Образ его отца

Впервые Пауль фон Оберштайн увидел лицо своего отца в пятнадцать лет. Отцу тогда исполнился сорок один год, и он был несколько дней как мёртв. Его прекрасное лицо смотрело на сына из рамы портрета, увитой чёрными бархатными лентами. Пауль смотрел в ответ и не понимал ничего: ни того, что ему полагается чувствовать в этот миг, ни того, как назвать чувства, которые он испытывает вместо положенных. Среди мыслей же главной была одна, обречённая - внешностью Пауль пошёл определённо в мать. До этого момента какие-то иллюзии ещё оставались, но нет. У Пауля всё-таки был шанс оказаться красавцем, просто этот шанс ему не выпал. "На деньгах женился" - шипели в спину Оберштайнов в высшем обществе; "на деньгах женился" - шипели домашние и слуги между собой, и даже Марта, бывало, осуждающе покачивала головой и щёлкала языком. Как бы ни хотелось юному Паулю верить, что светловолосого красавца Оберштайна в его невесте привлекли прекрасная душа и острый ум, даже он вынужден был признать, насколько это маловероятно: мать Пауля, Луиза фон Бюлов, была бледной, сутулой и худой, с плоскими и жидкими тёмными волосами и мрачно-высокомерным выражением лица. Зато доподлинно известно было, что семейство Оберштайнов испытывало финансовые трудности, в отличие от Бюловых. Жениха в своё время не смутило даже, что невеста не познакомила его со своим отцом, а сказала только, мол, он уже стар и слаб, и "ему нужен покой". В конце концов, чем меньше тести и тёщи вмешиваются в семейную жизнь, тем лучше - как любил шутить Оберштайн-старший в молодости, "жениться нужно на сироте". В доме Бюловых висело их семейное древо, и там было ясно нарисовано: кроме самих Луизы и её брата, у их отца и матери родилась ещё и некая сестра (свояченица красавца Оберштайна, соответственно), которую жениху тоже не показали. Но уж свояченица-то ему была тем более безразлична. А зря. Когда у Оберштайна родился наследник, все эти семейные тайны разрешились очень, очень неприглядным образом. Осмотрев ребёнка впервые, врач с уверенностью заявил, что Пауль слеп. Дальнейшие осмотры никак это не опровергли. Как будто одного этого известия было недостаточно, сразу после оглашения диагноза Луиза окаменела и замолчала. Казалось, она бы охотно скрылась в неизвестном направлении и никогда не возвращалась, но для только что родившей женщины сделать подобное затруднительно. Мать роженицы и её брат, напротив, окружили новоиспечённого отца со странными улыбками, совершенно для этой семьи нехарактерными, и начали ласково объяснять Оберштайну, как будто он был неразумным ребёнком: видишь ли, мы тебе не говорили, но вот твой тесть и твоя свояченица - их пришлось прятать, потому что... в нашей семье такое длится уже несколько поколений... но на Феззане недавно изобрели кое-что, и теперь можно... поэтому мы решили выдать Луизу замуж, и с твоей стороны было очень мило... Постепенно ошеломлённый Оберштайн сумел извлечь изо всех этих недомолвок истину. Как и следовало ожидать, она ему не понравилась. То ли из-за предрассудков, посеянных Гольденбаумами, то ли из-за собственного стыда, вызванного "женитьбой на деньгах", то ли из-за простой человеческой обиды, вызванной обманом и ложью, Оберштайн-отец ухватился за известие о генетической неполноценности Бюловых, как за соломинку, и, устроив театральную сцену, покинул дом жены навсегда. (Потом, во время переворота Лоэнграмма, было то же самое: дворяне убегали из своих роскошных поместий в одночасье, бросая на произвол судьбы дорогих, экзотических домашних зверей, словно игрушки. Да и репрессированные, например, родители Бальдра, поступали точно так же в своё время.) В ходе скандала прозвучал, помимо прочих, очень некрасивый намёк - мол, дескать, слишком уж непохожим на отца получился сын. Фамилия отца всё-таки осталась при Пауле: видимо, на самом деле даже Оберштайн-старший не верил в свои обвинения. Но даже если бы верил, доказательство супружеской неверности перед лицом закона - дело долгое и неприятное само по себе, и с его долгами и дурной репутацией оно оказалось бы ещё дольше и неприятнее. Впрочем, судя по тому, что услышал Пауль много лет спустя на похоронах за своей спиной, это не мешало отцу распускать слухи. Одним словом, ребёнок оставался с Бюловыми; пока что это был единственный сын в семье, и другого, откровенно говоря, ждать было неоткуда. Дядя