mint sticky notes

Всегда приходить вовремя — опаздывающих не любят, а на тех, кто приходит заранее кидают колючие взгляды, слепящие в глаза и старающиеся проникнуть сквозь складки рубашки. Всегда выглядеть опрятно и уместно — неряшливость отталкивает, а исключительная вычурность, словно текстовыделителем, очерчивает твой яркий силуэт из толпы и привлекает внимание, требующее быть смазанным ответственностью. Быть умеренно вежливым — грубость и невнимательность пугают и режут по собственной грудной клетке, а излишняя обходительность не внушает доверие, и это всегда видно. Сан успел нарушить все три из своих многочисленных правил, которые были налеплены зелёными, розовыми, голубыми офисными стикерами поверх ежедневных дел. Самые важные моменты были обведены в кружок, на каких-то листочках были сложены целые списки из пунктов и подпунктов, у некоторых в уголках были подписаны примечания в скобках. Сан выбегал из метро и по дороге ронял разноцветные бумажки, летевшие из головы. В чëм смысл стикеров с правилами, если он всё равно сейчас опаздывал, выглядел неряшливо и весьма невежливо врезался в плечи прохожих? По пути к универу Чхве звенел чем-то, пытаясь найти прячущийся в сумке пропуск, который обычно заранее достаёт. Наушники полетели в кейс, только когда ноги засеменили по ступеням до четвёртого этажа, хотя до этого всегда были сняты ещё перед тем, как двери с улицы открывались. У входа в аудиторию Сан мялся, размышляя над тем, как войти, и пытаясь отдышаться от давления на рёбра. Полоска света побежала от двери по полу кабинета и доползла до стены. Несколько глаз отвлеклось от светящейся презентации, затем обратно прилипнув к фотографиям и тексту. Сан бросил тихое «простите», надеясь, что, на самом деле, его никто не услышит. Стоять сейчас и искать знакомые лица, чтобы подсесть и начать расспрашивать, что он пропустил за эти 15 минут, было бы сравнимо с самоубийством, по мнению Чхве. Опережая панику, он нашёл свободный стул в дальнем ряду, к которому было бы легко пройти в темноте аудитории, не задев никого рюкзаком. Вообще, в голове Сана по обыкновению должен был быть стикер «не подсаживаться к незнакомцам», но он, кажется, отлетел вместе с остальными. Бумажки постоянно перемешивались и терялись каждый раз, когда рутина Чхве надламливалась из-за непредвиденных обстоятельств. Приходилось весьма немедитативно переписывать и приклеивать их заново перед сном. Сан редко опаздывал даже на необязательные мероприятия или встречи. Сбор студенческого волонтëрства, на самом деле, мало кого волновал — Сана в том числе — одни и те же темы и вопросы повторялись в который раз без шанса быть услышанными или решёнными. Гораздо большую проблему составлял график Чхве, который сегодня нарушился, утаскивая за собой в пропасть остальные планы. Всегда приходить вовремя — опаздывающих не любят. Разве так сложно? Сан всеми силами старался не пытаться залезать в чужие головы и разбирать мысли окружающих о его вынужденной непунктуальности. — Извини, — шёпот сбил Чхве с выравнивающейся в голове полоски спокойствия, — Ты мог бы не крутить браслеты? Мне неприятно щёлкает по ушам. Чхве растерял все стикеры, в голове стало совсем пусто. Рука мигом оторвалась от разноцветных бусин, звякающих на запястье уже минуту. — Прости, просто я… — Ничего страшного. Просто больше не делай так, если тебе не сложно, — голос звучал мягко, почти бархатно, возможно, из-за того, что собеседник старался быть тихим. Лица было не видно в приглушенном недостатке света, пробивающегося сквозь закрытые жалюзи. — Ты так торопился? У тебя