***
Княжич объявился снова как ни в чем не бывало через несколько дней. За это время Горшок неоднократно видел и Машу, и Ренегата, которые то и дело появлялись на постоялом дворе, даже перекидывался с ними парой слов, но старательно избегал темы Княжеской «болезни». Хотя Ренегат как-то попытался завести о том разговор, желая продолжить то, о чем они говорили на крыльце, но Горшок, к тому моменту уже изрядно набравшийся — и не просыхавший, надо сказать, в течение всех этих нескольких дней — не слушая его, съехал с темы, рассказывая о своем. О чем угодно лишь бы не о Княжиче. То, что он пил, не просыхая, оставшимся парням вроде нравилось. Он ловил иногда на себе чей-нибудь взгляд, и ему казалось все, что вот сейчас смотрящей встанет, подойдет к нему и скажет то же, что и Косой, или и вовсе ничего не скажет, а просто уйдет. Но никто ничего не говорил, зато брага будто сама собой все появлялась в кружках, и они все пили и пили… В один из дней на лодке мимо проходил купец. Купец тот, конечно, остановился на постоялом дворе, чтобы переночевать и перекусить, а с ним и все, кто его сопровождал. И пока купец все с тревогой поглядывал на своих случайных соседей, своей отменной купеческой чуйкой понимая, кто эти самые соседи есть, Горшка очень заинтересовал один юноша с ним путешествующий. Юноша был светлый, румяный и чем-то неуловимо до того похожий на Княжича, что не смотреть на него было невозможно. А еще у него была лютня — он ей зарабатывал, играя свои и чужие мелодии людям. Играл он неважно, но лютня была хорошая, в этом деле Горшок понимал. Когда-то давно, еще в той жизни, когда у него были имя и мама, эта женщина, очень увлекавшаяся музыкой, учила ей своих сыновей. И та наука, которую она маленькому Горшку преподавала, была, пожалуй, единственным, что ему на всю жизнь из детства осталось. Он укреплял эти умения, пока жил в деревне у добрых людей — были там свои умельцы, любившие и поиграть, и попеть, и поплясать, не отказывающие приблудному сироте в маленькой радости. И играл он всегда на инструментах, которые ему с большой осторожностью доверяли взрослые, с большим удовольствием. Даже не только то, чему они его, дурака, обучали, а и свое, то, что рождалось где-то глубоко в душе и просилось наружу, ложилось как родное на струны. Он бы и теперь иногда развлекался так, будь у них лютня или что-нибудь вроде этого. Но не было, и он забыл, затолкал это увлечение поглубже. А тут вот увидел этого светленького, с Княжеским почти лицом и лютней в руках и вспомнил. — Эй ты! — крикнул он ему, как только заметил. — Как тебя звать? Обернувшийся на окрик мальчишка — а был он именно мальчишкой, отроком, и вряд ли видел в своей жизни больше пятнадцати зим — уставился на него настороженно. Нет, не похож на Княжича, решил тогда Горшок. Княжич не смотрел на него с таким испугом и злость его вертел на всех возможных местах. — Владислав, — представился тем временем парнишка. Не Андрей. Андрей все-таки лучше звучит. — Спой нам что-нибудь хорошее, — махнул ему рукой Горшок. — А заплатишь? — Ты пой, пой, — и тише добавил, — там решим. Платить ему было нечем, конечно. И вот когда парнишка — Владислав — запел какую-то дурацкую балладу о любви, Горшок понял: это то, чего ему не хватало, чтобы от Княжича да от проблем атаманства мыслями отвлечься. Музыки. Того самого, чем он баловался, когда младше был, такого вот еще возраста, как этот вот Владислав. Утром, перед тем, как купец со всеми своими сопровождающими отплыли, Горшок подстерег певца одного и попросил — отдай лютню! Владислав отдавать свою кормилицу, конечно, отказался, к тому же свежа была еще в памяти вчерашняя обида, что не уплатил ему Горшок за честно спетую песню. Тогда Горшок готовый к такому ответу поколотил его, еще раз убеждаясь, что несмотря на внешнее сходство, с Княжичем парнишка не имел ничего общего, ведь даже будучи бестолковым учеником, Княжич был все же куда толковее этого вот певца и так просто поколотить себя бы не позволил. Но Горшок не усердствовал сильно, над пареньком издеваться не стал, оглушил, связал заранее заготовленными веревками и спрятал под какой-то холстиной на купеческой лодке. Сразу крик не поднимет, а как очухается, так вряд ли торговец, уже обрадованный, что от разбойников без убытка уйти удалось, ради него назад повернет. А лютня была в самом деле хороша. Горшок, как купец отплыл, ее из спрятанного места достал и принялся осматривать, приноравливаться к ней. В руку она ложилась хорошо, как родная, и звуки из нее получалось извлекать те, что надо, что душа требовала. Горшок за таким делом даже про брагу забыл, все сидел и новую любимицу изучал. Вот к обеду того же, дня на пороге постоялого двора и нарисовался Княжич. Еще больше похудевший, но в целом такой как прежде, и «болезнь» его на нем словно бы и не сказалась никак. Горшок, отвлекшийся было, решивший, что сумел найти верное средство от терзавших душу тревог, в тот же миг, как увидел его, понял, что вот от этой тревоги забыться уж никак не получится, даже с помощью лютни. Потому что все мысли о том, что же с Княжичем было и как он это переживал, лишь нахлынули с новой силой. Особенно когда тот, увидав в руках у Горшка лютню, засветился весь вспыхнувшим любопытством и оказался рядом. От него все еще веяло тем самым пряным ароматом, отключающим голову, хотя уже и намного слабее. И Горшок даже наорать на него, как намеревался, не сумел. Вперился только взглядом, чувствуя, как краснеют уши, разглядывая, чуть не поедая глазами. А в голове по новой вспыхивали мысли и желания, появившиеся в нем тогда, на крыльце дома. Так ничего и не сказав, он лишь с большим остервенением принялся терзать струны, силясь вернуть себе тот душевный покой, что появился с приобретением лютни. Княжич странности в его поведении заметил, не мог не заметить. Как Горшок отворачивался от него, как смотреть прямо стал избегать, при этом поглядывая искоса. Однако говорить про это ничего не стал, чему нельзя было не порадоваться. Вместо этого попробовал вести себя как обычно, но на Горшковский взгляд у него это получалось плохо. Слишком он переигрывал, дурачился чересчур, громким был и веселым, словно сам в свое веселье поверить пытался. Однако Горшок уже постановил себе на него внимания не обращать и старательно этого придерживался. Его планы были варварским образом нарушены — Княжич-то о них не знал. Смотреть со стороны на то, как Горшок терзает несчастную лютню, ему быстро наскучило. И он оповестил о том, что тоже умеет играть и даже лучше. Что Горшок бренчит хорошо, но ему не хватает самого главного — текста. А он, мол, сам сочиняет иногда. Горшок