хлябь

У него обычно приземистое лицо. Моложавое, чуть детское, чуть пухлое. Он похож на плюшевого мишку, с такими же медвежьими глазками-бусинками. У него светло-русые волосы, глаза такие же светлые, нос аккуратный, прямой, но всё равно кругловат, над губой, там, где клыки, виднеются два шрамика в полсантиметра-сантиметр длиной. Но сейчас у него разошлись полосы бледной кожи от губ. Сейчас у него чуть красноватые глаза, чуть красноватый нос, багровые щёки, безумно горький взгляд. Верёвка слишком давит на его полный хамства рот. Казалось, малыш выплакал годы, прежде чем прийти сюда, правда? И ты говоришь: — А ну. И мягко стучишь по его голой груди ботинком. А он, отмахиваясь, чуть ворочаясь, поднимает голову снова. Снова смотрит на тебя теми детскими глазками, полными непонимания, и у тебя и от его движений, и от его всхлипываний всё кипит. Ты хватаешь его что есть мочи за подбородок, и у тебя от гнева дрожит рука. Твои пальцы хотят стать праведными. Губы кривятся, уголки тянутся вниз, и ты замахиваешься ладонью прямо по его лицу, бьёшь пару раз неразборчиво, и от шлепков тебе становится легче, у тебя хватает сил лишний раз вдохнуть прохладный воздух. А затем отпустить. В этот раз ему не дали права сказать очередную глупость, в очередной раз нахамить, в очередной раз оскорбить. На сей раз мальчик связан, мальчик раздет, мальчику холодно, он весь в мурашках, мальчик суетливо поджимает ноги, боясь, что ты как следует врежешь ему по члену. Ему не было страшно говорить за спиной, какая ты мразь. Какая ты гадина и какая скотина. Не составило труда орать на тебя, унижать тебя, рассказывать своим друзьям, какая ты последняя сука, болтать своей староиспечённой девице об этом. Так что ты теперь — правосудие. Ты теперь — рука праведная. Ты теперь — сам гнев во плоти, исчадие мрака, чудовище. И ты держишь этого двадцатилетнего парня у себя в комнате. Связанного, полуголого, замёрзшего, заплаканного. Теперь он просится домой. Теперь он рассказывает, что у него так много дел: ему надо вернуться в колледж, ему надо написать девушке, что с ним всё в порядке, ему надо позвонить маме. Ему надо. Но и тебе надо, правильно? Так что ты не даёшь ему выдохнуть. Делаешь лишний шаг вперёд, присаживаешься на дощатый пол, сгибаешь ноги в коленях и принимаешься водить указательным пальцем по его плечам. У него затёкшие дельтовидные мышцы, тугие — косые. У него чуть виден животик, жирок покрывает мешочком прямые. Грудь еле видна, соски маленькие, щуплые, тёмно-розовенькие и стоят торчком. Ты хватаешься за один из них и мягко скручиваешь. Улыбка томится у тебя на языке. Он не всхлипывает, его это не возбуждает, сам контекст вашей встречи не толкает его к разврату. У него влажные глаза. Он выплакал из себя почти все слёзы, обоссался под себя в ночи, и от него разит мочой, потом да сожалениями. Даже сейчас он считает себя виноватым. — Ты… — у тебя голос полон хрипоты. Он не может ответить, потому что связан. Его лишили права голоса. Теперь тугая альпинистская верёвка туго подминает под себя его дряблую кожу, обхватывая в один узел плечи, живот, губы, кисти рук, икры с щиколотками, а также медиальные с портняжными мышцы. Вместо какого-то продолжения ты стучишь ему по лбу, и он чуть заваливается, но продолжает сидеть. Тебе так хочется выбить из него дурь. Дать понять, наконец, какой он противный, мерзотный человек, сколько в