сильная отдышка, — без злобы, с капелькой интереса бросили с соседнего стула и зашуршали вязаным свитером. Презентация явно не интересовала их обоих, но разговаривать в тишине аудитории не входило в список разрешённых для Сана занятий. Он оглянулся в надежде не поймать на себе неприятный раздражённый взгляд. Человек рядом нагнулся немного ближе, стараясь не задеть Чхве плечом. — Здесь все слишком заняты — делают вид, что им не плевать на это собрание, — в темноте Сан разглядел очертания расцветшей улыбки, — Тебя не услышат, особенно если ты всегда говоришь так тихо. — Всегда? — Ты извинился, когда заходил. Сан смутился — извиняться для себя было привычкой с детства. Сказать «прости» себе под нос означало на ощупь, вслепую постараться найти хотя бы немного утешения, чтобы не расплакаться от обиды, чтобы не было так страшно. Будто тебе ничего не остаётся, кроме как выстроить тонкий прозрачный ненадёжный мост, чтобы не упасть. — Я обычно не опаздываю, — Чхве отвёл взгляд. Кажется, обычно так говорят, когда опаздывают ежедневно и систематически, но он не знал, как звучать убедительнее. — Поэтому так спешил? — вопрос показался весьма честным, даже с перспективой на веру в оправдание Сана, — Мне кажется, здесь все не особо дорожат своим временем, поэтому до чужого им дела точно нет, — маленький короткий смешок воздуха вырвался напротив. Сан мельком улыбнулся — из вежливости или ему действительно повеселело — он ещё не решил. — Тебе здесь не нравится? — Чхве привык к темноте и разглядел синие и оранжевые пластмассовые колечки на тонких пальцах. — Я пришёл вместо друга. У него, видимо, есть дела поважнее, поэтому он сбросил эту встречу на меня, — он наигранно закатил глаза, — Я Пак Сонхва. Ты Сан? Чхве по-глупому поморгал глазами и помедлил перед ответом. — Да, ты меня знаешь? — На прошлой неделе ты распределял вместе с Хонджуном с третьего курса номера для смотра поступивших. Он рассказывал, что ты второй год бегаешь по универу и помогаешь всем подряд. Тебе доплачивают? Сан, наконец, сдался смеху и тихонько затряс плечами, тут же стараясь успокоиться. — Нет, просто мне нравится, и организаторы часто просят именно меня. — На волонтёрстве тебе тоже нравится? — тон звучал как «не может быть, чтобы тебя это реально интересовало», и Сан обыденно решил подстроиться под него, хотя его действительно мало волновали обсуждаемые на этой встрече темы. — Не совсем, — пауза была вынужденной, листочки в голове всё ещё не собрались на свои места, поэтому было тяжело вспомнить, можно ли жаловаться малознакомому человеку, — Меня записали не спрашивая, — вымученная улыбка старалась засахарить фразу, чтобы на неё не обратили должного внимания. Сонхва с первого слова показался необычным — мягким и внимательным — и не собирался давать так просто про это забыть, всё же подмечая сказанное. — Не спрашивая? А почему ты не отказался? — все вопросы были словно воздушными, как будто не требовали скорейшего отклика. Чхве стало неловко от кажущейся свободы, которая будто раздвигала стены аудитории и давала больше воздуха. Действительно ли ответы Сана, будут приняты с тем же радушием, с которым их просили? Жаль, что таких стикеров с инструкцией или списком из пунктов в голове Чхве никогда не было. — Не могу же я так просто, — Сан подумал, что разговор зашёл не туда, но отвернуться на презентацию было бы совсем невежливо, поэтому он прервал себя на полуфразе, странно растянув её под конец. Сонхва разглядывал лицо напротив, улавливая колебания губ и ресниц и позвякивания украшений на запястьях, виднеющихся из-под длинных рукавов