от таких заявлений, конечно, завелся и забыл о намерении внимания на него никакого не обращать. Такие слова требовали доказательства желательно немедленного, и пропускать их мимо ушей не было никакой возможности. О чем он немедленно Княжичу и сообщил, думая, что тот засмущается, ведь, конечно же, ничего стоящего предложить не мог. Но тот неожиданно согласился. Горшок ожидал от него сопливой баллады о любви, одной из тех, что давеча Владислав тут пел, или что-то еще про героев, что-то из того, что можно было бы ожидать от ведомого мальчишки, выросшего в княжеских хоромах и всю жизнь спавшего на мягких перинах, мир видевшего только в книжках, сказках да песнях. Но вот Княжич пристроился, приноровился к тому, как лютня лежала у него в руках, попробовал струны и заиграл. И Горшок понял, как ошибался. — Я проснулся утром рано, — затянул тот нелепым голосом, и не ожидавший ничего такого Горшок сначала даже не поверил ушам. Но нет, Княжич действительно это пел и про барана, и про туалет. На снятых штанах Горшок не выдержал и заржал — громко, чувствуя, что не в силах остановиться. Княжич кинул на него взгляд, в уголках его губ при этом пряталась улыбка. Дурацкая песенка и смешинка, пляшущая у Княжича в глазах, заставили Горшка позабыть, что его терзало еще немного времени назад. Разве можно думать о чем-то таком, рядом вот с этим? Нет, это решительно невозможно. — Вот это ты влип, — сказал ему позднее Балу. Княжич уже вернул ему лютню и отвлекся, уйдя куда-то, а Горшок все так и сидел, улыбаясь и думая плотно расспросить потом его о том, что еще у него такого есть. — Что? — спросил он потерянно, потому что не был уверен, что слышал все, что говорил ему Балу, и мог упустить нить разговора. — Влип ты, говорю, — охотно повторил друг и хлопнул его по плечу. — Плотнее, чем я с Машуткой. Горшок, хотевший уже спросить, куда влип и в каком смысле, после этих слов закрыл рот и потупился. — Дурак, что ли? — такие разговоры не смущали его обычно, только злили, но сегодня он ощутил почему-то, как жар самого настоящего смущения поднимается изнутри. — Выдумываешь тут, блин… — Да брось! Маша мне рассказала, кстати, про него. — Что? — Да все. Как девчонка, значит, да, Гаврил? — он улыбался хитро, как любой человек, узнавший чью-то тайну. — Не понимаю, о чем ты, — мотнул головой Горшок. — Как скажешь, — хмыкнув, не стал настаивать Балу. Но слова его плотно засели в голове. Горшок гонял их так и сяк то с возмущением, а то со смущением. Не раз и не два уже ему озвучивали эти намеки, кто гнусно, как Косой, кто словно бы ревностно, как Ягода, а кто по-дружески, как Балу. И хоть Горшок отрицал, что они правда, все-таки задумался: если столько человек говорит иначе, то может быть?.. Еще и желания эти. Появлялись бы они у него, будь ему на самом деле все равно? У Ренегата вроде вон ничего не появлялось, хотя с другой стороны он и не был ведущим, как Горшок. Все это было так сложно, что голова начинала болеть. Но сколько бы он ни думал, ответа так найти и не мог. Оставался один вариант — оставить все как есть, пусть идет своим чередом. Ведь не был он в таких делах мастер и знаток. Немногие девчонки, с которыми когда-то миловался, не вызывали того странного трепета, что расползался по всей груди, не поднимали внутри непривычное смущение, не заставляли снова и снова гонять одни и те же мысли, представляя одни и те же картинки. Так что с выводами какими-то надо было обождать. Вдруг пройдет? Это вот если не пройдет, то там уж и думать, как быть и что делать, и что это такое вообще, весна там или не весна. Точно, так он и сделает. Подождет немного, приглядится, а там уж и видно будет. А лютня, будто сама по себе, выводила услышанный от Княжича дурацкий мотивчик.***
Андрею так все нравилось в его новой жизни, что он даже перестал обращать внимание на какие-то вещи, за которыми раньше очень строго следил. И если о полнолунии он еще худо-бедно помнил, потому что не хотел ненароком навредить кому-нибудь, то о течке, которая могла навредить уже ему, забыл начисто. Так что настигла она его весьма неожиданно. С тех самых пор, как течки у него появились, он был приучен к тому, что это время — плохое время. Он всегда жил в убеждении, что это грязно и стыдно, и по мере возможности надо это дело как-нибудь заглушать. Дома, когда у него начиналось это, лекарь опаивал его всеми возможными травами, чтобы он по большей части или спал, или находился в состоянии близком к этому. Так он не должен был сходить с ума от похотливых желаний, терзавших тело. И травы, конечно, помогали, но лишь отчасти. Тело, его слабое глупое тело, плевать хотело на то, чего от него ожидали. И Андрей мучился: от болей в животе, от жара, вынуждавшего сбрасывать с себя всю одежду, от влаги, истекавшей из него в обилии, и от стыда, что это вообще происходит. Но то было дома. Где сами стены помогали и поддерживали, где все было знакомо и спокойно, где всегда рядом был лекарь, готовый влить в него еще какой-нибудь гадости, которая бы точно помогла. А здесь… А ведь надо бы было помнить об этом и заранее как-то подготовиться. Отец-то выбрал именно это время для свадьбы не просто так, а с расчетом, что первые ночи он проведет с мужем именно в этом состоянии. Закрепит заключенный брак — не расторгнуть. Ребенка понесет, чтобы уж наверняка. Как же глупо он про это забыл. И даже не сразу сообразил, что с ним происходит! Не окажись рядом Саши — представить страшно, чем бы для него это могло обернуться. В то утро он проснулся, ощущая себя хуже обычного. Болела голова, клонило в сон, солнечный свет резал глаза. Он не придал этому значения, решив, что вчера выпил лишнего. Но состояние становилось все хуже, он все больше и больше ощущал себя больным, но как-то не так, как обычно болеют люди. Окружающие запахи стали ярче, сделавшись чуть ли не вещественными для его чуткого носа, странная слабость и томность все усиливались. Его потряхивало. В какой-то момент Саша заметил, что с ним что-то не то, что щеки у него какие-то красные и глаза блестят, как при лихорадке, хотел потрогать лоб, но почти тут же одернул руку — Андрей подался к ней, словно изголодавшийся по ласке пес. И оба они в тот же момент поняли, что происходит. Пока он еще что-то соображал, Саша поспешил его вытащить на улицу. Оставаться там, где столько парней, да еще далеко не все из них настроены к нему дружелюбно, было опасно. Среди них ведь еще были и ведущие — Горшок с его братом. Мало ли кто и что с ним бы сделал, к тому же если бы он сам полез. А он бы полез. Когда наступало у него это время, он совершенно терял голову, готов был с кем угодно и как