нём гнили, сколько в нём жалости к самому себе, сколько в нём тщеславия, сколько в нём гордыни. Как много демонов зародилось внутри его хрупкого тельца. Так что ты, вздыхая, говоришь: — Вот мы и встретились. Улыбка расходится на твоём лице по швам. Его глаза такие огромные, похожи на блюдца. Он чуть мотает головой из стороны в сторону, пытается сдвинуться, но это непозволительно, тело его почти окоченело, почти замерло в голоде. — У каждой твари есть возможность поговорить, открыть свой милый рот, а у тебя её больше нет. Ты теперь — молчун, — молвишь ты и хихикаешь. — Готов? И тогда он начинает плакать. Мотает головой снова, в разы сильнее, пытается отползти назад, но ты хватаешь его за шею, давишь на его кадык, пододвигаешься ближе, привстаёшь, наседаешь взглядом, и у тебя расширяются зрачки, твои глаза становятся огромными. Ты пытаешься найти в нём чудо, но находишь лишь грязь, лишь немощность духовную. У тебя снова дрожат руки. Ты ласково водишь большим пальцем по его щеке, а затем резко толкаешь, и он бьётся затылком о пол, что-то мычит, но тебе лишь приятно. Приятно да хочется ещё. — Поплачь-поплачь, милый. Всё равно сожру, — твой голос низкий, ты почти что рычишь, грубо хватаешь его за ляжку, тянешь на себя, и он вопит. Ты давишь ногтями на его кожу, продавливаешь её, оставляя после себя багровые следы. Затем шлёпаешь, словно продажную дрянь, пару раз ладошкой по тому же месту, хватаешь снова и снова, пока его крошечное тельце не оказывается под твоими руками. Пока ты не осознаёшь, что он пытается отползти, но не может. Тебе не хочется прикасаться к нему, но в то же время хочется порвать его всего целиком. Хочется влюбить в себя и сломать, разбить и заставить плакать, уничтожить, осквернить, хочется полюбить и возненавидеть. В твоих глазах томится сожаление, которое мы часто обретаем, когда смотрим на щенков с котятами да старичков. В какой-то момент тебе хочется отвернуться, уйти, бросить его тут, потому что тебе пришла в голову мысль его пожалеть, его погладить. Так что ты, вздыхая, ложишься на него всем телом, прижимаясь к его животу, льнёшь поближе, обхватываешь ладонями его бёдра и чуть сжимаешь их. Мягко-мягко целуешь шею. Его всхлипы похожи на мелодию. И ты не знаешь, куда он смотрит, но он застыл, и в комнате на пару мгновений возникло молчание. Твои губы снова касаются его прохладных мест, руки лезут к сокровенному. Ты хочешь трахнуть его нутро, а затем бросить. У тебя квадратная ногтевая пластина на всех пальцах, кроме больших. Там она — округлённой формы. При касаниях получается всегда больно. Девушки от твоих ласк зачастую плачут. Ты хочешь, чтобы он навис над тобой. Внизу у тебя чуть пульсирует. Так что ты смачиваешь верёвку на месте его губ своей слюной, плюёшься, а затем целуешь, лижешь, лишь бы твоя влага впиталась в его кожу, оставила свой след. Он почему-то не мотает головой, как делал это с момента вашей первой встречи, но его треугольные и круговые мышцы дрожат. Ты приподнимаешься и замечаешь в уголках его глаз пару слезинок, склоняешься, лезешь к его веку языком и проходишься по яблоку, пробуя на вкус эту полную блядской обиды влагу. Он жмурится и хнычет, ему больно, и его реснички, словно бабочки, коротко трепещут на твоём шероховатом языке. В тот момент, когда он хочет сдвинуться, когда начинает вопить, ты хватаешься пальцами за его бедро и прижимаешь к себе. Тебе