футболки. — Всегда можешь, — Чхве будто вытянули из глухоты. — Что? — Всегда можешь отказаться, — без капли раздражения, которого Сан вечно ожидал, Пак объяснял и повторял. Уже второй раз за этот вечер Чхве потупленно моргал, молча перебирая листочки, не желающие вновь прилепляться к мозгам. Сонхва, казалось, всегда был вовремя и кстати. Если Сан только пытался думать за других, у того это успешно выходило. — Они заканчивают, смотри, — Пак ткнул в сторону презентации. Оба развернулись на светящуюся стену, которая произносила «спасибо за внимание», разрешая всем, наконец, встать с мест. Аудитория вновь уменьшилась, а душнота, обязательная для всех собраний в универе, вернулась на своё место. Сан медлил вставать, не зная, как вести себя после такого знакомства. Ему всё ещё было интересно, что именно Хонджун рассказал Сонхва. Чхве боялся сплетен, особенно темой которых был он сам, но при возможности часто интересовался, есть ли поводы для разговоров о нём. С другой стороны, такой первой встречи, как с Паком, у Сана не было никогда — всё ощущалось по-новому, и, даже если бы стикеры с планами были на месте, сейчас они казались бесполезными. — Мы идём? — Сонхва немного нагнулся, чтобы заглянуть в глаза Чхве, вылавливая его из вновь окруживших мыслей. — А… Да, прости, — Сан развернулся к выходу. — Ты чересчур вежливый с человеком, который решил поболтать во время собрания, — Пак взглянул на свою обувь и улыбнулся чему-то неопределённому. Всё ещё стараясь собрать листочки в голове, Чхве записывал цифры в телефон Сонхва, стоя у лестницы между этажами. Пак отправил в пустоту не начавшейся переписки стикер с котом, сказав, что тот чем-то напоминает Сана и чтобы он записал номер в ответ и не пугался сообщений. Сонхва оставлял за собой шлейф, напоминающий Чхве мятный порошок для стирки, посыпанный шоколадной стружкой. От запаха приятно щипало нос, а грудная клетка расширялась, стараясь вдохнуть как можно больше. Сану было вновинку общение, казавшееся глотком воздуха. С малознакомыми людьми было жарко, липко и темно. Руки боялись коснуться чего-то сырого, растормошить что-то колющее, наткнуться на кривые острые иголки внутри. Сонхва сам взял ладони Чхве и аккуратно, не спеша направлял их куда нужно — куда можно и верно. Для Сана вместе с Паком всё казалось немного правильнее обычного — все переписки, видеозвонки, разговоры в столовой и в коридорах — это пугало ещё больше. Свежий ветер уносил вместе с собой привычные яркие стикеры, которые до этого занимали всё место в мыслях хозяина. Никакие списки и пункты были не нужны, когда Сонхва внимательно замечал всё, что старается делать Сан. Как осторожно нащупывает, куда сейчас можно, а куда — нет. Как ещё раз уточняет, перед этим спрашивая, можно ли задать вопрос. Как вежливо и с толикой недоверия поначалу интересуется и говорит в ответ. Как отчаянно старается понравиться. Сонхва не глупый — спокойный, честный, неторопливый и определённо не глупый. Ещё с рассказов Хонджуна он понял, что Чхве живёт чужими одобрительными кивками. С самого первого тихого извинения, с самого первого взволнованного взгляда, с самого первого оттягивания звенящих браслетов. — Он ещё с первого курса уверял меня, что в его расписании есть время для подготовки одновременно трёх мероприятий, — Хонджун оторвался от ноутбука и со стоном опрокинул голову на подушку, — Я тогда убедил его оставить хотя бы два. Вокруг одни дураки, которым лишь бы скинуть работу на младших — вот он и привык, наверное, — спина снова согнулась над экраном, из груди вылетел раздражённый вздох. — Если бы он