Король и его шут

      С треском опрокинулся стол, звонко ударяясь об пол, посыпались бокалы и блюда, разлетелись куски яств, растоптали их многочисленные ноги танцующих. Закатное солнце пробивалось в тронный зал сквозь витраж, и окрашенные цветными стёклами лучи плясали по потным лицам, сверкающим украшениям и парчовым одеждам.       Лань Ванцзи сидел на троне, время от времени будто случайно подёргивая ногой в такт весёлой музыке. Величественная корона неприятно давила на виски, сжимал грудь парадный камзол, мешая делать привычные глубокие вдохи.       Все эти бешеные скачки и крики, взрывы смеха, плеск вина и задорные мелодии, который час рождающиеся под умелыми руками изрядно уставших музыкантов — всё это устроено придворными в честь дня рождения Его Величества. А король сидел недвижно, молча, будто изваяние, и с равнодушием взирал на творящееся бесчинство.       — Что ж ты, лебедь мой, не весел? — на напряжённое плечо легли мозолистая ладонь, и перед троном материализовался шкодливый королевский шут. — Что ты голову повесил? Твоё Величество, твой праздник, между прочим!       Лань Ванцзи вздохнул, покачал головой, глядя на слугу. Лицо того как обычно скрывала дурацкая маска — на этот раз белоснежная, с яркими алыми кругами вокруг узких прорезей для глаз и широким, таким же красным, ухмыляющимся нарисованным ртом. На голове его, позвякивая, чудом перекрывая музыку, трепыхались пришитые к четырём концам шапки бубенчики, такие же брякали на задках башмаков.       — Солнце садится, — тихо ответил слуге король и кивнул за собственную спину, на витраж.       — Солнце-то садится, но ты ведь уже сидишь! Значит, садиться некуда, остаётся лишь встать и пойти в пляс! — задорно заявил шут и пару раз дрыгнул ногами в странном подобии танца.       — Разгони этих лентяев, дурак, — махнул рукой Лань Ванцзи и всё же поднялся на ноги. — Пусть уходят, праздник кончился. И вели прибраться.       Шут, глядя вслед уходящему прочь из зала королю, вздохнул и покачал головой. Тяжело быть рядом с человеком, что потерял свою любовь и который год её оплакивает. Ещё тяжелее, если эта самая погибшая любовь — ты сам.              — Так, всё, люди добрые и злые, пир закончен, пора по домам! — громко заявил шут, повернувшись к залу и хлопнув в ладони.       Музыканты, благодарно ему улыбаясь, тут же смолкли, а вот толпа подчиняться не желала.       — Как же так? — неслось недовольное со всех сторон. — До ночи ещё далеко!       — До ночи ближе, чем вы думаете, господа, дамы и прочая нечисть! — притворно захохотал дурак, потрясывая своим посохом. — А ну-ка быстро разошлись, не то я донесу на ваше буйство первосвященнику! И будете вы гореть, будто курочка на вертеле!       Угроза была на самом деле страшная. Первосвященник — в народе поговаривали, что он истинный бес, подло водящий всех за нос — был если не в самом деле бесом, то зверем точно. Жутко любил смотреть на огонь, особенно если в нём кричали и стонали от боли живые люди, осуждённые почём зря.       — Вы сжили со свету придворного колдуна, а теперь думаете, будто придворный шут не сумеет отправить в преисподнюю вас самих?       Самый бойкий, самый блудливый граф, ненавидимый почти всеми бабник Цзинь Гуаншань подошёл к шуту поближе и посмотрел на него так, будто не человек вовсе, а грязь под ногами.       — Как смеешь ты, дурак, портить нам праздник? — спросил он заплетающимся от хмеля языком.       — Как смеете вы, синьор Расстёгнутые Портки, ослушаться королевского, — шут для пущей важности потряс посохом, — приказа? Или вы, любитель засунуть куда-нибудь свою сардельку, желаете получить дрыном в лоб?       Угроза не несла в себе никакого неприличного подтекста. Дело было в том, что шутовской посох, который дурак сделал собственными руками при вступлении в должность, имел набалдашник, своими размером и формой повторяющий мужской детородный орган, а внутри него по всем правилам весело гремел сухой горох. И вот этим дубовым детализированным изваянием шут любил побивать неугодных Его Величеству.       