угодно. Саша, вон не даст соврать: с ним он тоже пытался, еще дома, когда тот было сунулся, решив, что течки это что-то вроде обращения — слишком преувеличивают надобность во время них держаться обособленно. Ошибался, хорошо еще у него голова всегда трезвая, не подвержена этим животным инстинктам, не дал худому случиться. А тут — куда деваться? На счастье их, встретилась им Машка, которая не прошла мимо, полезла с расспросами, что случилось. Она же и предложила место, где можно было переждать, переболеть. Так и оказался он заперт в клети, в той самой избе, про которую ходили слухи, что она проклята. И, честное слово, пусть хоть сколько проклятий на ней лежало, а ему она оказалась настоящим спасением! Ведь не будь ее, ужасные дни, которые он там провел, стали бы еще ужаснее. Его выламывало от того, как сильно ему было надо — надо крепких рук, которые бы держали его и гладили, надо поцелуев, надо метки, надо, чтобы его любили, чтобы заполнили. Ему было пусто, и сил терпеть не было совсем. Если раньше в такие моменты было хотя бы заглушавшее все остальное желание спать, вызванное лекарскими снадобьями, то теперь ничто не заглушало это безумие. В какой-то момент ему почудился Горшковский запах, пробивающийся сквозь толстые бревенчатые стены, и тогда все стало во много раз хуже. Он не помнил, что делал, что с ним происходило. Помнил только ощущение собственных рук там, где никогда раньше не отваживался себя трогать. Помнил липкость своей влаги на пальцах, и эти самые пальцы внутри. Страшно хотелось чего-нибудь другого. Но не было ничего — и никого! — под рукой, так что приходилось обходиться так. Так он и провел эти несколько дней: только и делал, что спал иногда, когда накатывало утомление, пил откуда-то появляющуюся воду, потому что жажда была смертельная, и рукоблудствовал. А потом это все как-то неожиданно закончилось. Он просто открыл в один день глаза и не испытал желания прикоснуться к себе. Вяло оглядел место, в котором находился, отметил его мрачность, повернулся на другой бок и снова заснул. А к вечеру опять проснулся, захотел есть, узнал заглянувшую его проведать Машу, даже поговорил с ней как разумный человек. И сделалось ясно — все прошло. Он еще посидел там взаперти какое-то время для полной надежности, и только потом решился вернуться к людям, а то так недолго и совсем одичать. И первым делом, куда он подался, умывшись и приведя себя в порядок, был, конечно, постоялый двор, с которого сильнее и ярче всего тянуло тем запахом, который сводил его с ума последние несколько дней. Андрей не задумывался, почему от этого запаха так хорошо, не рассуждал, зачем его так сильно манит к нему. Он просто следовал туда, где тот был, пользуясь появившейся возможностью и заработавшей более-менее головой. Но оказаться снова там отчего-то было… стыдно. Да, именно стыдно, словно вот каждый из присутствующих точно знал, где он пропадал и чем занимался все это время. Особенно неловко было смотреть в темные выразительные глаза Горшка. Хорошо хоть тот сам отворачивался к откуда-то появившейся у него за время Андреевого отсутствия лютне, иначе бы Андрей, наверное, не сумел взять себя в руки. Он изо всех сил гнал от себя прочь этот нелепый, непонятно откуда взявшийся стыд, валял дурака и шутил, даже вот вспомнил дурацкий стишок, написанный когда-то давно, и, кажется, это немного помогло. Однако позднее Сашка все равно снова заставил его смутиться. Он от чего-то его словно бы избегал, злился. Со стороны это было не очень заметно, но Андрей знал его слишком хорошо. Но злиться ему было не за что, Андрей был уверен. Ничего такого не случилось, Саша и раньше знал, что происходит с Андреем два раза в год. И уж перед ним, наверное, единственным было не так плохо это признавать и об этом говорить. Оставаться в неизвестности Андрей не собирался и вскоре подловил Сашу и вывел на разговор. — Да не понимаю я, что ты в нем нашел? — взорвался тот наконец после длительных расспросов. — Что в нем есть такого? Чем этот Горшок тебя так сильно зацепил? Он же дурак дураком, не пара тебе совершенно. Неужели все дело только в том, что он сильный альфа? Бровь сама дернулась вверх, из горла вырвался смешок. Чего-чего Андрей ожидал, но точно не этого. — Да с чего ты взял, что я в нем что-то нашел? Не пара он мне, конечно, да и кто говорит иначе? — Ты звал его, — хмуро, совсем без намека на шутку, пояснил Саша. — Когда тебе было плохо, ты очень громко его звал. Внутри у Андрея от этих слов вдруг резко все поднялось, словно он на большой скорости понесся с горочки вниз. Страшно, но не страхом смерти и ужаса, а скорее… азарта? Неизбежного, но не грозящего гибелью падения? Уши и щеки обожгло горячим, он не сразу сообразил даже, что сказать. — С чего ты взял? — сумел выдавить он, наконец. — Тебя же там не было. — Маша сказала. Воды тебе относила, выходит и говорит: «Он там Горшка зовет, может, позвать?» И вот тут Андрею сделалось стыдно. В самом деле, что ли, звал? Ну и позорище. И главное ведь — не помнил теперь этого совершенно! — Может, не звал, может, мне кошмары снились? — попробовал все же превратить он это во что-то приемлемое. Но Саша так на него посмотрел, что ему стало неловко от этой своей попытки вдвойне. Но что такое, почему он звал? Зачем именно Горшка? Что ему от него? Не может же быть, чтобы он… или может? А в памяти все всплывал запах, мерещившийся в самые тяжелые моменты. Теплый и тяжелый, как хорошее одеяло. Заодно вспомнилось и как сильно хотелось, чтобы не только запах укрыл, оказался сверху, придавил всем весом, но и его обладатель. Как хотелось, чтобы это был именно он, а не кто-то неясный, как раньше это бывало. Вспомнилось и, как помчался Андрей, едва оклемавшись, сразу к нему же, какую радость испытал, увидав его тогда в зале с этой его лютней в руках. Может, и в самом деле что-то в нем появилось? Какое-то… чувство? Андрей думал-думал об этом, но так ни до чего и не додумался. Он в целом был не из тех людей, кто долго может зацикливаться на одной мысли, так и сяк рассуждая о чем-то. Рано или поздно он обычно со всем свыкался, бросая попытки как-то оценить свои или чужие поступки или случившееся. Так и здесь. Что толку думать? Жизнь у него теперь простая, ни один поступок за собой слишком серьезных последствий не поведет. Даже если влюбился по глупости своей, даже если что-то между ними будет — или не будет — значения это ни для кого, кроме него самого и, может быть, Горшка не имело. Пусть все идет своим чередом, а как уж сложится — все к лучшему.***