уставал, то не брал бы столько работы? — Сонхва поднял бровь в вопросе, — Будто у тебя дел меньше, — в Хонджуна прилетел мягкий, ткнувший в бок взгляд. — Он не берёт, а соглашается. Я ни разу не слышал, чтобы он отказывался, понимаешь? Я работаю, потому что сам знаю, что мне это нужно, — щелчки по клавишам стали заметно громче, — Иногда мне кажется, что он воспринимает просьбы, как пистолет, который ко лбу приставили. Сонхва перекладывал мысли с полки на полку, сверля глазами дырки в потолке. Хруст кнопок бил по перепонкам и мешал ревизовывать всплывающие в голове предложения. — Хонджун, печатай потише, — Пак обыденно и спокойно кинул другу, не отрываясь от разглядывания побелки. — Да-да, просто меня это раздражает, — он расправил пальцы, и подушечки стали мягко кружиться над клавиатурой. — Он раздражает? — Сонхва наконец повернулся к другу. — Нет, конечно. Он хороший, но дальше своих попыток угодить кому-то ничего не видит, — крышка ноутбука глухо и тихо захлопнулась, — Или боится смотреть. Пак неопределённо промычал. Хонджун второй год видит Сана почти на всех собраниях студсовета, репетициях младшекурсников, встречах вне занятий. Чхве невольно стал попадать и в поле зрения Сонхва — на лестнице, в буфете, в актовом зале. Пак не мог не заговорить, когда представилась возможность. Сан был похож на мелкие жёлтые колокольчики, которые сыпали музыкой от каждого движения. Многие звуки раздражали Сонхва — он старался выстроить вокруг себя что-то тихое, размеренное, спокойное. Двигаться и работать в своём темпе — одна из самых приятных вещей в мире, и он знал это лучше остальных. Чхве по привычке старался влиться в этот темп, изгибаясь, надламливаясь. — Мы можем сходить в это кафе завтра, если ты свободен, — Пак протягивал телефон с фотографией. Сан нагнулся, немного скатываясь вглубь прогнувшейся кровати и осторожно касаясь чужого плеча. — Это тот, в котором мы хотели поесть на этих выходных? Можем сходить сразу после пар. — У тебя нет никаких дел? — Пак выгнул брови, удивляясь глупости собственного вопроса — у них обоих всегда полно дел. Просто дела Сонхва всегда остаются делами — пока их не выполнят. Дела Сана оставались делами, пока кто-то не захочет этого изменить — кто угодно, кроме Сана. Чхве, кажется, хотел скривить рот в непонятной эмоции, вспоминая расписание занятий, записанное на фиолетовом листочке в голове. — После собрания на четвёртой паре — я могу. Сан наивный и глупый до чёртиков. По-хорошему глупый — не раздражающий, но вызывающий грустную улыбку. — Сан, если у тебя нет времени, мы можем сходить в другой раз. Эти собрания постоянно затягиваются. Пак мягкий и сладкий, но ему далеко до кислой приторности. Комната общежития каждый раз словно становится больше, когда Сонхва спускается на этаж Чхве. Окно закрыто, но лёгкие Сана всё равно будто лопаются от попыток удержать в себе ещё больше воздуха. — У меня есть время, я спрошу, могу ли уйти пораньше со встречи, — тёмные глаза уткнулись в подушку на углу постели. — Тебе ведь не нравится отпрашиваться, — голос Сонхва воздушный, похожий на перину. — Но мы хотели сходить…– Чхве прячет взгляд в крапинках на потолке, задумываясь над словами. — Сан, у тебя мешки под глазами, ты устаёшь, и я точно знаю, что ты досидишь до конца собрания, а потом будешь извиняться передо мной за задержку, — Пак кладёт свою руку на чужую — в бледных веснушках — и ещё больше смягчается, — И тебе не нужно будет извиняться, потому что не за что, но я знаю, что ты не сможешь сдержаться. Я не обижусь, если завтра после пар ты просто завалишься спать. Чхве