — Ну, взрослые. Учителя, родители, какие-то наставники. Почему они всегда просто смотрят? Сотни учебников написаны о том, как проходит пубертат. Множество печальных примеров уже существует. Но они просто продолжают смотреть, как эти зверята сбиваются в стаю и рвут слабейшего. А потом картинно всплёскивают руками, когда всё выливается в трагедию. — Потому что они — люди, — признаёт Арсений очевидную, но горькую правду. — А людям свойственно проёбываться и быть жестокими. Кто-то не понимает серьёзность проблемы, кто-то так и не вырос и считает, что слабый сам виноват. Причин может быть множество. И это, к сожалению, никак не прекратить, человечество не умеет учиться на своих ошибках. Трагедии будут неминуемо происходить, и после них люди будут неизбежно задаваться вопросами: «А сделали ли мы всё, что могли?» Не сделали, но это не так уж и важно. Этого парня безусловно жаль. Но жалость никак не умаляет преступления, которое он совершил. Жизнь состоит из выборов. Он стал жестким убийцей, унёсшим жизни детей, которые были даже не виноваты в его страданиях. Ты стал ловить чудовищ, чтобы хоть немного преуменьшить боль и скорбь этого мира. Не примеряй его историю на себя, этим ты никому уже не поможешь. Кажется, Антону от этого заявления легче ничуть не становится. Он хлопает себя по карманам и вытаскивает пачку сигарет. Смотрит на Арсения выразительно, идёшь, мол. Некурящий Арсений идёт, в последнее время он в принципе стал часто так делать. В такие моменты ему оказывается довольно уютно. Можно не мучиться, не задаваться глобальными вопросами вроде «зачем?» и «почему?», а просто стоять и наслаждаться небольшой передышкой в работе и обществом хорошего человека. Палящее июльское солнце, стоящее в зените, тут же обжигает кожу. В плотной рабочей рубашке моментально делается жарко. Антон, накинувший на плечи пиджак, дискомфорта как будто не чувствует. Он присаживается на перила и прикуривает сигарету. Делает глубокий вдох и тут же выпускает дым, прикрыв глаза. Это даже красиво. — Я однажды пробовал научиться курить, — хрипло говорит Арсений, предположив, что бессмысленный, ни к чему не обязывающий диалог может хоть немного Антона взбодрить. — Еще в Академии. — Судя потому, что ты не куришь, мероприятие не увенчалось успехом. Антон слабо улыбается, и Арсений засчитывает это как личную победу. — Кашлял минут пять, потом полвечера мучился от тошноты, а прикола так и не понял, — усмехается он. — Вообще, знаешь, я совершенно уродливо выглядел с сигаретой. А некоторым людям курить идет. Ты вот так красиво это делаешь, что невольно хочется тоже. Лицо у Антона вытягивается от удивления, а взгляд он быстро отводит. Делает очередную глубокую затяжку, но какую-то смазанную, больше не такую эстетичную, как предыдущие. Арсений чувствует, что сказал что-то не то, но не может понять, что именно. — Хорошо, что ты не куришь, — заключает Антон, так и не подняв взгляда. — Почему? Арсению искренне любопытно. Ему вообще интересно, каким видит его Антон. Целостная картинка пока не выстраивается, но Арсений трепетно коллекционирует все неосторожно брошенные или намеренно высказанные фразы. Собирает их, как что-то сокровенное, внутренне гордясь тем, что производит на Антона приятное впечатление. — Одна сигарета отнимает пятнадцать минут жизни, — жмёт плечами Антон. — Курить вредно. Конечно же, Антон как никто осознаёт вред курения, но его это абсолютно не останавливает. Некстати вспоминается тот философский разговор о готовности к смерти. Получается, Антон спокойно отбирает у свой жизни по пятнадцать минут минимум шесть раз в день. Этот факт заставляет Арсения чувствовать грусть. — Зачем ты тогда куришь? Ты же, наверное, ещё и статистику смертности и заболеваний знаешь, — не удерживается он от вопроса. — Знаю, — соглашается Антон. — Но бросить сложнее, лучше вообще не начинать. А я где-то классе в седьмом начал. Это не уточняется напрямую, но у Арсения тоже достаточно хорошая память, и он помнит, что в седьмом классе у Антона ещё были проблемы со старшеклассниками. Видимо, курить он начал не от хорошей жизни. — Ладно, — Антон легко спрыгивает на землю с перил. — Надо продолжать, пойдём. Возвращаться в допросную не хочется. Арсению откровенно неприятно заниматься этим делом, но особого выбора у него нет. Массовое убийство, совершённое несовершеннолетним, не расследуется полицией, его полностью передали