Пьяный граф угрозе не внял, за что в следующий же миг и получил по лбу обещанным дрыном. При столкновении с чужой непробиваемо-чугунной головой посох затрещал, запрыгали внутри чудно́го набалдашника горошины, засмеялись все вокруг над обескураженным лицом повалившегося на пятую точку Цзинь Гуаншаня.       — Король изволит отправиться баиньки! — громогласно заявил шут, и слова его эхом отдались от сводов зала торжеств. — Хозяева просят глубокоуважаемых гостей убрать отсюда свои задницы!       Холодный лабиринт коридоров родного дворца был тускло освещён лучами восходящей луны. Стылый ветер играючи шуршал гобеленами и гардинами, хлопал дверьми, пробирался под одежду и целовал холодом голую кожу, тут же покрывающуюся мурашками.       Король сидел, будто мальчишка, на одном из множества подоконников, подобрав ноги к груди и обхватив руками колени. Он провёл здесь уже несколько часов и слышал отдаляющиеся звуки голосов, недовольно обсуждающих столь скорое завершение пира, видел напыщенных вельмож, рассаживающихся по каретам, и хлопотливых слуг, спешно убирающих следы бесчинства из зала торжеств. Он проводил равнодушными глазами уходящее на покой солнце, ими же встретил засветившую уверенней луну.       Его Величество сам не понимал, почему так скоро велел закончить пир. Ему исполнилось двадцать пять лет, он молод, в самом расцвете сил, ему ещё жить и жить… Вспоминались почему-то наставления дядюшки о том, что он должен продолжить род, о том, что одна из горстки этим напыщенных дворянских дочек станет его женой. Лань Ванцзи не хотел этого.       То, чего он хотел, было тогда, при жизни дядюшки, под самым боком, улыбалось до ушей, сверкало задорными серыми глазами, хохотало так, что казалось, будто весь замок смеётся-заливается вместе с ним.       А потом была чума, была гибель, были смерти дяди и отца, было отречение брата. И все вельможи направили свой гнев на того, кто был ближе всех — на придворного колдуна. Натравили на него первосвященника, обвинили во всех страшных грехах и предали всепоглощающему огню. Едва успевший короноваться король тогда даже сделать ничего не успел — вот возлюбленное сероглазое воплощение бури спит спокойно в его объятиях, а вот оно уже стоит, привязанное к позорному столбу, и языки пламени лижут ему пятки и голени, которые ночью целовал сам Лань Ванцзи.       Король вздохнул, силясь прогнать из головы скорбные воспоминания, и подумал о своём дураке. Тот появился при дворе не так давно, около полугода назад, представился Мо Сюаньюем, и до того понравились Лань Ванцзи его шустрый ум и острый язык, что он предложил юноше должность шута. Роль эта была довольно условна — чудесным образом посторонний человек сумел так расположить к себе правителя, что вскоре стал приближённым, советником и даже товарищем Лань Ванцзи. Злые языки шептали о подосланном лазутчике, о его ненадёжности, о том, как глупит король, подпуская его к себе. Но Лань Ванцзи было всё равно. Он знал этого человека, как бы странно это ни звучало, и знал, что его никогда не предадут. Тем более была у Мо Сюаньюя ещё одна замечательная особенность, так сильно понравившаяся Лань Ванцзи: шут обожал размахивать своим посохом с набалдашником в виде полового органа и бить всех, кто ему не нравился, а с вступлением в должность — и тех, кто не нравился королю. Монарха же чертовски забавляла мысль, что стоит ему подать малейший знак, едва мотнуть головой — и в лоб неугодному со всего размаху прилетит деревянным гремящим членом.       Вспомнив всё это, король усмехнулся. Всё же забавен был этой Мо Сюаньюй, забавен и интересен.       