тушуется от слов, от действий, от всего на свете. Стикер за стикером — заметки выпадают почти постоянно, когда они с Сонхва что-то обсуждают. С ним всё по-новому, и Сану страшно от желания узнать, насколько Пак терпеливый и внимательный. — Я просто подумал… Я хотел… — пауза затянулась, и Чхве выуживал обрывки совсем неподходящих фраз, чтобы заполнить пустоту, сужающую пространство. — Хотел понравиться, я знаю, — Сонхва согнул брови и встретил удивлённый взгляд своим — жалеющим и тёплым, — Ты всегда хочешь понравиться. У Сана в голове овсянка с крошками шоколада — где-то между крупой и какао-порошком утонули слова, которые он сейчас, наверное, должен был сказать. И ему почти обидно и стыдно за невозможность скрыть слабости. Тонкие аккуратные пальцы сжимают его ладонь немного сильнее, напоминая, что он всё ещё в этой реальности. — Сан, я не хочу ходить куда-то, если ради этого тебе приходится думать больше меня. Я знаю, что ты всегда думаешь больше, но если бы ты рассказал об этом — я бы не расстроился, — Пак всегда укладывал голову на собственное плечо, убеждая себя, что обоим разговаривать так легче. — Ты расстраиваешься, если я не говорю? — у Сонхва заболели ключицы — Чхве действительно думает много и совершенно не о том и смотрит так, будто его отругают. — Мне просто обидно за тебя — хоть кто-то же должен здесь обижаться, — и Сану становится немного легче от грустной улыбки на гладком лице напротив, — Мне несложно переспрашивать, я буду это делать. Но ты никогда не отказываешь моим просьбам. — Мне не особо разрешали отказывать, — глаза виновато прячутся в складках ладоней, — Я не привык. — Я понимаю. Ничего страшного. Я точно разрешаю тебе всё, — и улыбка в ответ греет веки, заставляет щуриться. Сонхва знает — если Чхве попросить, он вырвет все свои дурацкие листочки и наклеит новые, написанные чужим почерком. Сонхва знает — все ответы Чхве взвешенные, натяжно живые. Сонхва знает — Чхве ищет одобрения, от которого у Пака колет в глазах, а язык сворачивается в бантик. Яркие позвякивания колокольчиков не раздражают, не ухают по вискам. Сана хочется слушать, разглядывать, касаться. От податливости в голове всплывают мягкие слова: «хороший», «нежный», «шёлковый». И хочется расспросить, что он думает, чего ищет. И хочется помочь ему с искренним ответом, потому что сам не может. И хочется принять всё, что он скажет. От Сонхва все мысли из головы выветриваются, оставляя место для мятного запаха стиральных подушечек. И Сан начинает говорить невпопад, и запинаться, и путаться. И слушать, как Пак уверяет, что ничего страшного. И кофейни больше не кажутся жаркими и липкими, когда напротив Сонхва пьёт клубничный латте и смотрит так мягко, словно Чхве полили мёдом. Воздух совсем не колючий, и руки только немного потрясывает от волнения — больше не от страха. И хочется говорить невпопад, запинаться, путаться, чтобы услышать, что Сан в порядке. Комната Чхве в общежитии теперь встречала нового гостя почти каждый день. С этого года сосед Сана съехал в квартиру, поэтому чужая кровать пустовала, прогибаясь под весом ненужных коробок из-под видеоигр и техники. — Ты проходил её на все концовки? — Пак тыкал в экран компьютера, указывая на иконку. — Только на хорошую, — у Сана по сторонам от улыбки ямочки, и глаза превратились в щëлки, — Мне слишком жалко персонажей, чтобы выходить на плохую ветку. Ты играл в эту? Чхве начал забывать про списки и пункты, выписанные в голове и обведенные в кружочки. С Сонхва не нужно измерять шаги, и Сан этому верит. И Пак готов сделать всё, чтобы тот продолжал верить. Делить