Похороните меня под вишней

Медленный вдох. Шесть счетов. Медленный выдох. Четыре секунды гипоксии. Вдох на счеты. Задержка дыхания. Выдох восемь секунд. Методика успокаивающего дыхания насмерть въелась в голову, вынуждая считать снова и снова, пока сердце не перестанет биться так яро, будто хочет сломать ребра изнутри, вонзая кости в мышцы, вынуждая их торчать изломанными птицами из груди, почему-то белыми голубями. Пульс перестает стучать в ушах, перед глазами наконец не темнеет, и сгустившийся воздух проникает в легкие, охлаждая горящую жаром гортань. Кристофер хотел бы, чтобы сердце перестало биться вообще. Выдыхает и задерживает дыхание, высчитывая в уме четыре секунды. Восемь секунд. Пятнадцать секунд. Легкие снова жжет, но уже от недостатка кислорода. Медленный вдох. Мир снова вокруг него. Вокруг него разложенный диван с постельным бельем, светлые деревянные стены, мансардный потолок с засыпанным снегом окном, твердый старый ковер с прожженным где-то пятном от бенгальских огней. За стеной раздается мерное сопение. Весь мир спит, но он жив. А мир внутри Криса умер вместе с глупой фотографией, выложенной в час ночи. Такой глупой. Силуэт Эллиота он узнает даже в полной темноте, если ему выколют глаза. И…силуэт, прижимающийся к нему так близко, тоже ему знаком. Хоть и лишь по нескольким встречам, но Линду он тоже узнаёт. Руки снова начинают невозможно дрожать, когда глаза цепляются за каждый жест на фотографии. За так уверенно обнимающие за талию ладони, за мягкий наклон головы, за упавшую на лицо прядь, которую Эллиот постоянно сдувает и пытается заправить за ухо, за… такой глубокий поцелуй, что даже через фильтры и расстояние в социальную сеть становится тяжело дышать. Кристофер не хочет думать о том, что происходит на фотографии. И совершенно точно он не хочет продолжать разглядывать её, подмечать новые детали, следить за комментариями под постом и видеть подтверждение своим мыслям: «Это не шутка». Не хочет, но смотрит на крепкие руки, видит комментарий "Поздравляю!! Мои любимые, верю в вашу любовь", дергается куда-то, почти подскакивая с места, но удерживая себя на кресле и с силой вонзая полумесяцы ногтей в ладонь. Он тоже верил в любовь, когда всего неделю назад эти же руки обнимали его, прижимали к себе во сне, как самое родное, что существует в этом мире. И в его мире это было самым родным и важным. За эти объятия, за этот темный тяжелый взгляд человека, вытерпевшего не одну неудачу жизни, за этот голос, рассказывающий о проблемах в отношениях, сплетнях об их общем друге, хвалящий за любую мелочь и желающий искреннего счастья, он был готов умереть. И когда проблемы в отношениях Эллиота закончились вместе с изменой и отношениями в принципе Кристофер почти обрадовался. Почти поверил, что его примут в эту жизнь, услышат и…даже не полюбят в ответ, не когда боль от расставания так сильна, но хотя бы позволят быть рядом. И ему позволили. На одну ночь. А через неделю выбросили, как порвавшегося мишку для сна. Да и зачем мишка для сна, когда появился живой человек. И этот живой человек не он. Дрожащие пальцы сами собой набирают сообщение лучшему другу, прикрепляя скрин и небрежно спрашиваемое «Они встречаются что ли? Быстро как то, разве нет?». И глаза впиваются в утвердительный ответ так же сильно, как ногти продавливают до кровавых капелек ладони. Следующие сообщения Кристофер уже не видит, да и смысла в них нет. Линде удалось заменить его за неделю. Неделю, в которую он сам думал о том, насколько ужасно лезть в жизнь только что расставшегося человека. Оказывается, кто-то думает и заботится о чужих чувствах, оберегая их издалека, и становится одноразовой жилеткой для слез, мишкой для сна. А кто-то провоцирует расставание и берет жизнь в свои руки, впивается в другого, дышит его воздухом и становится воздухом сам. Знал ли Эллиот, как это звучит со стороны? Как жестоко он дал надежду, мысль о запретном, но уже случившемся близком контакте, а затем обрубил её, изрезал и сжег остатки на костре равнодушия? Кристофер не хотел об этом думать. И мир внутри медленно рушился со всеми с трудом собираемыми силами. Заботясь о другом, Крис совсем забыл позаботиться о себе. И ненависть, столько лет подавляемая, начала строить свою реальность. Реальность, в которой смотреть на Эллиота и Линду, таких счастливых вместе, приносит не только боль, но и отвращение. Любить пять лет человека, находящегося в отношениях, не так больно, как видеть, как этот человек дает тебе надежду, а через неделю втаптывает её в грязь и выбирает другого. Выбирает того, кто просто оказался достаточно настойчив, пока ты заботишься о чувствах и мыслишь рационально. И смотреть на новые отношения, зная, что ты мог оказаться на этом месте, настолько невыносимо, что хочется умереть. И хочется сильно. Кристофер мысленно благодарит богов, что он не дома один, а здесь, в чужой обители, принятый за своего, и темнота обнимает так мягко и нежно, словно родного сына, самого близкого друга, вторую часть себя, которую когда-то потеряла, а сейчас нашла. И темнота кажется Крису действительно роднее всех людей, достаточно родной, чтобы соединиться с ней, стать одним целым. Теплый свет торшера с щелчком исчезает, мягкий диван прогибается под весом тела, и темнота обнимает, жалеет, укутывает собой, позволяя забыться на несколько часов. Часов, в которых нет боли предательства, любви и истерзанного тела. И снится вишня. Цветущая, нежная вишня. Завтра всё будет так же. Солнце взойдет на востоке, ляжет на западе. Утром его разбудят пинком и отправят завтракать под ненавязчивую мелодию из винилового проигрывателя. Завтра он прогуляет пары, как обычно. И всё будет завтра, как и всегда. Только хрупкого мира в душе уже не будет. Мир похоронен под вишней, а на его месте поселилась маленькая темнота. Темнота, иногда скребущая своими когтями изнутри, иногда выпускающая из себя боль и ненависть, но уже прирученная. Уже родная. И она будет такой же постоянной, как утренняя чистка зубов, как необходимость во сне. И как маленькие улыбки, назначающиеся не Кристоферу.