***
В любой другой выходной Эмма бы ни за что не согласилась встать так рано. Но сегодня это казалось ей пустяком: настолько же незначительным, как ускользающее, слегка посеревшее облако на фоне ясного неба. Никто не знал и малейшей доли страданий, которые вызывала у Эммы живопись — всё ещё горячо любимое, но вместе с тем обжигающее дело. В груди теснилась тоска о днях, когда увлечение вызывало порывы создавать, а не рушить. Когда она неспешно переводила взгляд от окружения к холсту, задавала первые штрихи и чувствовала себя творцом собственного мирка, живущего по её правилам. Когда формы, очертания и пропорции были лишь ограничениями, которые придавали каждому из миров индивидуальность и раскрывали их особое, ничему больше не свойственное великолепие. Жаль, что сейчас они превратились в кандалы, которые сковывали хрупкую натуру в порочный круг правок и недовольства. — С добрым утром! — воскликнула миссис Хауэлл. Сегодня её наряд необычайно соответствовал окружающему пейзажу. Бежевая юбка в едва заметную при рассмотрении клетку оттеняла очарование пёстрой багрово-золотистой палитры, а её длина вместе с кашемировым синим пальто вытягивала силуэт, создавая гармоничную вертикаль на фоне статных фонарных столбов. — Доброе утро, выглядите прекрасно, — не сдержалась Эмма. — Природа нередко вдохновляет на то, чтобы влиться в её порядки. Эмма разложила стул и только сейчас обратила внимание на стоящий неподалёку держатель с двумя большими бумажными стаканами. Их содержимое источало тыквенно-пряный аромат. — Ух ты, это... мне? — Конечно, дорогая, угощайся, — миссис Хауэлл улыбнулась, потянувшись за одним из стаканов. — Прихватила нам латте неподалёку. Но обычно я предпочитаю свежеобжаренный кофе из той выкрашенной в розовый кофеенки. Знаешь, их бразильская арабика с нотками индийской робусты заставляет меня бегать по распродажам Портобелло-роуд, как в лучшие годы. Эмма усмехнулась и сделала глоток: — Вы имеете ввиду Hermanos? — Да-да, вечно вылетает из памяти. Они, конечно, не пекут домашние сконы, как на Монмут-стрит, но наедаться перед шопингом всё равно не лучшая идея. — Так, не смешите меня, я должна серьёзно настроиться на картину, — стараясь сделать обиженную гримасу, проговорила Эмма. — О, дорогая. Серьёзность – не всегда то состояние, которое требует от нас искусство. Вокруг ни привычного тумана, ни дождя, по-моему, природа очень даже заигрывает с нами. Так почему бы нам ей не ответить? — на многозначительную улыбку Эмма ответила воодушевляющим кивком. В любом случае, пора приступать к делу. Она выпрямила осанку, настроилась на нечто, что сегодня могло стать не таким ужасным, как в последнее время, и принялась намечать эскиз. На холсте постепенно проявлялись первые фигуры, в которых узнавались всё ещё пышные, но уже редеющие кроны, вдаль по обе стороны от тропинки симметрично образовывались лавки и практически под линейку намечалось расстояние между ними и коваными урнами. — Эмма... — на плече девушка ощутила прикосновение преподавательницы. — Что-то не так? — Всё так, милая, всё так. Скажи, а ты любишь осень? — Думаю, люблю. — Я тоже. Когда мой внучок был ещё озорным малым, а не занятым студентом за тысячу километров, мы иногда собиралась семьёй на пикник в Эппинг Форест. Уже тогда там нельзя было ходить по грибы, но мы всё равно находили, чем заняться. Робби не давал заскучать. Эмма повернулась к преподавательнице. — Я тоже иногда люблю там побыть, так успокаивает. Но мы с семьёй чаще выезжаем в Хайгейт Вуд, он ближе к дому. — Говорят, там можно встретить очаровательных зверушек. — Я встретила там такую ушлую белку, она буквально чуть не украла мой сэндвич! — Но ты ведь отстояла свой заслуженный перекус? — Вы бы видели её зубы, там и не такое отдашь, лишь бы тебя самого не погрызли. Миссис Хауэлл засмеялась. — Слушай, а почему бы тебе не нарисовать ту белку? — Но её же сейчас нет, мне не с чего срисовывать. — Ох и проблема, — с иронией добавила женщина. — Мы недавно проходили Франса Снейдерса, вспомни, сколько на его полотнах экзотических плодов и животных. Для художника того времени было бы роскошью приобрести такое ради срисовки, всё писалось по памяти. — Великий человек, — восхитилась Эмма. — И что же есть у великих, чего нет у нас? Вперёд, милая, дай волю фантазии, — миссис Хауэлл слегка похлопала ученицу по плечу и отошла понаблюдать за сверкающей рябью. Эмма даже забыла продумать, куда, в какой позе и в каких масштабах отобразить белку. Зверёк из её головы словно сам сбежал из воспоминаний прямо на полотно, играючи