так сильно хочется, чтобы ваши интимные места соприкоснулись. Тебе хочется почувствовать его член на своей коже. Понять, насколько он крошечный и вялый. Отдаёт ли той же прохладой. Ведь лицо его кажется тебе чересчур горячим. И ты не сдерживаешься, лезешь пальцами под его тёмно-синие в вертикальную серую полосу трусы, сжимаешь ягодицу, лишь бы побыстрее добраться до дырки, лишь бы поскорее сделать больно. Ты лижешь его глаза, впитываешь их боль, их счастье, всё, ими увиденное, когда проталкиваешься внутрь, напоследок царапая ногтями сжатое кольцо мышц. И с мук приходит наслаждение, и ты хмуришься, поджимаешь губы, злость снова накрывает волной, а он тем временем начинает плакать, и ты, словно мама, прижимаешь его к своей груди, даёшь насладиться собственным теплом. Он так боится двинуться, что замирает словно статуя. И не перестаёт плакать. Только плачет-плачет-плачет… Ты бьёшь его кулаком по животу. Ещё раз и ещё. Тебе хочется, чтобы он поскорее заткнулся, чтобы он насладился твоими чувствами, ведь ты ощущаешь его, как и тогда, столь явственно, столь кристально, что готова разорвать себе нутро за них. Разорвать и его нутро напоследок. Тебе нечего сказать. Нет ни одного слова. Так много мыслей, но ни одна из них не хочет сорваться с языка. От ударов он кряхтит и, наконец, окончательно падает на пол. Схватившись за его трусы, ты переворачиваешь мальчишку на живот, стягиваешь их окончательно к коленкам, несколько раз бьёшь кулаками безразборчиво по его заднице. — Любишь, когда разборчиво, да, мразь? — вырывается из тебя полушёпотом, полунизким голосом, и ты бьёшь ещё раз. А затем, резко раздвинув двумя ладонями его ягодицы, проникаешь грязными, покрытыми пылью пальцами в его задницу, сразу два, и он вопит. — Любишь, когда всё подробно? Любишь? Кивай, сука, — хватаешь его за волосы в кулак, тянешь голову на себя, а потом бьёшь его о пол. Снова. И снова. — Любишь, любишь, любишь, — говоришь ты всякий раз, как он бьётся лбом. Под ним появляются размазанные следы тёмной крови. Ты можешь остановиться, но не хочешь, тебе нужно его согласие хотя бы один раз в этой чёртовой жизни, хотя бы раз заметить в его глазах чистое признание собственной неправоты. Но в какой-то момент тебе всё равно надоедает. И ты, хмыкнув, встаёшь с пола. Он не оценил твоих усилий. В который раз. Ты подвязываешь его щиколотки к опоре кровати. Вас никто не слышит в заброшенном детском доме, даже пресловутый бомж, любящий жечь на втором этаже свечи. Висельники, давно ходившие по этим местам, не услышат плач. Вы сидите в копоти, грязи, полутьме. Одно лишь окно, выбитое подростками, вам свидетель. Да сама зима. Ты тянешься к мешку. Тобою собраны подарки ему на праздник. Ты, словно птичка, принесла возлюбленному за пазухой лакомства. Разные побрякушки, найденные в оврагах. Обёртки из-под батончиков, пустые бутылки, кусочки асфальта, скомканные пакеты, кал животных, сгнившие кожурки от бананов, пустые картонные коробки из-под молока, открытые шприцы с канюлями на них, покрывшиеся пузырями ремни. Ты сидишь на полу и роешься в своём мешке руками. Ищешь самое интересное, самое красивое. То, что ему понравится. — Ах, а мы так ладили… — выдаёшь ты, копошась. От него не слышно ни звука. — Не притворяйся, будто помер, не так уж тебя и отпиздили. Посиди малёк, у меня дары сердешные, — ты стучишь ботинком по полу в определённом такте, напевая