Пауля развёл руками и оплатил племяннику операцию и дальнейшее лечение на Феззане, где мальчику от чистого сердца в качестве причины слепоты нарисовали в анамнезе: "последствия нейроинфекции". Весь свой бессознательный и сознательный детский возраст Пауль рос под опёкой женщины по имени Марта - служанки Бюловых, кормилицы и няньки; первые несколько лет полгода он проводил с ней у матери дома, а другие полгода - в адаптационной клинике на Феззане. Марта просто обожала барчука по причинам, которые для Пауля навсегда остались загадкой: помимо прочего, у неё было предостаточно своих собственных детей, не говоря уже о племянниках и тому подобном. Возможно, дело было в том, что обожание было взаимным. Сам он, разумеется, не помнил ничего подобного, но ему рассказывали, что первый раз его отправили в клинику без Марты, и к нему просто никто не мог подойти - всё время Пауль оглушительно рыдал, и у него даже повысилась температура. Когда Марту привезли, дело пошло в гору; присутствие няньки успокаивало и напоминало о доме - точнее, она и была единственным настоящим домом. В поместье матери Пауль рос, по сути, среди большого семейства Марты: все её дети уже были в том возрасте, когда могли помогать по хозяйству, и вся семья обслуживала Бюловых. Иногда Пауль видел мужа Марты и по инерции называл его папой, потому что почти все вокруг тоже его так называли. Тогда Марта объясняла, что его папа не здесь. - А где папа? - интересовался мальчик. Тогда Марте приходилось объяснять, что папа "странствует среди звёзд" и "защищает нас от врагов". Пауля вполне устраивали такие объяснения. Но Мартиного мужа он видел не так часто, а вот Марту называл мамой постоянно, и тут объяснения даже не помогали - он просто так привык. Наконец Марта решила, что неплохо бы почаще водить барчука к госпоже фон Бюлов - должен же он хотя бы знать о существовании своей биологической матери в принципе. Приведя мальчика к ней на поклон в первый раз, Марта заботливо объяснила, что это его мама. Мальчик вежливо поздоровался и спросил, где же его папа тогда. Госпожа фон Бюлов мрачно ответила, что его отец - мот и транжира, который покинул их, потому что у них родился сын-инвалид. Марта онемела, а мальчик так сильно расстроился, что даже не смог ничего спросить ни у няньки, ни тем более у матери. (Вечером того же дня до Пауля донёсся тихий разговор Марты и её старшего сына в коридоре: - Я не понимаю, когда он плачет, а когда нет, - говорил парень. - Если плачет, то почему слёз нету? Выглядит жутко. - Так искусственные глаза ведь, - отвечала Марта. - А, вот как.) Позже в детской Марта начала объяснять ему: вот, мол, есть такой несправедливый закон, согласно которому запрещается рождаться слепым, и теперь... - Мама! - строго заявил ей старший сын. - Даже не думай ещё раз такое сболтнуть! - и продолжил, обращаясь уже к барчуку: - Ваша Светлость, запомните: никогда никому не говорите, что родились слепым, понимаете? Понимаете? Никогда и никому. Говорите только, что это от болезни. И молчите, что матушка Марта говорила про несправедливый закон, иначе и ей, и вам будет очень плохо. Его Светлость поняли. Марта потом дулась на сына, что он слишком резко говорил и напугал барчука, но так или иначе, более подробное объяснение своей жизненной ситуации Пауль получил, только когда переехал жить к дяде. По достижении определённого возраста госпожа фон Бюлов отправила сына вместе с его слугой Рабенардом к своему брату, посчитав, что теперь мальчику нужно "мужское воспитание", а другого потенциального подателя этого воспитания, очевидно, нигде не находилось. В первый же совместный вечер дядя усадил племянника перед собой и сухо объяснил, что означают слова "генетическая неполноценность", кто такой кайзер Рудольф, какие законы он издал, что произошло, когда Пауль появился на свет, и почему. Закончился этот рассказ очередным напоминанием никогда и никому не говорить, что Пауль родился слепым, и заявлением, что, если у племянника нет вопросов, то теперь он свободен. Вопросов не было. Паулю гораздо больше стало понятно, но легче от этого не стало. В целом, однако, мальчику нравилось жить у дяди - тот нанимал Паулю учителей, не мешал ему сидеть в библиотеке, разрешил учиться в университете и не приставал с разговорами и наставлениями. Ну, почти - в юношеском возрасте он начал давить на Пауля с намёками почаще