виляя пёстрым хвостом. Он жадно схватил орешек и предусмотрительно огляделся по сторонам: городским жителям уж точно не стоило доверять, хоть они порой и подкидывали неплохие лакомства. Длинные когти вцепились в находку, а ещё более длинные зубы были наготове разгрызть манящую оболочку. Эмма не заметила, как коварно улыбалась, пока перед ней образовывалась сцена. — Смотрите, эскиз готов! — Уже? Какая молодец, — миссис Хауэлл поправила очки в свойственной ей манере, едва дотрагиваясь подушечкой пальца до оправы, и присмотрелась к результату. Она одобряюще кивнула. — О да, намечается что-то прекрасное. — Думаете? — Уверена. Давай немного походим. Только сейчас Эмма осознала, что ей бы не помешала разминка после неизвестно насколько долгого сидения в одной позе. Она встала и потянулась, миссис Хауэлл уже бродила неподалёку: — Настал черёд красить. Что думаешь, милая? — Постараюсь вывести реалистичные оттенки, — Эмма обернулась к палитре и задумалась. — Возможно, Неаполитанскую жёлтую следует смешать с красной охрой. — Это всё дело техники, я не о том. Как ты чувствуешь сегодняшний пейзаж? В ответ миссис Хауэлл получила лишь немой вопросительный взгляд. — Хорошо, давай закроем глаза. Эмма послушалась. — Теперь скажи свои ощущения. Тебе холодно или жарко? — Тепло, идеально осеннее солнце. Пряди немного развевает лёгкий ветер. — Хорошо. — Ещё я ощущаю шелест листьев. Особенно под ногами, когда наступаешь. Но это даже приятно. Миссис Хауэлл осторожно взяла Эмму за руку: — Как думаешь, милая, какие эмоции ты бы могла отобразить красками? Она распахнула веки и с ненавязчивой, но решительной улыбкой сказала: — Воодушевление. Эмма знала, что делать. Она энергично вернулась к рабочему месту и схватила палитру, создавая оттенки. Несколько переливающихся глянцем бордовых и жёлтых, несколько стойких коричневых, которые бы идеально заполнили пространство древесной коры под мягким естественным освещением, и воздушный, оттеняющий голубым лиловый, который в мыслях Эммы уже вливался в небесную гамму. Нечто, что трудно описать словами, но легко почувствовать. Оставались последние мазки для объёма. Девушка посмотрела на наручные часы и поразилась: неужели она так быстро справилась с задачей? Нет-нет, это совсем не главное. Она пришла сюда не готовиться к марафону, а вернуть картинам былую безупречность. Ей так хотелось гордиться своим результатом, а не получать очередное напоминание о том, насколько она бездарна. Наслаждение часов, проведённых с миссис Хауэлл, стало ощущаться затишьем перед бурей. Внутри снова поднялась тревога, она стала комком в горле, который никак не получалось сглотнуть. Наконец, Эмма неуверенно подняла взгляд на холст и отошла немного вдаль: на расстояние, которое позволяло бы рассмотреть осенний пейзаж целиком, ощутив ту самую гармонию между фрагментами, но в то же время узреть возможные недочёты, чтобы вовремя исправить их. Миссис Хауэлл потратила на неё своё драгоценное время не для того, чтобы разочароваться от очередной неудачи. На удивление, это было неплохо. Вероятно, даже... хорошо? Казалось, что перед Эммой вовсе не картина, а кадр одной из прекрасных кинолент Ричарда Кёртиса, где статичная природа с вспышкой камеры оживала и образовывала целую историю. Если бы можно было нажать кнопку воспроизведения, ушлая белка определённо с большим аппетитом разгрызла орех, а листва закружилась в вальсе от усилившегося дуновения не столь всемогущего, как небо, но всё же непокорного осеннего ветра. — Это та самая гармония, о которой вы говорили? — Ты ведь знаешь ответ, не так ли? — риторически уточнила миссис Хауэлл. — Гармония зародилась у тебя ещё в процессе созидания, и теперь ты передала её своей прекрасной картине. Могу представить её на одной из стен галереи института Курто. — Для меня это высшая похвала, миссис Хауэлл. Спасибо вам за всё. — Пожалуйста, надеюсь, ты поняла суть этого урока. — Не знаю, Миссис Хауэлл, это так странно... — неуверенно начала Эмма. Она не хотела задерживать преподавательницу, ей и так уделили слишком много времени как для заурядной ученицы. — Что странно, дорогая? — Я не узнала ничего нового, не понимаю, почему же моя сегодняшняя работа получилась гораздо лучше предыдущих. — Ох, детка, — миссис Хауэлл села на стул и осторожно поправила юбку, после обратив взор на Эмму. — Не всё в мире искусства держится на знаниях. Они важны, но это не более чем инструменты, чтобы передать чувства, желания и мысли. А ты и так умная девочка, напоминаешь моего Робби! Хочется мне верить, что ваши барьеры имеют