ФКС, тут даже работу ни на кого не спихнёшь. Воздух в помещении спёртый и затхлый, несколько дней назад вытяжка вышла из строя. Её так и не поменяли, из-за чего атмосфера в помещении делается ещё более неуютной. Зайцев сидит, опустив голову на сложенные на столе руки. Он сильно сутулится, из-за чего его по-подростковому угловатая фигура кажется почти крошечной. Антон ставит перед парнем пластиковую бутылку с водой, купленную в вендинговом автомате на первом этаже. Надо же, Арсений думал, что он берёт её для себя. — Попей. Подросток поднимает голову и немного расфокусировано смотрит вокруг. Затем его взгляд останавливается на Антоне, и уголки губ слабо дёргаются. Чем-то ему удалось заслужить симпатию мальчишки, и это играет им на руку. — Спасибо. С шумом выдвинув стул, Антон усаживается на своё место. Ему очевидно стало намного лучше, он больше не напоминает взведённый курок по степени напряжения. Небольшая передышка пошла ему на пользу. — Готов продолжать? У меня ещё остались вопросы. Зайцев устало кивает, в этот момент выглядя сильно старше своих лет. Он целиком смиряется с ситуацией, принимая положение, в котором оказался. — Мы остановились на том, что ты решил взять отцовский обрез, чтобы поквитаться с обидчиками. Уже не столь важно, хотел ли ты изначально кого-то убивать или нет. У нас есть свершившийся факт. Сейчас мне нужно понять, как ты готовился к преступлению. Когда поехал за оружием? Где взял патроны? Когда именно ты это сделал? Ребёнок тяжело вздыхает. — Я уже сказал, что не планировал их убивать. Сначала даже не хотел патроны брать, но подумал, что, возможно, мне понадобится выстрелить в воздух для убедительности… С той пятницы где-то неделя прошла. Я сначала кое-как в себя пришёл за выходные, потом дождался следующей субботы и поехал на дачу на электричке. Отца в командировку отправили, так что можно было не бояться, что он на охоту захочет выйти. Ну, я приехал, взял обрез. Он у отца в сейфе хранится, но я код давно подсмотрел и запомнил. Мало ли что. Арсений внутренне содрогается. «Мало ли что». Складывается впечатление, что Евгений пытается выставить себя куда более невинным, чем есть на самом деле. Человек, не планирующий никого убивать, не запоминает код от сейфа с оружием «на всякий случай». — Патроны ты взял там же? И сколько их всего у тебя было? — уточняет Антон, откинувшись на спинку стула. — Да, — подтверждает Зайцев. — Патроны тоже из сейфа. Я не знаю точно, сколько их было, я не считал. Просто забрал всё, что нашёл. Вернулся домой, спрятал ружье в кладовке и забросал тряпками. Там инструменты отца рабочие хранятся, мама туда не лезет. — Ты решил действовать сразу же? Подросток отрицательно качает головой и тяжело сглатывает. — Недели две прошло. Я не мог решиться, не мог представить, как всё будет. Несколько раз клал обрез в школьный рюкзак, но в последний момент возвращал в кладовку, не выдержав. Я… в тот день решился только потому, что отец должен был из командировки вернуться. Он бы рано или поздно заметил отсутствие ружья. Нужно было действовать. Арсений поворачивает голову и смотрит на Антона, чтобы проверить, в каком тот эмоциональном состоянии. Он держится не так уж и плохо, только глаза — бездонные омуты, будто бы даже потемневшие от сдерживаемой ярости. — Я понял, — кивает Антон, мотивируя парня продолжать говорить. — Значит, ты решил, что наступил подходящий день. Что было, когда ты пришёл в школу? Зайцев кажется растерянным и беспомощным. Он отчаянно ищет у Антона поддержки, но тот не собирается её давать. Это весьма прозаичное столкновение интересов. Один человек оказывается не готов к бремени ответственности за преступление, которое совершил, и пытается разделить его с кем-то извне. Второй не может принять ни ситуацию, ни демонов своего прошлого, поэтому воспринимает происходящее как нечто глубоко личное, непроизвольно примеряя чужой грех на себя. — Я не знаю, что со мной произошло. Я всегда ненавидел школу, там ничего хорошего со мной не случалось. Поэтому, когда я оказался в ней с оружием, меня такая обида взяла, что я решил за всё отомстить. Слова подростка пропитаны фальшью. Вот теперь становится очевидно, что он пытается себя обелить. Нет, он говорит правду насчет жажды мести, только вот резкой и внезапной она явно не была. — Ты начал стрелять сразу? В кого ты попал первым? — У нас… рамка на входе, поэтому я бы с оружием не