ходить к женщинам. - Теперь-то не то, что раньше, - говорил дядя, - тебя и женить легко можно, и наследники пойдут. Родятся здоровые дети, как мы с сестрой - вот и чудесно, родятся... как ты - ничего, выправим, как тебя выправили. Поэтому начинай-ка практиковаться. Мужчине нужны здоровые телодвижения, а не то что... - неопределённый жест рукой, многозначительное умолчание. Закончились их с племянником отношения не очень хорошо, но тут уж поделать было нечего. *** Уже стоял вечер - они с дядей приехали поздно. Пауль пошёл в комнату, где стоял гроб - слава богам, закрытый. Как сообщили семье покойного, из-за долгов и "проблем в личной жизни" Оберштайн-старший "застрелился" - судя по закрытой крышке, выстрел не попал в цель: наверное, пришлось помучиться. В комнате уже толпились незнакомые мужчины в военной форме - по-видимому, товарищи отца. Среди них была одна женщина в длинной вуали, громко рыдавшая и бросавшаяся на гроб отца. Вела она себя странно - причитала о великой любви над покойником, но по всему остальному было видно, что пришла она с одним из военных. Эти люди собирались, как сказали сами, "блюсти ночное бдение". На вопрос, зачем здесь он, Пауль сказал, что тоже хочет побыть рядом с гробом. Ему не сказали "нет", конечно же, но от взглядов, которыми его одарили собравшиеся, Пауль стушевался и немедленно убрался в комнату для гостей. (И сразу же испытал чувство вины за то, что не стал спорить и не остался.) Уснуть той ночью, впрочем, у него не получилось, так что ночное бдение, пожалуй, было засчитано и ему, в своём роде. А затем были похороны, а после них Пауль вместе с Рабенардом снова отбыли из дома отца в дом дяди. И после этого несколько лет в жизни Пауля ничего не происходило. А потом начались совсем, совсем другие заботы. *** Оберштайн нашёл кайзера во внутреннем саду, где тот отдыхал. Министр уже хотел заявить о своём присутствии, но тут заметил, что Райнхард спит, склонив голову на поверхность садового столика. Золотые волосы рассыпались по белоснежной поверхности, цветом спорившей с кожей юноши. Сейчас он выглядел даже более молодым и хрупким, чем был на самом деле. Министр стоял и смотрел, затаив дыхание, а Райнхард всё ещё спал. Тогда Оберштайн бросил взгляд на окна наверху, прикидывая, кто может их видеть в такой час - в целом было довольно безопасно, решил он. А потом нарушил почтительное расстояние и подошёл к кайзеру так близко, как не подходил никогда. Он протянул руку и кончиками пальцев коснулся волос, которые на солнце светились, как луна, отражённым светом, ставшим их собственным. Волосы на ощупь были такими же, как волосы любого другого человека, не владевшего вселенной - хоть Фернера, хоть Бальдра, хоть случайных женщин из борделей. Но прикоснуться к юноше министр хотел, разумеется, не ради особых ощущений, а, если угодно, из принципа. Вид мальчишки - именно мальчишкой он и был - в таком беззащитном положении будил в Оберштайне чувство, о котором он обычно старался не думать. Это чувство было как искра, неподвластная никаким доводам разума и вспыхивающая, когда угодно ей, поэтому Оберштайн мог только окутывать её бесконечными слоями мрака. Иногда ему удавалось обмануть искру, как думал он сам. Иногда обстоятельства складывались так удачно, что министру удавалось выдать это чувство за благодарность и, следовательно - за долг, который он возвращает другому человеку в обмен на хорошее обращение. Так cлучилось с Мартой и её семьёй; так случилось с Фернером и - да - с Бальдром. Разумеется, в конечном итоге выяснилось, что Оберштайн единственный во всём кружке Бальдра воспринимал и дружбу, и революцию всерьёз. И всё-таки Бальдр был к нему добр, добрее прочих. Иногда же он расточал эту искру на существо, которое не могло предать, и не могло обидеть - разве что по собственному неразумению; на существо, которое ничем не грозило его интригам и его высоким планам, не подозревало о них и не могло подозревать. Таким существом была его собака, самый безопасный во всей галактике предмет для настолько страшного чувства. Но иногда эта искра вспыхивала совершенно беспричинно, и тогда выдать её за благодарность и скрыть за рационализациями не мог и сам Оберштайн. Так было с Райнхардом, который был к Оберштайну в лучшем случае безразличен. Хотя Оберштайн и был обязан ему жизнью, не то, чтобы Райнхард спас его бескорыстно. Нет, мальчишка