себе под нос мелодию. Кажется, тебе хорошо. Кажется, на улице вместо серого неба — яркое тёплое солнце. И птички щебечут. И люди распевают песни. Тебе нравится она. Ты достаёшь её из мешка, медленно вертишь в руке, и на лице твоём возникает чуть смущённая улыбка, какая возникает у многих мужчин в магазине цветов, стоит им впервые полюбить. Ты ползёшь к нему на коленках, по пути всё продолжая её разглядывать. На ней остались комки застывшей грязи, какая-то липкая этикетка. Пару раз ты стучишь по ней пальцем. Стекло. — Зайка, милый, — ласково говоришь ты, начиная водить по его ляжке потными пальцами. — Я так взволнована, не представляешь, у меня для тебя такая малышка, такой подарок, — ты склоняешься над парнем, мягко целуешь в ямку на грудопоясничной фасции, а после касаешься ею его плоти. И он немножко бурчит, но всё равно выдохся, всё равно устал, у него не осталось слёз, за ними лишь пустота, лишь тишина, лишь горечь. Ты мягко надавливаешь на его дырочку большим пальцем. Она сухая, но не кровит, такая розовенькая, такая хорошенькая, словно бутончик. Тебе хочется её поласкать, полизать, но потом ты вдруг вспоминаешь, что она уже грязная, и мягко шлёпаешь по ней пальцами. Мальчик тут же сжимается, и ты улыбаешься, медленно моргая. Чуть подползаешь, прижимаешься бёдрами к его бёдрам, тяжело вздыхая. Продолжая ласкать его тугое колечко мышц, ты в буквальном смысле пульсируешь, чувствуя собственный стук сердца. Щёки твои теплеют. Ты прикусываешь нижнюю губу центральными и боковыми резцами, чуть толкаешься снова, трёшься и трёшься. Тебе нравится мысль о том, чтобы нагнуть его и выебать, превратить в личную игрушку, в личную куколку. — Быстрее сдавайся, будет проще, — молвишь ты себе же под нос, наслаждаясь видом его задницы. И тебя не оторвать. Несмотря на всю грязь, всю пыль, всю копоть его кожа девственно чиста. Прекрасна. И тебе от этого вида больно, ты хватаешься ладонью за собственный живот, будто только что ударили не его, а тебя. После чего, громко хмыкнув, подставляешь её к тугой дырке. И давишь. Давишь, давишь, давишь, как будто мечтаешь открыть закрытую дверь. Парнишка вдруг начинает верещать. Начинает дёргаться, вопить, кряхтит из-за собственных слёз. Ты вставляешь её почти до конца, на три четверти, оставив самый важный, самый широкий кусочек снаружи. Наклоняешься, чуть наклонив голову, и смотришь, как задница его пульсирует вокруг такой красивой тёмно-зелёной бутылки. Появляются странные звуки, и ты поднимаешь глаза вверх: что-то жёлтое сквозь тугую верёвку начинает капать у него изо рта на пол брызгами, и мальчик давится, давится, громко кашляет; примесь из горошка, кусочков карбонада да макарон течёт из его носа, он шумно втягивает воздух, и она брызгает снова, снова раздаётся давящийся кашель, и ты понимаешь: он глотает собственную рвоту, лишь бы выжить, лишь бы остаться хоть какой-то частью целым. Так что ты склоняешься к его голове и целуешь в макушку, стягивая верёвку ниже рта, шепчешь: — Давай я тебе помогу, милый. Но он смотрит на тебя уставшими и в то же время очень злыми глазами, жмёт губы. — Что такое? — молвишь ты, чуть отстраняясь. — Я, в отличие от тебя, способна по мимике понять настроение. Вижу, ты чем-то недоволен. Чем же? Погоди, давай обсудим, — ты садишься на пол возле его головы, пока он, связанный, смотрит на тебя, а желчь продолжает течь из носа, и он инстинктивно