И вот время снова побежало. Андрей из всех сил пытался снова влиться в тот ритм, который установился у них до всех событий, и замечал, что, кажется, Горшок со своей стороны делал то же самое. Они не обсуждали, почему это Андрей отсутствовал несколько дней, Горшок даже не стал ему напоминать, что он не сдержал своего обещания предупреждать, если ему надо отлучиться. Он вообще ни словом не обмолвился по этому поводу. Зато они смачно прошлись по Косому и компании. Андрей, когда понял, что кого-то не хватает — или чего-то: косых взглядов и сквозящего в каждом жесте и слове презрения — первым делом спросил об этом. И получил развёрнутый ответ. Горшок говорил громко и много, как человек, который долго держал в себе накипевшее и теперь наконец получил возможность это высказать. Было похоже, что парни своим предательством сильно его задели. Андрею было наплевать — предали или не предали — а то, что они ушли, скорее даже приносило радость, но Горшка он понимал, а потому от всей души поддержал его. А между прочим без них все стало намного спокойнее, чем было с ними. Словно удалили воспаление, испускающее яд, отравляющее весь остальной организм. Те, кто остался, к Андрею относились ровно, Горшка воспринимали, кажется, своим атаманом и даже на Сашку не гнали. Пор был спокойным и непритязательным, Яшка забавным, Балу куда больше интересовался Машей, а та им, чем окружающим, а Паша с Рябчиком — возможностью отдохнуть. Только Ягода иногда зыркал на Андрея, будто хотел его съесть, но Горшок не обращал на его взгляды внимания, поэтому Андрей решил, что тот просто… ну, такой. Дни шли своим чередом, они вернулись к своим каждодневным занятиям, и вот однажды Горшок вздумал тренировать Андреево умение держать равновесие. Когда он сказал, что они будут этим заниматься, Андрей даже сперва рассмеялся. Он уже не раз и не два видел, как Горшок не вписывался в широкие повороты, собирал все углы, даже падал со стульев или путался в собственных ногах, и был уверен, что кому-кому, но не атаману преподавать ему подобные уроки. Но Горшок загнал его на чьей-то привязанный к гостиничной пристани рыбацкий челн, заставил нападать и защищаться, пытаясь удержаться в шатающейся при каждом движении лодчонке, и Андрей с большим удивлением убедился, как сложно его уронить, даже если его раскачивает из стороны в сторону. Уступать Андрей ему хотел меньше всего, поэтому изо всех сил сопротивлялся падению в реку. Ягода, сидевший на берегу и вытесывающий что-то из дерева ножом, иногда бросал на них взгляды. Андрея это отвлекало, ему было бы легче сосредоточиться, будь они с Горшком один на один. Но, утешал он себя, в настоящем бою таких вот отвлекающих моментов будет куда больше, поэтому это тоже часть тренировки. Часть учения, которое ему надо освоить, чтобы доказать, что он не сопля зеленая. Но лодка под ногами раскачивалась и уворачиваться не было почти никакой возможности. Поэтому он снова и снова больно получал палкой. Завтра руки будут синие и неподъемные, дрожащие. И никто ему поблажки по этому поводу не даст. Бывало ведь с ним уже так: он, когда это происходило, давал жуткую слабину, готовый чуть не плакать от того, как сильно ему все это не нравилось, как сильно хотелось оказаться дома, в своих разрисованных покоях, и попросить у лекаря какую-нибудь мазь. Однако виду старался не подавать: не настолько плохо ему было, чтобы поджав хвост, сдаваться. Сдашься и придется возвращаться не только к оставленной хорошей жизни, но и к тому, от чего бежал. Вот лодка снова покачнулась и он вместе с ней, и ему с трудом удалось прикрыться предплечьем от воспользовавшегося тут же своим шансом Горшка. Обожгло сильной болью, и он зашипел, подался назад. Слишком сильно назад: лодка наклонилась сильнее, его повело, и он понял — падает. Падение было уже не остановить, и Андрей, смирившись, уже готов был вымокнуть с головы до ног, нахлебаться воды и, наверное, даже утонуть — плавать он не умел. Но чужая рука сомкнулась у него на запястье и дернула на себя. Сила повлекла его за собой обратно и эта же сила впечатала его в того, кто все еще крепко держал его руку. Андрей непроизвольно уткнулся лицом куда-то в пространство возле чужого уха, ощущая щекотное прикосновение к кончику носа темных, чуть вьющихся волос. Тело столкнулось с чужим телом, и что-то проскочило в момент, словно искра, будто бы они сработали как кремень и кресало. Одновременно захотелось оттолкнуть и прижаться сильнее, и вспыхнула отчего-то ярко перед глазами картинка: он один в темной клети, и так хочется, чтобы это же тело прижало сильнее… Это продлилось едва ли больше пары мгновений, а затем с берега донеслось громко-возмущенное: — Да вы совсем уже, что ли?! Еще целоваться при всех начните! И в мгновение их раскидало друг от друга по разным концам лодчонки. Андрей понял, что весь горит. Что жаром обжигает щеки и уши, и даже, кажется, шею, но слова о поцелуях… богатое воображение уже вовсю подкидывало ему картинки — как это? И странное дело, отвращения он чувствовал, только желание попробовать. Смущенно он глянул на Горшка, но тот не заметил — горел возмущением. — А тебе что, блин, завидно? Или заняться нечем?! Так я найду тебе занятие! А если завидуешь, поди и найди себе кого-нибудь, а не делай мозги взрослым, е-мое! Ягода, ничуть не уступавший Горшку ни в росте, ни в силе, ни едва ли в летах, только хмыкнул. — Смотреть на вас противно, вот и все. Найдите себе укромный уголок и там милуйтесь! — А мы люди свободные, где хотим там и делаем, что хотим! А ты, если что-то не нравится, сам иди ищи себе укромный уголок, понял, да? Горшок размахивал руками, как мельница лопастями, и лодка снова закачалась. Уже успевший отойди от смущения Андрей, непроизвольно присел, пытаясь ухватиться за борта. — Горшок, понял он, хватит, а. Ты лодку раскачиваешь! Тот не слышал его. — Я вообще, если захочу, что угодно могу сделать, потому что сам себе хозяин, а не ты мне и никто другой! Если я захочу с ним целоваться, то буду, и никому этим не помешаю, потому что это касается только меня и его, понял, да? И нечего тебе меня учить, что мне делать, а чего не делать! А то каждый лучше меня все знает, развелось тут умников, я и сам все знаю и сделаю, и никто меня не остановит, видишь? Он ухватил пытавшегося устоять в качающейся лодке Андрея за плечо и снова дернул на себя. Ткнулся ему, как клюнул, губами в губы, Андрей даже ничего не понял в первое мгновение. Лишь ощутил теплое и сухое прикосновение, не показавшееся ни приятным, ни мерзким. А потом сообразил, дернулся. — Горшок, да ты сдурел! — завопил, чуть отстраняясь, и со всей силы толкнул того ладонями в грудь. От этого Горшок качнулся, не удержал, наконец, равновесия и полетел в воду. А так