с кем-то просмотры сериалов, гейминг, жалобы на учёбу, ужины было гораздо слаще, чем перебирать и переклеивать мозолящие глаза бумажки. — Ты знаешь, что нравишься мне? — Сонхва отложил джойстик в сторону от себя. Чхве начал стучать по кнопкам громче — то ли от раздражения из-за проигрыша, то ли от внезапно прокрутившейся иголки в груди. Боль в пальцах должна была заставить мозг думать, поэтому щелчки клавиш не прекращались, отбивая неровный ритм. Сонхва скривил лицо и мягко удержал руку Сана, подвигаясь ближе. — Сан, не стучи по кнопкам, — вторая консоль легла рядом, не отпуская от себя взгляд Чхве. — Прости, руки сами, — Сан теребил провод, боясь посмотреть в глаза Пака. — Ты ведь слышал меня? Я не буду уходить от разговора, — Сонхва сдержался чтобы не поднять голову Сана за подбородок и погладить по бархатной коже с редкими веснушками и родинками. — Слышал, — Чхве кивнул, чтобы убедиться в собственных словах, — Я боюсь отвечать. Я знаю, что это не то, что говорят в такие моменты, но ты просил меня быть честным, — Сан искал растерявшиеся листочки в простыни, по привычке надеясь, что они помогут. — Я понимаю, тебе не нужно оправдываться, — Пак перехватил обе руки Чхве и стал перебирать пальцы и гладить ногти, — Сан, посмотри на меня? — нечестная игра, потому что Сонхва знает, что его послушаются, и Чхве поднимает тяжёлую от пустоты голову, — Скажи так, как думаешь, и это будет самым правильным ответом. Чхве не нужно большего, и Пак знает это. И пользуется этим, потому что видит, как Сану нужно и важно, чтобы его поняли. Поняли без просьбы понять. И Сан смотрит самыми напуганными глазами, потому что крутит ответ на языке. Но взгляд напротив такой мягкий и сахарный, с отливом в горячий шоколад. А Чхве — клубничный зефир, тающий от молочной теплоты, облизывающей кожу в попытках успокоить. И ему уже почти больно от собственной послушности, но Пак её точно заслуживает. — Я нравлюсь, потому что хочу нравиться?..– Сан говорит так тихо, сжимая рукава чужой кофты, и у Сонхва в ребрах зудит. — Ты нравишься, потому что нравишься. Потому что — это ты. Чхве выдыхает судорожно и обрывисто. Он не краснеет от смущения, потому что его лицо всегда по-живому розовое, и Пак находит это до опьянения нежным. — Сан, я хочу быть искренним с тобой и всегда говорю, что думаю, — Сонхва подносит своё лицо ближе, чтобы он точно услышал, — Меня много что раздражает, но точно не ты. И, Боже, я бы слушал тебя днями напролёт, потому что это то чего я искренне хочу, — Пак не даёт Чхве опустить голову, — Ты нравишься мне не потому что очень стараешься сделать из себя хорошего, а потому что ты и есть. Ты очень хороший, Сан. Пожалуйста, не дёргай за браслеты. Бусины тут же перестали биться друг об друга. Сонхва остановил Чхве на половине «извини», давая вместо этого время подумать и сложить предложения из разноцветных заметок. — Ты сказал, что я всегда хочу понравиться. Я подумал, что, может, теперь я весь такой, — тёмные брови согнулись над родинкой, а ресницы мелко и часто захлопали, — И действительно ли я тогда нужен… Цветные стикеры — всё, что было у Чхве, чтобы заполнить пустоту в черепной коробке. Когда они выветривались, сменить их было нечем. Сан весь состоял из листочков с заметками, сделанными для удобства других людей. И язык покалывало каждый раз, когда хотелось сказать честно, искренне, но что-то тянуло вниз и не давало открыть рот. Сонхва плевать хотел на этих людей и на эти заметки. Пак видел, как липкое, грязное, неприятное уступало место мятному и сладкому, когда он обнимает, касается, успокаивает