разную природу, — на лице преподавательницы отразился мрак. Её брови нахмурились лишь на секунды, но для вечно оптимистичной женщины, которая была для Эммы негласным примером для подражания, это казалось подозрительным. — Вы можете рассказать подробнее? Извините, если лезу не в своё дело... — Нет-нет, всё в порядке. Он рос обычным счастливым ребёнком, коих много бегает по нашим паркам. С детства учился со мною живописи, не один вечер мы проводили в самых прекрасных местах этого города, пока тот не погружался во тьму, — миссис Хауэлл горько улыбнулась, вокруг глаз возникли небольшие морщинки. — Но потом настали трудные времена, которые заставили меня вернуться на работу, а дочь не выходить из кабинета круглые сутки. И мы упустили тот момент, когда его, ещё беззащитного подростка, сломил внешний мир. Он ненавидел себя столь же сильно, сколь и своё творчество. В наши вернувшиеся вечера он пытался завладеть контролем над картиной, стать её повелителем. Бесконечно правил, стремился к, как ему казалось, лучшему, но лишь со всё большим омерзением смотрел на то, что получалось. Сердце моё сжималось от того, насколько прекрасный и светлый человек может направлять на себя столько боли и мрака! Он совсем потерял связь с внутренним миром и холстом, и вряд ли бы новый художественный приём помог её обрести. — Это ужасно... И как вы ему всё-таки вернули любовь к творчеству? — Он больше не пишет картины, сейчас учится в Канаде на совсем другое дело. Если память моя не подводит, робототехника. Увы, детка, я не вернула ему любовь к творчеству, но это уже не важно. Всё, во что я хочу верить, что он вернул любовь к себе. А ведь ещё не поздно помочь тебе, — миссис Хауэлл накрыла рукой хрупкую ладонь ученицы и сказала фразу, которая врезалась в память подобно раскату грома. — Простой знай, что, если понадобится, я буду рядом. Эмма кивнула. Она не знала, что сказать, но прекрасно понимала то, что испытывал внук миссис Хауэлл. Страхи и комплексы укоренились так глубоко, что возведённые ими стены уже не оставляли места чудесному. Но было одно кардинальное отличие в их историях – Эмма не видела себя робототехником или кем-то другим. Какой бы она не была ничтожной, мелкой девчонкой, ей предназначалось стать посланником для чего-то великого, каждой клеточкой своего тела Эмма ощущала это. Она не хотела забрасывать живопись ни за какую блажь в своей жизни, и была готова бороться с каждым внутренним демоном, лишь бы творить, как прежде – без рамок и границ.***
Какая по счёту осень прошла с тех давних лет? Никто из учеников уже и не вспомнит так точно то время, лишь Эмма могла с уверенностью ответить – "семь". Для многих семёрка нередко олицетворяла счастье, и, хоть повзрослевшая Эмма больше не верила в приметы, она бы согласилась. Те времена определённо привнесли в её жизнь лучи счастья, как сегодня лучи едва греющего осеннего солнца играючи залезали на холст и создавали переливы на застывающих красках. Много картин с парками Эмма написала за свои юные годы, чуть меньше выставила на продажу. Сегодняшняя работа, как и эти немногие, не предназначалась для посторонних глаз, и парк выбирался не по живописности видов, а по зову сердца. Подобно Снейдерсу, Эмма дала волю фантазии и отобразила один фрагмент по памяти, а быть может, по воображению, которое латало дыры несовершенства разума. На стуле её полотна сидела женщина преклонного возраста, которой невероятно шёл, казалось бы, юношеский преппи . Клетчатая юбка, персиковая рубашка и зелёный кардиган стали столь же ярким пятном среди желтеющей листвы, как и палитра, которую женщина держала в руках. Рядом с девочкой она с увлечением выводила на холсте линии, которые, судя по её широкой улыбке на лице, соединялись в нечто прекрасное, но холст, отвёрнутый от зрителя, не давал посмотреть на картину. Так и Эмма улыбалась, не в силах отвести взгляд. Но не оценивающе она смотрела на полотно, а погружаясь в мир на его пространстве. Несколько слёз предательски подступили к глазам и немного размыли вид. В конце концов, Эмма вздохнула и направилась в гораздо более мрачное место, чем парк. Впрочем, и в нём она искала свет, который поразительным образом излучала чёрно-белая фотография. Когда ноги, наконец, привели Эмму в нужное место, она упала на колени и дала волю слезам. Дрожащими руками она поставила картину возле могилы и вытащила из кармана небольшую записку. На ней были выведены всего четыре слова, даже если сказать хотелось больше в тот судный день. "Спасибо, что были рядом." И не только в художественной школе.