Лань Ванцзи спрыгнул с подоконника и побрёл по лабиринту в сторону собственной спальни, имевшей общую стену со спальней шута. Ох, как ворчали придворные, узнав о желании короля разместить дурака столь близко к себе! Но делать нечего — кто ж посмеет перечить решению правителя?       Через некоторое время Лань Ванцзи замер между двумя дверьми, раздумывая. Одна вела в родную спальню, в объятия перин и одеял, а вторая — к возможности обрести счастье… Если, разумеется, его догадки верны.       Решившись, он тихонько постучал костяшками пальцев по дереву.       — Секунду, секунду, мой король! — отозвался изнутри задорный голос, и вскоре дверь открылась, являя Лань Ванцзи облачённого в обычную рубашку и штаны шута, на котором по-прежнему красовалась скрывающая лицо маска. — Проходи, Твоё Величество, — приветливо поклонился он и махнул рукой в пригласительном жесте. — Мои двери всегда открыты для моего короля.       Лань Ванцзи вместе с шутом прошёл внутрь немаленьких покоев, разглядывая развешанные по всем стенам самые разные костюмы и маски.       — Мой король, почему же ты грустил на празднике? — поинтересовался шут, усадив своего господина на единственный стул, расположенный перед столиком с зеркалом и множеством разных баночек — наверно, там хранятся краски для лица, вяло подумал Лань Ванцзи.       — Мне тоскливо без любви, — пожал он плечами и посмотрел на шута. — Тебе, счастливый дурак, не понять, что значит потерять свою единственную любовь.       Шут хмыкнул и пару раз топнул, позвякивая бубенчиками.       — Ты волнуешься из-за того, что твоя любовь томится в аду? — спросил он, наклонившись и взглядываясь в лицо правителя.       — Глупое создание! — усмехнулся король и ударил тяжёлой ладонью по плечу слуги. — Он не может быть в аду! Если он и мёртв, то точно в раю!       — Так зачем же тогда о нём волноваться? — шут опустился на пол подле ног своего короля, позволяя тому схватить себя за подбородок. — Стало быть, глупое создание здесь — мой король!       — Смеешь потешаться над королём, дурак? — сощурился Лань Ванцзи. — А если я велю пройтись по твоей спине десятком палок?       — Ты окажешь мне великую честь! — развеселился шут. — Быть избитым по твоему приказу — предел моего счастья!       Лань Ванцзи вздохнул, разглядывая чудовищную маску, скрывающую лицо дурака. А если он ошибся? Что, если под ней вовсе не тот, кого желает видеть сердце? Если там и впрямь окажется чужак, король не выдержит. Но что, если всё же…       Устав терзаться, правитель медленно, будто спрашивая у слуги разрешения, протянул руку и ухватился за края маски. Дурак завёл руку за голову, развязывая узел на затылке, и отклонился назад, оставляя маску в пальцах своего короля.       — Вэй Ин… — шёпот вихрем пронёсся по покоям, всколыхнул полы шутовских одежд, застучали по стенам прочие маски.       — Ты узнал меня, мой король, — засмеялся тот, кто звался когда-то придворным магом, и, выбив из чужих рук опостылевшую маску, положил подбородок на бедро правителя.       — Как я мог не узнать тебя, глупое создание? — Лань Ванцзи сполз на пол, к потерянному и вновь обретённому возлюбленному, и крепко обнял его.       — Но ты сомневался, — хмыкнул тот, крепко прижимая дрожащего правителя к своей груди.       — Боялся ошибиться, боялся разочароваться и вновь потерять тебя… — зашептал Лань Ванцзи, прижимаясь носом к его шее. — Но теперь всё хорошо, ты вновь со мной…       — С днём рождения, мой любимый король, — пробормотал шут, целуя королевский затылок и стараясь сдержать слёзы счастья. Он так долго был в разлуке с ним, так долго не смел даже коснуться, и теперь мысль о расставании хоть на мгновение причиняла почти физическую боль.       В окошко тихо подглядывала луна, наблюдая за воссоединением влюблённых, но она никому ничего не расскажет, не откроет чужих секретов, а вельможам знать не положено, какая связь между их королём и его шутом.