Чхве. — Ты нужен, я сам решил для себя, — Пак медленно растирал тёмные круги под глазами Сана, — Мне жаль, что никто не хотел видеть в тебе что-то большее, чем желание понравиться, но это не трудно. Ты весь звонкий и живой, и настоящий. И теряющийся, придавленный словами, взглядами, прикосновениями. Буквы на бумажках в голове не хотят становиться в ровный строй, а только бегают вокруг, напуганные и взволнованные чем-то. Глаза Сана влажно подрагивают, носятся из угла в угол, ускользают от взгляда Сонхва, так старающегося выцепить Чхве из собственной бездонной ямы мыслей. У Сана кислота между рёбер, и сказать что-то совсем не получается, но глаза напротив, такие внимательные и аккуратные, помогают сосредоточиться, не развалиться. — Сонхва, я ведь, с самого начала делал всё это… То, что делаю обычно, — поперёк горла встало что-то колючее и тёмное, не дающее говорить так, как хочется, — И если я тебе нравлюсь… Я имею ввиду… Действительно ли я могу нравиться? Могу ли я нравиться, как нравятся обычные люди? Я смогу соответствовать тому, чего ты ждёшь? Пак бы с радостью сжал лицо Сана в своих пальцах, чтобы оно раскрошилось на мелкие стразики в пыльные блёстки. Кисти рук болели от невозможности сейчас доказать, что Чхве не нужно прилагать усилия, что он может отдохнуть, не думать. — Сан, я ничего не жду, — словно вытягивая из долгого сна, Чхве пытались растрясти, чтобы слова казались значимее, — Ты уже сделал достаточно. Ты такой молодец, но так старательно не хочешь этого видеть, у меня скоро голова кругом пойдёт. И мне обидно, что тебе не помогали с этим, потому что сам не можешь, — пальцы с щёк перетекли на шею, разминая кожу, успокаивая и расслабляя мышцы. И Сан, такой до боли послушный, мягкий, плавился и замирал под воздушными касаниями. — Ты хороший, ты не притворяешься, я это вижу, — внутри живота порхает что-то розовое, рыхлое, пузырчатое, — И вижу, как тебе страшно говорить, потому что тебе кажется, что после этого вся хорошесть улетучится, верно? — кивок, пробивающийся сквозь дрожь — подтверждение, — Но она никуда не денется. Давай я скажу догадку, а ты мне ответишь — верно или нет? Сан мелко трясёт головой, и Сонхва вновь берётся за чужие тёплые руки своими холодными. — Ты думаешь, что я удивлюсь, если ты будешь вести себя так, как хочешь. А ты будешь, потому что я, скорее всего, попрошу, — пальцы переминают фаланги Чхве, подавая короткие импульсы и согреваясь, — Ты расслабишься и станешь невнимательнее, испугаешься этого сам… — И ты уйдёшь, — почти шёпотом. — И я останусь. Я хочу остаться. — Но я уже невнимательнее. — Это не столь важно. Почему ты так решил? Сан взглянул на браслеты из каменных узорчатых бусинок. — Ты столько раз говорил мне не шуметь… Сонхва до смешного округляет глаза и выпускает воздух, сгибаясь и утыкась Чхве в плечо. — Сан, я говорю это каждый день и не только тебе. Я прошу Хонджуна не включать верхний свет, надевать наушники, не переставлять мои фигурки и не трогать мою посуду. Столько мелочей, знаешь. Не понимаю, как он меня терпит. Чхве опустошает лёгкие до предела и готовится сейчас же упасть в подушки. — И почему ты думаешь в первую очередь о ком угодно, но не о себе? — мысли вслух опережают Пака, укладывающегося поудобнее на чужой груди. — Ты говоришь слишком честно, — Чхве благодарен, что ему даже не нужно требовать эту честность, если он сам не может дать её взамен. — Я знаю, прости. Давай ляжем, — Сонхва тянет за собой, укладывая Сана рядом и слушая короткие вздохи. Кровать и подушки холодные от того, как с Паком вокруг становится свободно и просторно. В