Жертвенность

      Он смирился. Правда, ничего страшного, это было логично - отдать самого младшего, не особо нужного и уже немного поврежденного сына правителя, чтобы задобрить богов. Потому-то Шото и не сопротивлялся. Ел, что положено, отмокал в ваннах с разными добавками, позволил нанести на кожу рисунки и несколько месяцев буквально не выходил из своих покоев - так его бледная кожа стала ещё более светлой, почти молочной. Говорят, богам такое нравится. Одежда была удобной, хоть и непривычной - простой вышитый халат, где вязь молитвенных слов перемешивались с образами животных. Правда, был нюанс - к таком облачению не полагалось нижнего белья, и это было более чем некомфортно. Хотя шёлк приятно льнул к телу. Ну, хотя бы отца он не видел всё это время, и ради такого бонуса можно было и потерпеть.       Его везли из башни в столице в сторону священных гор, где и стоял нужный храм. Через мощёные брусчатые улицы, где было слышно каждый вскрик, каждое ликование. Толпа радовалась, бросая цветы и зерна под ноги несущих паланкин слуг, а Шото зажимал уши - так много звуков, так много людей, он чертовски отвык... Не до конца зажившие проколы саднили, обработанные винной выморозкой, а жемчужная пудра на веках чуть осыпалась. Но это ничего страшного, ему через пару часов будет совершенно всё равно. Наверное, было бы хуже, если бы вместо него был кто-то другой. Однако у Шото и так не случилось друзей, семьи, да и в целом предназначения - так может, это все к лучшему? Глупые, навязчивые мысли за время одиночества наедине с собой и книгами давили, наваливаясь на плечи тянущим ко дну самобичевания жерновом. Хотелось кусать губы до боли, как он привык, но его тело было сейчас священным и неприкасаемым. Будто бы оно и не самому Шото принадлежит, и нет права голоса, нет прав в целом, как у куска бессловесной бездушной плоти... В чем разница между ним и тушей на вертеле? В названии?       Храм был огромен. Это не было местом жизни богини созидания, полным света витражей и чу́дных форм барельефов, или бога океанов, где лазурь и бирюза покрывали стены, а по полу вились выложенные мозаикой рыбки. Это было мощное, приземлённое здание, схожее с крепостью. Простые стены из темного, выветренного кирпича, алые-лиловые-бордовые прожилки вулканического стекла, золотой свет заката из окон, льющийся на кромешно-чёрный пол. Здесь не нужны никакие символы, идолы или молитвы, все едины и беспомощны перед ликом войны. Безжалостной и справедивой, ненасытной и очищающей, грязной и священной войны, низвергающей империи в пыль и дающие возможность новой цивилизации прорасти на почве, удобренной кровью.       В глубине храма стоит алтарь, выточенный из гранита - Шото прикусывает губу, чувствуя вкус мёда, чтобы не ойкнуть от ощущения холода под спиной, но камень оказывается горячим. Как будто только-только его достали из вулкана. Тепло успокаивает, и это немного избавляет от ощущения одиночества, когда жрецы уходят, вручив ему ритуальный кинжал. Ах, точно... Бог войны не принимает трусов и лжецов, поэтому жертва должна самостоятельно принять решение... Хах. Как будто у Шото этот выбор был, ну что за лицемерие? Как будто ему не пригрозили обменять его на Фуюми или Нацуо, если он посмеет проявить слабину хоть на момент.       Он не хочет плакать. Садится ровно, выпрямляет спину на алтаре - не хочет показывать себя ещё более слабым и жалким перед ликом бога, чье присутствие будто бы физически ощутимо в полутьме наступившей ночи. Губы Шото размыкаются сами по себе, шепча обращение к хозяину этого места, пальцы сильнее сжимают кинжал, приставив его к груди - нет, нет, не время дрожать! Одна жизнь в обмен на множество, это же выгодно, это правильно, такая математика проста и понятна... Молитва замирает последним отзвуком на его губах и Шото делает судорожный вдох, подаётся вперёд, желая закончит это все одним ударом.       Боль не приходит. Становится только почему-то теплее, а кинжал выскальзывает из ладоней под свет бархатного смешка над ухом. На груди Шото лежит горячая ладонь, защитившая его от смертельного удара. Длинные крепкие пальцы, привыкшие держать оружие; куча мелких шрамов и ухоженные короткие ногти; загорелое запястье и чуть грубоватая ладошка, которую так приятно ощущать обнаженной из-за выреза халата кожей... У Шото перехватывает дыхание. – Подними голову, - низкий, басовитый голос, привыкший командовать, дополняет картину. Шото не имеет ослушаться и, едва приподняв голову и обернувшись, замирает, как кролик - алые глаза с хищным вертикальным зрачком, золотые в свете факелов ресницы, светлые волосы и довольная, сытая ухмылка. И весь он - золото и кровь, война в человеческом обличии, он должен пылать и жечь... Но почему тогда Шото чувствует лишь невыносимое, сладкое тепло и уверенность? Не в силах отвести взгляда, Шото подаётсч вперёд и оказывается в крепких, поддерживающих его ослабевшее за время поста и одиночества тело, а в алых глазах мелькает что-то похожее на мягкость, чуждую здесь и удивительно родную. – Я не позволю тебе умереть. Пойдешь со мной, - за плечами бога, полуобнажённого и будто бы светящегося изнутри, колеблется воздух, изгибается само пространство. Там видны очертания иного мира, удивительно спокойного для обители войны. И Шото, разумеется, кивает, сдаваясь без боя теплу и обещанию нежности в каждом движении. В уши заползает медом тихий шёпот на древнем языке - мӧͅё ̇с͋ок̂ров͜и̋щѐ̈