никак не относился к Оберштайну, существовал независимо от него, жил, не задумываясь о нём, и всё же разжигал проклятую искру в сердце министра, сам того не желая и не подозревая. Примерно как Оберштайн-отец, если подумать. И тогда происходило нечто страшное. Тогда искра, не защищённая рационализациями (со стороны Оберштайна) и собачьей невинностью (со стороны Райнхарда), разгоралась так, что её лучи проходили через все слои мрака в сердце министра. Но, пронзая тьму, свет искры преломлялся и обращался в полную противоположность своего источника. Чем больше Оберштайн проникал в жизнь мальчишки, тем больше Райнхард ощущал это излучение. Несчастный, не зная причины и не умея её понять или описать, тем не менее не мог не чувствовать губительных лучей телом и разумом. Влияние, которое они оказывали на юношу, тем временем видела вся вселенная. Послышались шорохи. Оберштайн с молниеносной скоростью отдёрнул руку и сделал несколько шагов назад, сталкиваясь взглядом с Фернером. - Ваша Светлость, - поклонился Фернер, - немедленно требуется ваше с кайзером присутствие. - Спасибо, Фернер. Я как раз собирался его разбудить. У Фернера странно дрогнули губы в ответ на это. Больше заместитель министра ничем себя не выдал, но Оберштайн прекрасно понимал, что Фернер видел всё. И знал, что теперь их с Фернером отношения никогда не будут прежними. И всё же - хорошо, пожалуй, что именно Фернер видел это, а не кто-нибудь ещё. *** - Пауль. Оберштайн до сих пор с трудом удерживался, чтобы не вздрагивать, когда Фернер так его называл. До Антона слишком давно никто не звал его по имени. - Пауль. Ты любишь его? Кайзера? Близилась полночь, они находились в кабинете Оберштайна. Уже не нужно было соблюдать формальности - оба сбросили мундиры и оставались в рубашках, Оберштайн сидел за столом над каким-то чтением, Фернер стоял справа от министра в своей характерной позе - опираясь о столешницу, развернувшись к ней спиной, глядя на Оберштайна сверху вниз и слегка через плечо. Фернер теперь нередко ночевал в доме Оберштайна. В один из первых своих визитов Антон, дождавшись, пока Рабенард закроет за собою дверь, многозначительно кивнул в её направлении и поинтересовался, стоит ли рисковать и устраивать свидания в одном доме с дворецким. - Рабенард знает меня наизусть, - только и сказал Оберштайн тогда. - Ему можно доверять. Я так думаю. И действительно, по всему выходило, что Рабенард доверял Оберштайну так же, как Оберштайн - ему. Так было не всегда, конечно. С самого раннего детства у Оберштайна был очень хороший слух, и далеко не всегда это становилось для него подарком судьбы: некоторые вещи лучше не слышать. Однажды, в том возрасте, когда Пауль ещё оставался мальчиком, но уже слишком вырос, чтобы о нём заботилась женщина, он (почти) случайно подслушал разговор между Мартой и её старшим сыном. Рабенард заявлял, что не будет ходить за барчуком, потому что он его пугает - дескать, у того мрачный вид и странная манера говорить. - Если боги сажают цветок, - заявила тогда Марта в ответ сыну, - значит, ему есть место на свете!.. Было и ещё что-то, но из того разговора больше всего Паулю запомнилась именно эта реплика. Надо сказать, он не помнил, чтобы асы особенно увлекались садоводством, но сам сентимент, стоявший за этой метафорой, не мог не трогать. Если Рабенард и протестовал по поводу своего назначения после того разговора, Пауль никогда об этом не слышал. С тех пор и до этого момента сын Марты прислуживал ему, и даже более прихотливый господин, чем Оберштайн, не нашёл бы повода его упрекнуть. Уже в юношестве, вернувшись домой после истории с Бальдром и компанией, Пауль был встречен дядей и прислугой и с первого взгляда понял, что тайная полиция уже успела откровенно поговорить с домашними. Дядя посмотрел на племянника так, что Пауль немедленно вспомнил те взгляды тогда, возле гроба отца. Потом господин фон Бюлов сообщил, что у Пауля есть неделя, дабы убраться отсюда: - В этом месяце выдам тебе несколько сотен, а дальше как знаешь. Тем более, они сами нашли тебе работу. Ноги твоей в этом доме больше не будет - достаточно нервов ты мне потрепал. И знай - ты причинил своей матери огромные страдания. Тогда Пауль сказал Рабенарду: - Если хочешь уйти от меня, я пойму. Ты свободен. - Вы мой господин, - просто ответил Рабенард. А потом повторил Паулю слова, сказанные