как рука его все еще крепко держала Андрея за плечо, то его он потащил за собой. Туча брызг, и вот они барахтаются рядом, причём Андрей судорожно цепляясь за своего атамана. Кое-как под смех Ягоды Горшок вытащил их к берегу, но выйти из воды так просто Андрей ему не позволил. — Совсем дурак?! — крикнул он на него, стоило оказаться на мелководье, и толкнул опять. — А если бы я утоп?! Тебе-то что, конечно, вы все тут только того и ждете, а я еще пожить хочу! Предупреждай в следующий раз, когда так полезешь! — Да я не подумал… — пробормотал с жалким видом Горшок. Он повесил голову и потупился, вода ручьями стекала с его волос, одежда липла к телу, и хоть Андрей вряд ли сильно отличался сейчас своим видом от него, при взгляде на него такого в душе просыпалась жалость. Будто пса голодного под дождем на улице повстречал. Вот стервец, как у него это получается? Андрей не был так уж зол на него. Он скорее обалдел от неожиданности, а разозлился больше из-за того, что пришлось вымокнуть да воды наглотаться на жизнь вперед. Раздражало, правда, еще и то, что Горшок полез к нему, чтобы что-то там доказать своему брату — и с чего только завелся? — и для него это, похоже, совсем ничего не значило, а Андрей потратил первый поцелуй и на что? На этого дурака и его глупые доказательства непонятно чего. Не то что бы об этом так уж стоило жалеть, спроси Горшок его, он бы, может, не отказал и даже подыграл, но так как его никто не спрашивал, чувство было, словно его попытались использовать. — Думай в следующий раз! — рявкнул он раздраженно и пошлепал к берегу, оставляя обоих братьев разбираться друг с другом без его участия. Уж им-то, должно быть, не в первый раз! И зачем только понадобилось его в это втягивать? Досада скреблась в душе злобной кошкой. Андрей чувствовал себя дураком, поэтому всем своим видом показывал недовольство, зная при этом, что, если братьям — или одному конкретному из двух братьев — все равно, то его недовольство так и останется незамеченным и ничего не значащим. Знал он также, что и обида эта не такая, которую он будет помнить долго. Скоро все пройдет и забудется, но сейчас… Проходя мимо Ягоды, он встряхнулся, как собака, стараясь, чтобы несколько капель попало на него. В душе мелочно потеплело, когда тот закричал: «Эй! Аккуратнее!» Улыбнувшись, Андрей слегка успокоился и потопал туда, где можно было бы нормально обсохнуть и привести себя в порядок.***
Дурацкий Ягода! Из-за него у Горшка что-то помутилось в голове, наделал вон глупостей, к Княжичу полез, обидел его. И зачем, спрашивается? Будь на его месте кто угодно другой, разве сделал бы то же самое? Нет, конечно! А тут поступил как паршивец какой. А еще возмущаться раньше наглость имел: раз ведомый, мол, не значит, что лезть к нему надо. Похоже, то, о чем толковал ему Балу нельзя было просто поглубже затолкать и внимания на него не обращать, оно вот такими вот нелепостями вылазило. Надо было с Княжичем поговорить. Объясниться, чтобы не думал плохое. А то как-то все не очень получилось. Но Княжич — птица гордая, как к нему подступиться? Да и неловко как-то. Замять все, будто и не было? Не будет же тот вечно дуться, небось, к утру отойдет. А если не к утру, так к следующему вечеру. И вообще на обиженных воду возят. Поступить так было заманчиво. Но какая-то часть Горшка восставала против этого. Не хотелось все просто замалчивать. И в памяти то и дело всплывал к тому же этот нелепый недопоцелуй. Ощущение княжеских губ, их вкус. Княжич был вкусным. Мысль эта сильно мешала делать вид, что все в порядке, что ничего не случилось. Горшок помаялся какое-то время, но в итоге решил посоветоваться с тем, кто в таких вещах разбирается лучше — с Балу. Тот, не долго думая, обозвал его дураком и сказал, чтобы Горшок извинился, да еще посоветовал подарить что-нибудь. Вроде как в качестве примирения. Дарить Горшку было нечего — сам бессеребренник, ни гроша, ни шиша за душой — не цветы же в самом деле, какой бы ни был, а Княжич все ж не девка, но извиняться да поговорить все-таки потащился. Княжич после своего отсутствия приноровился жить в том же доме, в котором укрывался во время своей проблемы. Дом был большой, старикам Княжич не мешал, развлекал скорее их даже, чтобы не так тоскливо было, а в проклятие-призрак деда, похоже, не верил. Так что поговорить им удастся даже и без свидетелей особо. На постоялом-то дворе наверняка бы кто-то влез или услышал или и то и другое, а им потом опять ходить и ловить взгляды заинтересованные. Что говорить, Горшок как-то не думал. В его голове оно все выглядело так, словно он бы Княжича увидел, тот бы на него посмотрел и сразу бы все сам понял. В реальности он снова замер перед дверью, перед которой еще несколько дней назад стоял, обмирая вовсе не от неловкости, а от чего-то низкого, животного и темного. Теперь никакой Ренегат не станет его от этой двери отгораживать, потому что и незачем. Поймав себя на том, что думает развернуться, уйти и все-таки оставить все как есть, он поплотнее сжал губы, занес руку и несколько раз бухнул кулаком. — Кто там такой робкий? — донесся из-за двери едва слышный голос старухи. — Не заперто! Дверь действительно оказалась не запрета, и вот Горшок наконец очутился внутри. Сени были темные, но из дверного проема направо жарко дохнуло теплом и жизнью. Ясно было, что и хозяйка, и, возможно, хозяин с гостем их пригревшимся, находятся там. Горшок потоптался немного на пороге, думая заходить ему туда, или ему такому дикому, как псу бездомному, будут там не рады, да его опередили. — О, кто пришел! — удивилась выглянувшая старуха, — ну, проходи, гостем будешь. Повторять Горшку было не надо. Обрадованный, что его не погнали, он шустро юркнул мимо неё и огляделся. На столе было раскатано тесто, возле большой добротной печи с кочергой в руках стоял дед, у стен были расставлены лавки, но все пустые. — Здрасте. Кто пожаловал-то, а, — поднял дед на него водянистые блеклые глаза. — Ты проходи, не стесняйся. Я тут, вишь, стряпаю, муки прошлогодней нашла… А ты ведь к мальчику своему пришел? — хитро сощурившись, сама себя перебила бабка. — Он-то в клети сидит, закрылся там, скоро уж и оставить там ничего нельзя будет, совсем обжился ведь. Да я его позову, или, хочешь, сам до него сходи. — Я сам! — поспешно вставил Горшок и смутился своей поспешности. — Ну сам так сам, — не стала настаивать бабка. — Клеть-то знаешь у нас где? Он буркнул, что разберется, и ведь не соврал: Княжича можно было бы найти по одному лишь запаху. Тот все еще стоял в доме, по-прежнему сильный, лишающий воли, все такой же пряный и вкусный. В месте, где Княжич чаще всего