вдыхает воздух, а затем высмаркивается, противно жмурясь, будто съел что-то очень горькое. — Ну так? Он не хочет отвечать тебе, даже если у него есть шанс. — Ты валяешься на полу с бутылкой в порванной заднице, весь в моче, говне, соплях да рвоте. Я тебя последний раз спрошу, а потом размозжу тебе череп, потому что ты мне уже надоел своими выходками, — говоришь ты злобно, а после встаёшь, и в тишине, прерываемой лишь скрипами пола, слышишь вдруг лёгкое кряхтение, тихое хмыканье. — Да? Ещё что-нибудь? — У т-тебя… у тебя… — голос тихий, полон хрипоты, фраза прерывается кашлем. — Да-а? — У тебя… не хватит сил. Меня не сломить, — дышит так, словно пробежал целый марафон, лежит на полу, взгляд туманный, тело всё расслаблено, зрачки чуть закатываются. — Я… — Да-а? — ты приседаешь на корточки и смотришь в его глаза, с улыбкой моргаешь пару раз. — Кто ты? — Я… кха… демон… я… демон… я… демон… — слова вдруг начинают прерываться не только кашлем, но ещё и лёгкими всхлипами, слёзы брызгают на пол. — Пожалуйста… отпусти меня… — корчит он губы, — пожалуйста… пожалуйста… — Хуй тебе, — и ты бьёшь его ботинком по лбу. — Тфы… тфы ховхошо поствалс… — бредит мальчишка откуда-то снизу, и ты убираешь ногу. — Чего? — Ты хорош-шо пост-таралась… столько… столько всего сд-делала… т-ты… м-молодец… — он плачет, словно ребёнок, его губы дрожат, уголки рта утекли вниз. — О, не льсти, я для тебя хуйня собачья, — ты кривишь лицо, складываешь руки в боки. — Н-неправда… ха-а… это непр-равда… — видно, как его дыхание понемногу восстанавливается, как его тело привыкает к растянутым стенкам кишки. — Ох, да, извини меня пожалуйста, ох, это моё последнее сообщение, ох, у меня глаз дёргается, атаки панические, рак СПИДа, инсульт жопы… ха… ха-ха! — ты начинаешь смеяться. — У тебя же правда сейчас инсульт жопы. Ну да ладно. И ты мне говоришь, что это неправда? Ты, чмо, — стучишь ему носком ботинка по лбу пару раз. — Не пизди. Другим-то ладно, себе не пизди, ты тот ещё гаденыш. Ох, маменька не пожалела, маменька не полюбила, — ты проводишь указательным по щеке, имитируя скрывающуюся слезу, — ах, как жаль, какая обида, какая печаль. Всем похуй. Никто на тебя смотреть не хочет, ты отвратительный руководитель, отвратительный писатель, отвратительный человек, ты думаешь, что тебе всё можно, что ты чего-то достоин. Ты ни одной нормальной строчки не написал сам. Вот сколько? Сколько их было? Хоть одного соавтора указал? Хоть что-то сделал? Не-ет, говно ты редкостное, — ты мягко водишь ботинком по его плечу. — Ничего ты сам не написал. За тебя всё исправили. Всё за тебя сделали. А ты что? Лижешь зад собственным читателям, отчаянно надеясь, что кто-то полижет твой. Я тебе полизала, другие тебе полизали, с тебя достаточно. Теперь пусть и тебя выебут, ты же всем мозги выебал. Пусть твоя дырка за то и страдает, — ты подходишь к его заднице, чуть стучишь по бутылке, и парень снова начинает верещать, потому что человеческое тело таково, ничуть не демонское. Ты склоняешься вниз и пристально наблюдаешь за парой струек засохшей крови по краям порванного ануса. — Я тебе жопу порвала, а когда-то ради тебя рвала свою. Вот же сюр. Он ещё долгое время плачет. Горько-горько плачет в тишине, пока ты роешься в мусорном мешке. Ты ищешь другие секреты, другие подарки, что-то, что принесёт мальчику радость. Вскоре его рыдания угасают. И в тишине он шепчет снова: — Ты меня просто так не сломишь… кха… — Опять ты меня не слышишь. Не ново, — бурчишь ты между делом. — С моей жизнью всё в порядке. У меня хорошие отношения с семьёй, у меня есть девушка, есть друзья, есть мои поклонники… я… — Не пизди. Ненавижу враньё. Зовут тебя ████, живёшь ты во ████████████, девушку свою ты никогда не видел, у тебя есть брат, ты выёбываешься на всех и отчаянно жаждешь любви. Вот и вся история, очередное уёбище со двора. Никому до тебя дела нет. А твои читатели? Чей текст они читают? Ты им хоть сказал? Сказал, какое ты уёбище в плане слов? Хотя это по твоему блогу и так видно. Блогу, где я мразь и дрянь. Потому что наказала тебя по сладкой попке, — и ты шлёпаешь его по заднице, а он снова ноет. — И т-ты… считаешь… считаешь, что это правильно?.. Ты… совершаешь преступление… — Все мы некрасивы. Ты душой, я поступками. Тоже мне новость, — ты продолжаешь рыться в мешке. — Мне н-не нравится, мне не нравится всё это, ты дрянь, ты противная гадина… — Да? — на тебя вдруг находит злость. — А ну-ка, — ты подходишь к парню, чуть поддеваешь ногой его живот, переворачиваешь на спину, и он противно шипит, он хватает ртом воздух, он снова не может говорить. — Посмотрите-ка, кто у нас тут обкончался. Кто залил спермой собственные трусы, словно какой-то ребёнок. А? Кто это? — ты водишь ботинком по его вставшему члену. — Да тебе нравится унижаться. Ты от этого пуще скорострела спускаешь. Посмотри, посмотри, — ты склоняешься к полу, проводишь двумя пальцами по одной из маленьких белёсых лужиц, а после резко касаешься ими его губ. — Попробуй на вкус своё же уёбство, свою же слабость. Знаешь, как я поняла? — шепчешь ты ему в губы, не прекращая смотреть прямо в глаза. — Ты так сжимался от бутылки. От боли тело так не сжимается. Мошонка так от боли не сжимается. Я трахнула тебя бутылкой, а тебе бы дай побольше. Я тебе дам побольше, урод, — ты резко встаёшь с места, подходишь к пакету, тянешься за второй. — Будет тебе праздник на дворе. Будет розочка в розочке. И тут же бьёшь второй бутылкой по первой, ещё и ещё, да так сильно, что обе они разбиваются. И если та, что в руке, лишь раскололась да рассыпалась, то та, вторая, что глубоко сидела в его кишках, разбилась с громким треском, и кровь струйками потекла по его трусам к полу, дырка мигом сжалась. Лишь маленький тёмно-зелёный осколок проглядывал наружу, делал анус горизонтально вытянутым. И сначала он не понимает. Сначала он лишь чуть всхлипывает, но позже начинает прикрывать глаза. Ты шлёпаешь его по ягодицам снова. — Хороший мальчик, — говоришь ты, видя то же движение мышц. Видя, как сперма стекает на полусгнившие доски. — Повозись так ещё немного, и ни один хирург не зашьёт. Ты подходишь к нему, садишься на пол, подгибаешь под себя ноги, гладишь его волосы. Он уже не смотрит на тебя, смотрит куда-то вдаль, никак не реагирует на движение. Слышно лишь его глубокое рваное дыхание. — Человеческое тело таково, что кишки почти не чувствуют боли. И сейчас тебе не больно, но ты теряешь много крови. Отсюда и усталость. Не переживай, — ты мягко треплешь его по затылку. — Ты только мой мальчик, только я могу доставлять тебе сладость и только я могу доставлять тебе боль. Мы с тобой навеки вместе, сладость моя, — и, тепло улыбнувшись, ты склоняешься к его губам, проводишь по ним языком, впитывая в себя вкус его слёз, рвоты, соплей да спермы. Вкус грязи.