Мартой тогда о цветке. Пауль поспешно отвернулся, чтобы слуга не видел его лица, и больше об этом речи не было. *** "Ты любишь его? Кайзера?" - обычно Фернер не начинал разговор настолько в лоб. Должно быть, его тот случай сильно беспокоил. Оберштайн вздохнул: - Что можно вообще ответить на вопрос, заданный настолько прямо?.. Это не то чувство, о котором ты думаешь. Что бы ни происходило между нами с кайзером, тебе не о чем беспокоиться. - Я не настолько глуп, чтобы ревновать тебя, - засмеялся Антон, - тем более к кайзеру. Я не такого высокого мнения о себе и прекрасно знаю своё место. Молчание обычно приходило к Оберштайну естественным образом, но сейчас ему пришлось сдержаться, чтобы не воскликнуть: "Нет, нет, не знаешь!" - Я просто хотел бы, - продолжал Фернер, - знать, чего следует... ожидать. От ваших с ним отношений. - Потому что кайзер приставил тебя, чтобы следить за мной. После паузы Фернер ответил: - Изначально так и было. - А теперь? - Теперь я предпочёл бы выслушать твою сторону, прежде чем выносить вердикты. - Я сделал из тебя второго Ройенталя. - Надеюсь, до этого не дойдёт. Я уверен, что ты не хочешь кайзеру зла. Просто... в тебе есть некая одержимость, которая не имеет ничего общего ни с любовью, ни с преданностью, хотя бывает похожа на них. Так мне кажется. Оберштайн встал из-за стола и направился к панорамному окну за спиной. Внизу, наверно, было светло, как днём, но отсюда он не мог этого видеть. Глядя на огни города, озаряющие темноту, министр задумался, что сказать в ответ. Фернер был, как всегда, проницателен до боли, но мог ли он понять главное? И как Оберштайн мог объяснить ему то, чего не понимал сам? Объяснить процесс, отрицающий все законы физики? Как мог он рассказать об искре, которая, подавленная под килотоннами ненависти, не гасла, не тлела, но разгоралась до всепоглощающего пламени, и пламя это было чёрным, ледяным? Естественное желание слиться с другим человеком воедино душой, или телом, или душой и телом в этом пламени сгорало и превращалось в жажду совершенно иного слияния; она побуждала лишь к одному - извратить, сломать, заразить, исказить, ослабить, отрезать от всего остального мира, уничтожить полностью - а потом уничтожить себя; и только тогда, за гробом, в смерти, в небытии стать поистине едиными. Этого Фернер не мог понять - и в этом заключалось счастье Антона, и самого Оберштайна. Однако Фернер заслуживал искренности... о, Фернер заслуживала гораздо большего. Но искренность была в числе того немного, что Оберштайн мог ему дать. - Я никогда не повредил бы кайзеру своими руками, - ответил он наконец. - И мое единственное желание сейчас - чтобы он довел дело до конца и укрепил династию. До этого момента все мои усилия будут направлены на то, чтобы он жил. - Ты так говоришь, - отозвался Фернер за спиной, - как будто потом что-то изменится. - Хм... - Оберштайн задумался над ответом. - Если он умрет от болезни, вызванной и усиленной перенапряжением... это ведь не считается убийством, предательством или бунтом. Правда же? Повисла тишина - звенящая, жгучая, мёртвая. Никто из мужчин не шевелился. Наконец Фернер прочистил горло и совершенно незнакомым голосом ответил: - Ясно. Спасибо, Пауль. - Антон, - произнёс Оберштайн настолько мягко, насколько был способен. - Знай только одно - тебе незачем меня бояться. Это правда. - Хорошо, - тихо ответил Антон тем же голосом и снова прочистил горло. - Я тебе верю. - Если тебе нужно идти, - предложил Оберштайн, не оборачиваясь, - ступай. - Зачем мне уходить сейчас? - сухо спросил Фернер. Но Оберштайн уже знал, что сегодня они будут спать, как Сигурд и Брюнхильд в первую брачную ночь, разве что без меча. (И действительно - некоторое время спустя Фернер откланялся, заявив, что будет ждать его в спальне. Оберштайн, выждав слишком долго, зашёл в спальню, где Антон притворялся, что уже уснул. Оберштайн сделал вид, что поверил, и лёг рядом.) На миг ему пришёл в голову вопрос: "Будет ли Фернер блюсти ночное бдение рядом со мной, когда всё закончится?" Впрочем, ответ был слишком очевиден. Разумеется, нет - и тем более не после сегодняшнего. Оберштайн немедленно отмёл мысль в сторону как не заслуживающую дальнейшего внимания и трат энергии. (И без этих мыслей было тошно.) Стоит отметить, что по крайней мере здесь Оберштайн ошибся. Но этого он, разумеется, уже никогда не узнал.