обитал, запах был сильнее. Так, оказавшись на пороге клети, Горшок замер, чувствуя, как сжались челюсти и непроизвольно сильнее раздуваются ноздри. Вмиг забылось все человеческое, осталось только то самое ощущение, настигшее его несколько дней назад и сбитое четким ударом Ренегата. Клеть, в которой Княжич провел свое требующее уединения ведомое время, вся насквозь пропахла им. Казалось даже, что ничего еще у Княжича не заканчивалось, что можно будет подойти к нему и… — Я же сказал, что не буду… А это ты, — проворчал Княжич, отворачиваясь от какого-то дела, которым занимался, Горшок краем глаза углядел только полотно какой-то ткани. Сказанные Княжичем слова немного привели в чувство, заставив вспомнить, зачем он вообще здесь оказался, но человеческая речь не спешила снова возвращаться. Он глупо уставился на Княжича — на Андрея. Русые вихры, отросшие за последнее время, все еще слегка влажные после их недавнего совместного купания, были всколочены, словно он зарывался в них руками в задумчивости, и это делало его похожим на одуванчик. Горшку даже захотелось потрогать и убедиться — правда мягкие и пушистые? Но он сам себя одернул и опустил взгляд ниже, однако и там поджидала ловушка — губы, искусанные и розовые. На ум сразу пришло ощущение этих губ под своими, и Горшок снова понял, что смотрит не туда. Нет, решительно невозможно в таких условиях о чем-то разговаривать. Игнорируя заданный Княжичем вопрос: «ты че пришел-то?», он мотнул головой, пытаясь показать, чтобы они вышли, уже понимая, что истолковать его молчаливые кривлянья не так-то просто. Попытался что-то сказать, но взгляд снова зацепился за княжеские губы, и слова так и застряли в горле. Что за наказание! Зачем вот он такой? Такой… такой невозможный. Уже как-то забылось намерение объяснить, что обиду причинять не хотел, что просто вот такой он дурак. Потому что ну а как не хотел? Очень даже хотел! И все остальное тоже хотел, когда сидел вон там, по ту сторону двери, но страшно просто в этом признаться, потому что не животное же он честное слово, и хоть Княжич ведомый, а он ведущий, не означает же это, что они обязательно должны бездумно следовать непонятно откуда берущимся желаниям. Но может, мелькнула в голове робкая мыслишка, желания берутся не непонятно откуда, а именно из того, что можно назвать симпатией или, скажем, чувством?.. А запах, стоявший кругом все плотнее опутывал, все больше лишал воли. И вот Горшок обнаружил себя ни с того ни с сего подавшимся вперед. Колени стукнулись о пол, и он увидел близко-близко широко распахнутые удивленные голубые глаза, приподнятые брови. Рука сама зарылась в чужие волосы — в самом деле мягкие и пушистые! — не позволяя отстраниться, и, мгновение помедлив, Горшок поцеловал. На этот раз это было по-настоящему, а не просто прикосновение для вида. Он целовал Княжича так, как раньше целовал понравившихся девчонок, пробовал на вкус, стараясь распробовать как можно больше, пока его снова не оттолкнули. А все мысли, вертевшиеся ранее в голове, перемешались в невозможную кашу, и на язык отчего-то прыгнуло: — Я не хотел тебя обижать. Да уж так не хотел, что до сих пор продолжает… Но мысль, которую он выдохнул немного невнятно в чужие губы, все-таки оказалась услышана. Когда он попробовал продолжить, углубить поцелуй, Княжич чуть отвернул голову, уворачиваясь. Он хмурился и облизывал кончиком языка чуть больше, чем раньше покрасневшие губы. Горшок, все еще не отпускавший его от себя, смотрел на это, не в силах отвести взгляд и зная, что сейчас это все закончится. — Я знаю, — слегка угрюмо ответил Княжич, — ты просто дурак. Оброненная фраза резанула, несмотря на то, что Горшок знал, что заслужил это. — Мог бы и без меня со своим братом поругаться, — продолжил тем временем тот. — Еще и так… И сейчас… Вот сейчас ты зачем ко мне лезешь? — он обхватил его руки, собираясь то ли снять их с себя, то ли наоборот удерживая. — Ты если из-за него или поспорил с кем-то, ты это брось! Я в этом участвовать не хочу. Хотя ты, конечно, волен сделать со мной, что хочешь, я… — Княжич вздохнул глубоко, будто собирался нырнуть, — я же если оно на самом деле все, может, и не против бы был, а если это так, игрушки, то не надо со мной так. — Как не против? — сумел переспросить Горшок только. — Ну… с тобой. Целоваться и все такое. По-настоящему. — А, — только и сообразил выдавить он. — Отец ведь вез меня замуж отдавать, — заторопился рассказать поспешно Княжич, кажется, пользуясь неспособностью Горшка перебить, — за человека, которого я даже не видел никогда. Как бы я с ним был? Любил бы он меня? Видел бы во мне человека хотя бы? Или только, — он запнулся, с досадой выговорил: — зверушку необычную, вроде собачки ручной? А ты, я знаю, не животным меня видишь, а человеком. И ты сам мне вроде как мне… нравишься. Я о тебе думал, когда, — он порозовел, смущаясь, но договорил: — один тут был. И поэтому, — еще поспешнее, словно опасаясь, что его перебьют заговорил он, — если это все на самом деле, я был бы не против. Но не если это просто игра какая-то. Договорив, он выдохнул и уставился с вызовом. Я, мол, все высказал, а ты делай с этим, что хочешь. А Горшок растерялся. Словно ему преподнесли что-то очень ценное на раскрытых ладонях. — Это не игра, — нашелся он сказать. И, собравшись, подхватил свою мысль: — Это на самом деле, просто я дурак, как ты и сказал, понимаешь, да? Не знал… А теперь знаю. Я ведь на самом деле обижать тебя не хотел, я просто хотел, ну… — Попридуриваться? — подсказал Княжич, приподняв бровь. — Ну, да… вроде того, — он запнулся, увидев улыбку, спрятавшуюся у Княжича в уголках губ, и вместо всего того, что хотел сказать, спросил: — Ты не злишься на меня? — А если злюсь? Что ты сделаешь? — Все, что скажешь? Он сначала предложил, а потом увидел Княжеское выражение лица — хитрое и заставляющее предполагать, на какие гадости тот способен. Но тот не стал над ним издеваться, помучив лишь немного мнимыми размышлениями над его участью, он в конце концов смягчил взгляд и попросил: — Тогда поцелуй меня еще раз. Как было отказать ему в такой просьбе? Особенно когда озвучивал он ее с таким видом. Горшок подался вперед и снова — в третий раз за этот день! — поймал его губы своими, но на этот раз точно зная, что имеет на это право. Княжич сам попросил! Теперь Горшок делал это не в запале желания доказать брату свою правоту и не в помутнении, вызванном лишающим воли запахом. Тот, конечно, все еще мешался, касаясь сознания, опутывая его и делая все каким-то ненастоящим, но Горшок точно знал, что теперь тот ни при чем. Он жадно пробовал то, что ему позволили распробовать, и