прошёл. Нужно было первым убить охранника. Я не хотел, он ничего плохого мне не сделал, но мне пришлось, иначе я бы не прошёл дальше… Я достал ружьё на входе, чтобы выстрелить сразу же. Было тяжело, я забыл, что у него такая отдача. Выстрел был похож на хлопок, я даже не сразу смог понять попал я или нет. — Вот ты понял, что попал. Что дальше? Зачем ты открыл огонь на первом этаже, где располагается начальная школа? Какой в этом был практический смысл? В голосе Антона вновь появляется металл. Убийство младшеклассников задевает его за живое, потому что это жаждой мести, относительно понятной, пусть и не заслуживающей оправдания, не объяснить. Это просто жестокость в чистом виде, ничем не прикрытая и бессмысленная по своей сути. — Я… — Зайцев отводит взгляд, хорошо понимая, что никому из присутствующих не понравится ответ. — Должен был потренироваться. Отдача оказалась сильной, и вообще всё происходило не так, как я ожидал. Я хотел быть уверен, что в нужный момент со всем справлюсь. Смотреть на Антона после этих слов даже немного страшно. Его лицо искажает гримаса чистой, ничем не прикрытой ненависти. Арсений наблюдает внимательно, готовясь в любой момент завершить допрос. Антон слишком вовлечён, он пропускает историю через себя, и это может кончиться плохо. — Ты же сказал, что не планировал никого убивать. К чему тренировка? — сужает глаза Антон. Он снова напрягается. Со стороны он сейчас напоминает бомбу — одно неосторожное движение, и рванёт. — После убийства охранника у меня уже не было дороги назад. Подросток тяжело вздыхает, избегая зрительного контакта. Он вбирает плечи и весь как-то съёживается, выглядя маленьким и трогательно-беззащитным. Слышать разъяснения мальчишки по-настоящему больно. Он пытается притвориться жертвой обстоятельств, но его преступление построено на холодном расчёте. Он убивал, потому что мог, и это правда, которую он старается, но не может скрыть. Зайцев рассказывает о том, как шёл по коридору, стреляя в тех, кто попадался на глаза. Без особой цели и смысла, не разбирая. У него не было личных счётов с погибшими, они просто неудачно попались ему на пути. Подросток вспоминает о том, как задел плечом девчонку, встретившуюся в коридоре. Как та начала кричать и наезжать, за неё заступился другой старшеклассник. Не из компании главных обидчиков, но тоже весьма неприятный тип. Евгений убил обоих, но облегчения это не принесло. — Я собрал тех, кто был виноват в той истории, — продолжает делиться жуткими подробностями произошедшего мальчишка. — Велел им всем идти в класс. Я не мог их просто убить, мне нужно было, чтобы они страдали так же, как я. Поэтому я собрал их в классе, но не мог придумать, что с ними делать. А дальше появились вы, и всё пошло совсем не по плану. Эту часть истории все хорошо знают. Если бы не самоубийственное геройство Антона, те дети могли бы пострадать. Арсению интересно, что Антон чувствовал, рискуя жизнью ради спасения подростков, причастных к травле. Возможно, похожих на тех, что когда-то испортили ему несколько школьных лет. Чувствовал ли он, что поступает правильно, или в большей степени руководствовался логикой, а не эмоциями? — Ты бы убил этих ребят, если бы я не пришёл? — уточняет Антон. Он снова расслабляется настолько, насколько это в принципе возможно в сложившихся обстоятельствах, и сидит с невозмутимым видом. Этот допрос похож на эмоциональные качели, и Арсений не знает, правильно ли поступил, разрешив Антону продолжать. — Да, — не задумывается ни на секунду Зайцев. — Они должны были за всё заплатить. На этом этапе допрос можно заканчивать. Ещё предстоит выяснить множество мелких деталей, но общая картина ясна. Зайцева явно будут судить как взрослого, и ему светит пожизненное заключение. У него нет никаких смягчающих обстоятельств, на его счету куча трупов. Хорошо бы, конечно, устроить масштабное разбирательство по факту школьной травли и бездействия педагогического состава. Только, к сожалению, смысла искать виноватых сейчас уже нет. Можно призвать к ответственности классного руководителя или директора. Но погибших к жизни это не вернёт. Антон и сам приходит к выводу, что с допросом пора заканчивать. Он объявляет об этом Зайцеву и обещает продолжить завтра, аккуратно собирает материалы дела и встаёт со своего места. Мажет по подростку равнодушным взглядом и кивает в знак прощания. Из допросной выходит одновременно с