комнате пахнет воздушным пирожным — или так только кажется. Но Сану нет до этого дела, когда он весь сосредотачивается на тепле, греющем где-то сбоку, и на сладких звуках шуршания одежды и тёмных гладких волос. — Ты тоже мне нравишься, — Чхве не заливается персиковым, а наоборот — бледнеет от стыда, или смущения, или кажущейся несвоевременности. В заметках такого написано точно не было. Сонхва весь сияет нежно бирюзовым вперемешку с серым. Он теперь тоже отзванивает, словно колокольчики — на манер Чхве. — Я знаю — это видно, — он улыбается розовыми губами и берётся за рукава чужой кофты. — Видно?.. Всегда было? — Сан выпускает пальцы из-под ткани и сцепляет руки с руками Сонхва. — Ну, я понял не сразу, конечно. Но потом ты стал слишком очевидным, — Пак разглядывал стены комнаты, не спеша вспоминая что-то, — По-хорошему очевидным. Мне нравится это в тебе. Мне кажется, мне всё в тебе нравится, — они встречаются взглядами и у Сонхва снова болит в груди от неуверенных, мало доверчивых глаз напротив. У Сана все стикеры разлетелись и ровной стопкой сложились в уголке сознания. На их месте осталось что-то несобранное в кусочки, что-то податливое, необычное, требующее внимания. — Быть очевидным же не плохо? — Не плохо, наоборот… Можно я скажу очень честно? Сан потупленно смотрит в ответ и кивает. — Ты ведь вряд ли признался бы раньше меня, поэтому очевидным быть совсем не плохо, — Чхве опять тонет в шоколадных глазах и ловит на лбу касания гладких пальцев, — Всё хорошо. И Сан верит, потому что Сонхва — спокойный, честный, неторопливый — остановился, заметил и указал на то, какой Чхве внимательный, как старается, боится, делает. Потому что Сонхва мятный и светлый, иногда сладкий до приятной горькоты. Потому что Сонхва сказал, что в Сане нечего терпеть, а затем повторил ещё раз, и ещё, и ещё, пока фраза не отпечатается штампом поверх всех бумажек в голове. Сонхва до предела искренний, купающий в объятиях, обволакивающий. Потому что Чхве так приятно слушать, рассматривать. Между шумными толпами студенческих групп звон мелких колокольчиков — одна из немногих вещей, фиксирующая внимание Пака, сглаживающая боль в висках. И Сонхва по привычке хочет быть ближе ко всему приятному, и это приятное — мягкое, податливое — позволяет, нуждается. И поначалу Сонхва считает, что это нечестно — быть рядом с тем, кому можно откусить глотку, и он не заметит. И Пак не собирается кусать, потому что хочется благодарить за одну лишь возможность касаться лепестками губ воздушной веснушчатой кожи. Видеть в ответ блестящие тёмные глаза, слушать мурлыканье, зарождающееся в груди, ловить горячие ладони на своей талии. Для Сана всё становится до предела честным, когда в голове от запаха тëплого молочного сахара и мяты совсем пусто. И больше не нужно так стараться, потому что он уже делает достаточно, уже может забыться немного, уже может отдохнуть в согревающей миндальной пене. В темноте комнаты мимолётные осторожные касания коротких ноготков отпечатываются в сознании, как если бы трогали нервные клетки. Под подушечками пальцев шея, плечи, рёбра — словно светятся в воображении, сконцентрированном только на морозных длинных фалангах, посылающих холодок от кожи к самому мозгу. Поцелуи играют в догонялки, мажут по гладкой коже, то спускаясь к ключицам, то поднимаясь обратно к переносице. Внутри что-то щекочет грудь и собирается в единое целое, ожидающее ещё одного объятия. И Сан податливый и послушный, немного шумный, неуклюжий, потому что сам того хочет. И Сонхва нежный, восторженный, мягкий, потому что наблюдает и греется.