с радостью отмечал, что Княжич даже пытался отвечать. Сердце забилось как сумасшедшее, и все существо затопило какое-то светлое трепетное чувство. — Ну все, хватит, — остановил происходящее Княжич, когда Горшок сделался настырнее, и руки его будто сами собой поползли по телу, которое, как оказалось, очень хотелось потрогать. Не получилось — Княжич опять отстранился, и Горшок как завороженный уставился на его быстро-быстро бьющуюся жилку, красные губы и слегка зарумянившиеся щеки. Красивый, боги, какой же красивый!.. — Хватит! — повторил тот чуть громче и увереннее и снова поймал его руки, сжал в своих. — Я не против, но, Горшок! Подожди! Горшок моргнул, пытаясь отогнать охватившее его странное помутнение. Облизнулся, все еще ярко ощущая Княжеский вкус. Странно было от того, что столько времени спокойно без этого жил, а теперь дорвался, и вдруг так тяжело оторваться. И еще странно было, что не приходило в голову так сделать раньше. Додумайся они до этого, может, и сложилось бы все иначе? С парнями и вообще. Было бы все легче? — Ты теперь мой? — спросил он, чтобы понять, какие границы ему тут выстроят. Не каждая девчонка, позволявшая себя целовать, позволяла и большее, здесь, наверное, так же?.. — Я не твой, — хмыкнул Княжич в ответ, и Горшок даже протрезвел от охватившей его пьянящей радости, затопившей ранее все его существо. Заглянул тому в глаза, надеясь понять, что тот имел в виду, но он всегда был несилен в том, чтобы правильно истолковывать взгляды. А Княжич продолжал: — Как и ты не мой. Мы люди свободные, и я сам себе хозяин, а не ты мне и не я тебе. Правильно? Теперь пришла очередь Горшка смущаться. Княжич повторял его собственные слова, брошенные в запале, и делал он это словно дразнясь. — Ну ты же понял, что я хотел сказать! — воскликнул он теперь с не меньшим запалом. Княжич негромко рассмеялся, и Горшок моментально решил, что ради этого смеха, можно и потерпеть его издевки. — Я не твой, — повторил тот, отсмеявшись, и улыбнулся, — но могу быть с тобой. — Да? — Да. Еще сегодня утром Горшок и не думал о том, что, услышав что-то такое от Княжича, испытает такую радость. Да что там! Еще даже идя сюда, он и не рассчитывал, что извинения обратятся вот в это. Как оно вообще так получилось? Выходит все, кто говорил про них разные вещи, были правы? Выходит, что да. И почему-то их правота совсем не колола, наоборот, стало так легко-легко, словно именно это надо было сделать давным-давно. Он широко улыбнулся. Будь он собакой, наверное, сейчас бы вилял хвостом. Княжич теперь с ним! Эта мысль грела, приводила в восторг. Столько всего с ним можно и даже… даже то, чего хотелось несколько дней назад, ведь так? — Только ты не зарывайся, — словно подслушав его мысли, пробурчал тот и несильно пихнул его в плечо. — Я пока еще не решил, чего хочу. — Я и не собирался. — Не собирался, ага. А то я не знаю. Давай, пока все будет, как всегда? Ну или почти. Не будем спешить, ладно? — Конечно, — тут же легко согласился Горшок. Княжич заглянул ему в глаза и затем ощутимо расслабился. — Жаль, — сказал он, — у тебя нет с собой твоей лютни. Сейчас бы не помешало сюда. — Так я могу сбегать и принести, — тут же вскинулся Горшок, испытывая готовность метнуться сейчас хоть на край света. Хотелось, чтобы Княжич снова развеселился. — Не надо, — остановил тот его. — Посиди здесь. Насколько бы ни хотел повеселить Горшок его, он все равно облегченно обрадовался, когда понял, что оставлять Княжича прямо сейчас не придется. Мысль, что они теперь вместе, все еще казалась нереальной, и потому, чтобы убеждаться, что все это правда, ему требовалось постоянно смотреть на Княжича. Смотреть на него, прикасаться к нему. Понимать, что это не сон, ни с того ни с сего нагрянувший к нему, а все взаправду. Они просидели вместе достаточно долго. Горшок решил, что отсутствие лютни не помешает ему музыкально поразвлекать Княжича, напевая ему всякие штуки и рассказывая про них же истории с ними связанные. Тот слушал, хмыкал, где надо, и продолжил заниматься своим делом — как оказалось он доводил до ума простую плотную рубаху, которую где-то раздобыл. В самом деле его княжеские одежды, в которых он ходил все это время, мало того, что пришли в негодность, так еще и в целом мало подходили для его нынешней жизни. Горшок мысленно пообещал себе, что как только появится возможность раздобудет ему самых крепких сапог, хороший плащ и всего остального, чего надо, чтобы не ходил оборванцем. Потом Княжичу надоело возиться с тряпками, он захотел есть, так что Горшок все-таки оторвался от своего наблюдения за ним и отправился на поиски еды. Настроение было приподнятым, хотелось делиться своим счастьем со всеми встречными, даже с Лешкой, обнаружившимся на постоялом дворе, куда Горшок пришел за нормальной едой. Слово за слово он зацепился, задержался и вернулся к Княжичу, только когда вечер уже перешел в ночь. В доме деда с бабкой уже стояла тишина, когда он снова зашел туда. Кто-то сопел на еще теплой печке, никого не было видно. Тихонько, стараясь не шуметь по мере возможности, он пробрался в княжескую клеть, чтобы обнаружить, что тот тоже уже спит. Свернувшись клубочком и подложив ладонь под щеку. Волна нежности поднялась внутри от такого зрелища, что перемешивалось со всепоглощающей радостью. Это чудо теперь его! От эмоций захотелось его то ли укусить, то ли что, но Горшок ограничился лишь легким касанием губ его щеки. — Доброй ночи! — выдохнул он чуть слышно, боясь разбудить. — Сладких снов. Самому ему спать совсем не хотелось. Все случившееся сегодня неплохо будоражило. Мысли о Княжиче, мирно сопевшем теперь вот тут, прямо перед ним придавали сил, согревали, наполняли сердце трепетом. Откуда только тот взялся? Или он был всегда, просто Горшок внимания на него не обращал? И то, что на Княжича пристальнее, чем на остальных смотрел, что плохое отношение к нему задевало больше, чем к самому себе, что злило, когда тот с кем-то проводит много времени, это все выходит тоже не просто так было? Но когда оно началось? Не сегодня же, правда? И не несколько дней назад, когда Княжич был беззащитнее всего, иначе бы он, наверное, и не думал о нем столько, не собирался бы вообще его искать после ссоры со своими бывшими товарищами. И как только Горшок жил, не замечая этого? Другие-то, кажется, неплохо так замечали, просто так, что ли, каждый дурак считал за необходимость ткнуть его носом в его к Княжичу привязанность. А тот сам? Почему он сказал, что не против? У него это все тоже внутри плещется и цветёт? Вот это вот трепетное, дурацкое и нежное? Спрашивать он не стал, конечно же. Андрей — да, именно