Арсением, практически плечом к плечу. Антон пребывает в глубокой задумчивости, и тревожить его не хочется. Но Арсений должен убедиться, что всё в порядке. — Как ты? — осторожно интересуется он, слегка коснувшись предплечья Антона. — Могло быть хуже, — жмёт тот плечами в ответ. Он заворачивает в коридор, ведущий в сторону опенспейса. — Если ты не против, я бы хотел по горячим следам заполнить протокол. В одиночестве. Арсений чувствует себя уязвлённым. Тут же себя за это чувство корит, потому что потребность Антона в личном пространстве — это нормально. И здорово, что он может вот так легко отстаивать свои границы. Но Арсений хотел бы быть сейчас рядом с Антоном и попытаться его как-то поддержать. Осознание того, что эта поддержка не требуется, неприятно бьёт по самолюбию. — Я бы на твоём месте сначала передохнул, — вздыхает Арсений, смирившись с тем, что в этой ситуации он бессилен на что-либо влиять. — А ещё настоятельно рекомендую посетить Павла Алексеевича. — У меня всё нормально! —– возмущённо вскидывается Антон. — Безусловно, — соглашается Арсений со всем доступным ему спокойствием. — Но после всего, что было, тебе не повредит супервизия. Пока это дружеский совет, но я могу выписать официальное направление, что пойдёт в личное дело. Приоритеты расставь сам. Кажется, Арсений наконец приближается к рабочей тактике взаимодействия с Антоном. Тот на поверку оказывается крайне упрямым человеком, и с ним не всегда возможно действовать мягко. Строить коммуникацию с Антоном приходится с щепоткой шантажа и манипуляций, и Арсению ничуть за это не стыдно. Этот человек не слушал приказов и лез под пули. Если он способен слышать только угрозы, значит, так тому и быть. На супервизию Антон пойдёт, даже если Арсению придётся притащить его силком. — Понял, — хмуро кивает Антон, ничуть не вдохновлённый этой перспективой. — Как скажешь. Я запишусь. Хотя никаких причин для этого нет, я буду в порядке. В этом как раз Арсений не сомневается. Рано или поздно Антон действительно будет в порядке, сможет взять эмоции под контроль, запихнёт весь негатив куда-нибудь поглубже в подсознание и продолжит убеждать себя в том, что в прошлом с ним не происходило ничего плохого. Только вот Арсения такой вариант не устраивает. Это расклад, при котором за душой у человека остаётся гремучая смесь. И она неминуемо однажды ебанёт, а этого Арсению никак не надо. — Нет ничего плохого или постыдного в супервизиях, — мягко отмечает Арсений, открывая дверь в опенспейс. — Я сам регулярно хожу к Паше, как только начинаю чувствовать, что не я управляю эмоциями, а они управляют мной. Встречи с психологом помогают разгрести завалы в голове. Это полезно. И сработает даже с такой светлой головой, как у тебя. Антон решительно проходит к своему месту. Он будто пропускает фразу Арсения мимо ушей, ничего на неё не отвечая. Арсений не знает, что тут можно ещё сделать, это как долбиться в закрытую стену. — Не засиживайся допоздна, ладно? — просит он, прежде чем уйти в свой кабинет. — Ты всё ещё официально отстранён. Езжай домой пораньше, договорились? По лицу Антона видно всё, что он думает по этому поводу. Но в ответ на просьбу Арсения он кивает, дав понять, что принял информацию к сведению. Поступит, само собой, как заблагорассудится, это Арсений уже понял. Но смысла продавливать и использовать административный ресурс сейчас нет. Арсений уходит в свой кабинет и устало падает в кресло. Кто бы мог подумать, что в критической ситуации Антон мгновенно отгородится непробиваемой стеной. Он казался очень открытым и контактным, но мгновенно замкнулся, стоило только зайти на опасную территорию. Всё-таки Антон ничуть не лукавил, когда говорил, что в устройстве его великолепной головы чрезвычайно тяжело разобраться. Арсений к пониманию его хода мыслей не приблизился ни на йоту. Но всё это отчего-то цепляет и вызывает азарт. Попытаться понять Антона хочется, даже если для этого придётся хорошенько постараться. Зачем вообще нужно это сближение, Арсений и сам не знает. Но предпочитает отключить голову и пойти на поводу у чувств, к чему бы это ни привело. Сдружился же он с Матвиенко, в конце концов. Их работа отнимает все силы, нет ничего удивительного в том, что вся социальная жизнь сосредоточена здесь же. И нет ничего дурного в желании стать ближе к интересному человеку. Главное не пересекать грань, но уж с этим у Арсения проблем не будет.