Письмо

Опять этот голос. Голос зовет надрывно, ощупывает со всех сторон, заставляя уворачиваться от этих проклятых шуршащих грассирующих «р» его имени. «Как он, доктор?» — через пелену пробивается голос капитана Тавилова — чего ему надо? Оставьте меня все в покое, Господь Милосердный. Попить бы… Может, дадут? — Пить… — неужели это карканье — его голос, бархатный, красивый, который так любил Он? — Нельзя вам столько пить, миленький вы мой, нельзя с таким ранением, никак нельзя. Больно. «Не жилец он уже, Сергей Сергеич» — тихо так, где-то за стеклянным куполом сознания. Этот голос — хороший, светлый, это их штабной доктор, господин Маврин, уже Бог знает какую неделю он пытается вытянуть его из этого лимба, а Арсений все мешкает, ни туда, ни сюда. Окон, что-ли, там наверху свободных нет, канцелярия загружена, никак не поставят его в расписание, не заберут отсюда. Бедный Маврин. — Как же так, ведь было ему лучше два дня назад, гораздо лучше, уже и из беспамятства выходить начал. Как же это? — Да всё это чертово письмо, будь оно трижды неладно! Сдуру сунул ему, так он просил меня, так умолял, справившись об отправителе, смеялся, как мальчишка, всё руки тянул, «оттуда, оттуда» — повторял, как припадочный, так я и дал ему прочесть. Даже, пожалуй, и не письмо там, так, записка больше, в одну строчку, я краем глаза видел. Так он, как увидел, аж почернел весь, руки затряслись, схватил его крепко, смял в ладони и под себя подмял, как вытащить пытаюсь — стонать начинает. Плюнул, да разве ж я буду его еще больше мучать? Письмо? Нет, не письмо это, а поле горелое, а на поле три брата бегают меж собой в догонялки и смеются над ним. Погодки они, наверно, одному три, другому четыре, старшему пять. Старший — самый жестокий, он смеется над ним особо, тыкает игрушечным мечом прямо в рану, никак не увернуться. Только Он бы смог его спасти, закрыть собой, да разве ж это теперь важно? — Кто отправитель-то хоть, запомнили? — Княжна… Как же её, Господи помилуй, простецкая такая фамилия… Кузнецова? Точно, Кузнецова. Да, Ирэн, Ирочка Кузнецова, подруга милая, светлые пряди, глаза как у оленихи, смех колокольчиком. Вот как сейчас он помнит, они сидели в отцовской библиотеке, накануне его отъезда в полк, смеялись, пузырьки шампанского, их святая дружба с детских лет, «Арсений, не волнуйся, я за Ним прослежу, а ты возвращайся скорее к нам, на будущий год маменька уж точно мне замужество справлять опять надумает, с кем мне прикажешь это обсуждать? С тобой конечно, глупый ты мой, глупый». И потом она спросила, кажется, так: «Всё же как так вышло, mon ami*, что Антуан сбежал к тебе в последний момент? Ведь всё было оговорено, скреплено, а он — чуть ли не из-под венца? Ты говори, не тушуйся, у меня уже отболело». Зачем он засмеялся тогда? Чем Ира это заслужила? Она просто тоже любила Его, разве можно было запретить ей любить? Если б только засмеялся… Он еще и бросил такое мальчишеское, бравадное «Это было легко». Да было ли? Совсем наоборот, Антон за полгода до этого прижимал его к стене, они плакали оба, кажется, кто-то из них шептал: «Мы всех погубим, mon âme»**, Антон целовал его куда-то в ворот рубахи, кудри щекотали шею так смешно. Сон, наконец-то, сон. Тавилов вздрогнул, просыпаясь мгновенно на своей табуретке у стены, да и сон это разве, так, дрёма — вызвался помочь доктору подежурить в лазарете. Арсений рядом дышал спокойно и глубоко, цвет лица выровнялся, порозовел, Слава силе твоей, Господи — потянулся перекреститься с поклоном, и там, на полу, увидел её — мятая записка, измочаленная вся. — Читайте же скорее, — доктор на соседней койке проснулся от его возни тоже, вздохнул безнадежно, смиряясь, что нарушит сейчас чужую тайну, — вдруг там жизненно важное что, не простим потом себе. Бумага хрупкая, вся в размазанных чернилах, но буквы видны отчетливо. — Да говорите же скорее, что вы тянете, Тавилов! — Но…здесь всего три слова, доктор, я не понимаю, — капитан поднял от записки свои близорукие усталые глаза, будто не веря. Доктор, выругавшись, выхватил листок, поднес к свече и прочитал также недоуменно, точно переводя с чужого забытого языка: «Это было легко». Во сне Антон смеется, запрокидывая голову, летит рядом на своей вороной Осе, перекрикивает ветер: «Сердце мое, люблю-ю-ю» — губы смешно складываются трубочкой. Ничего другого ему не нужно. Ничего на свете не существует и не может существовать — только этот смех, эта спокойная зелень в глубине его глаз, это «сердце мое».