Андрей — так хорошо спал, что Горшок решил: обсудить это они еще успеют. И завтра, и послезавтра, у них для этого теперь много времени. Насколько мог тихо, он выбрался обратно в жилую часть дома и с дурной улыбкой уселся за стол. Думалось о завтрашнем дне. И вообще о будущем. О том, что они теперь с Княжичем будут делать. Пусть тот и сказал, что хочет, чтобы сейчас все оставалось пока, как есть, но ведь это не навсегда. Вот Горшок и сидел, думая о том, как оно будет, когда Княжеское «пока» закончится. Может, тогда можно будет и те желания воплотить в жизнь?.. Было слышно, как на улице шуршал дождь. Горшок в своем новообретенном счастье не заметил, когда тот пошел. Кажется, тот был сильный и со временем все усиливался, а вместе с ним и ветер. Хорошо было сидеть в тишине и тепле за столом одному, думать обо всем сегодня случившемся, вспоминать вкус Княжеских губ и слушать эту непогоду. Она словно бы отделяла установившийся тут волшебный, ненастоящий мирок, полный неожиданной радости, от всего остального мира. Но, конечно, когда так хорошо, это никогда не может длиться вечно. В один момент, когда взвыл особо сильный порыв ветра, в дверь постучали. Горшок вздрогнул, выныривая из счастливых мыслей. Бросил взгляд на печку, на которой по-прежнему кто-то сопел, и поспешил встать, чтобы открыть дверь. Очень бы не хотелось, чтобы пожаловавший ночной гость перебудил тут всех. — Че надо? — рявкнул он вполголоса, распахивая дверь. Он ожидал увидеть на пороге кого-то из парней, Балу там, Яшку или еще кого, но совершенно внезапно гостем оказался незнакомый человек, поэтому Горшок тут же смутился собственной грубости. Однако через мгновение уже решил, что все правильно — нечего приличным людям по ночам в чужие дома ломиться. Гость был странный. Не молодой и не старый, седой какой-то, с невразумительным лицом. Увидишь такого где и с трудом вспомнишь, что виделись раньше. И одежда на нем тоже была какая-то невразумительная: не мужская и не женская, то ли платье, то ли рубаха. Вид у него был жалкий: промокший насквозь, дрожащий. — Добрый человек, — обратился он, будто не услышав Горшковскую грубость. — Пустишь переночевать да погреться? Конечно, Горшок не был бессердечным. Оставлять пусть даже самого странного гостя за порогом в такую непогожую ночь! Тем более для него эта ночь была счастливой из-за Княжича, а значит, хорошо сегодня должно быть всем. Он посторонился, пропуская человека внутрь, и буркнул: «Проходи!» Усадил за стол, убедился, что сопение на печке еще не прекратилось, а Андрей все еще не спешил выползать из своей норы, и запоздало предупредил, чтобы гость не шумел. Тот уже сидел, как будто всегда здесь был, и под ним медленно растекалась лужа. Горшок уставился на нее, словно она причинила ему какую-то личную обиду. — Конечно! — в примирительном жесте приподнял ладони человек. — Мы будем тихо, никто нас не услышит! Но слышишь, — приподнял он палец, — кто-то стучит! Горшок прислушался и в самом деле уловил стук. Да что такое, что за ночь! Ходят и ходят! Сейчас всех перебудят! Нельзя, что ли, вместе всем прийти, обязательно по очереди? Начиная испытывать раздражение, он снова устремился к двери и снова открыл. И снова увидел того же невразумительного человека. И снова тот сказал: — Добрый человек. Пустишь переночевать да погреться? Горшок почувствовал себя полнейшим дураком. Или сумасшедшим. Но поскольку сумасшедшим, он знал, он не был, был он похоже дураком. Или таким его усердно пытались выставить. — Не надо, — проговорил он слегка раздраженно, — дурачить меня. Знаю я твои эти штуки, е-мое! Если проделываешь их, значит, не так уж тебе и надо греться, понимаешь, и ночевать! В самом деле, если этот бес сумел выбраться из дома, зачем-то обогнул его и решил постучаться снова, значит, не так уж ему и плохо там, на улице. Пусть других дураков ищет! А может, он вообще с товарищами работает? Дома обносят, пока один отвлекает? Не все ж, как Горшок с ребятами, богатеев выбирают для разбоя, некоторые и безответных бедняков могут обнести. Поэтому, ответив человеку, он закрыл перед его носом дверь и, гоняя в голове раздраженные мысли про бессовестных бандитов, вернулся в комнату. И обалдел. Потому что все тот же человек сидел за столом и лужа под ним сделалась больше. И ладно бы человек! Близнец то, может, его в дверь стучал или просто похожий, черт его знает, с такой-то внешностью. Но рядом с человеком совершенно как настоящий стоял он сам. Стоял, хмурил брови, смотрел на гостя ночного, сидящего к двери боком, кусал губы и был настолько им, что захотелось себя ущипнуть — так не бывает! Внезапно гость повернулся к нему, тому, который стоял у двери, посмотрел как будто прямо в душу и произнес неожиданно знакомым голосом: — Зря ты так, Миша, — лицо его, когда он начал говорить поплыло, как воск со свечи, неуловимо меняясь. — Я-то ведь тебе в ночлеге не отказал. Ну да что с тебя взять — человек! Все внутри вмиг заледенело, когда человек обратился к нему по имени. Не человек, точнее, даже. Только один… одно существо называло его так с недавних пор. Но его здесь быть не могло! — Знаю я вас, — продолжало то, и лицо его наконец приобрело черты, которые можно было узнать — того деда из землянки. Захотелось попятиться, но тело окаменело, перестало слушаться. — Тебя знаю. Думаешь убрался подальше, так я тебя не достану? Достану, Мишенька, дай только срок. Уже достал. Тебя. Всех вас. Сначала недругов твоих, так и быть. Потом друзей. Потом брата. Потом любовь. А потом тебя. Вы люди плохие, хотя не бывает хороших людей, вы среди плохих, самые плохие, так и знай. И наказывать вас буду, как вы того заслуживаете. Уже начал — можешь прийти и посмотреть. Существо говорило, не двигаясь, но Горшку казалось, что оно медленно приближается. Он попытался дернуться, чтобы отодвинуться, но удалось только с трудом разлепить рот. — С-с… — попытался он выдавить что-то из себя под внимательным взглядом существа. Голос слушался так же плохо, как и все остальное. — Сгинь! — наконец, получилось громкое, и он еще раз повторил увереннее. — Сгинь! Существо ухмыльнулось, покачнулось и… растворилось, как не было его никогда. А Горшок вскинул голову с покрасневших от его нелегкой головы рук, ощущая как простреливает болью затекшую шею. Ошалело огляделся, пытаясь понять, где он, прийти в себя. Обнаружил, что заснул за столом, а ветер и дождь на улице, кажется, стихли. Никого рядом не было. Ни гостей в странном одеянии, ни деда из леса. Только с печи все также сопели. Случившееся было всего лишь сном. А сном ли, спросил он себя, глядя на лужу воды в том месте, где сидел ночной гость.