Я тебе сейчас дельфинчиков пришлю. Днём снял. Никогда не видел, чтобы так близко к пляжу подплывали. 22:28
Па, а я, думаешь, тоже не видел дельфинчиков? 22:29Ну подожди. Черноморских не видел. 22:29
Давно патриотом заделался? 22:30Лёшка! 22:30
Кривицкий не думал, что затеряться в галерее собственного телефона, состоящей только из рабочих бумаг, редких кадров симпатичных окрестностей и присланных дочерью фотографий внуков, окажется возможным. Но перед минутным видео с дельфинами на него с экрана вдруг посмотрела задумчивая женщина с точёным профилем, и память вернула его в любимую, особенно приветливую в тот день Ливадию. Смотрела она, конечно, не на него, ведь тогда, встав напротив лазурного моря и опершись на каменные перила, совсем не хотела фотографироваться. Но это не помешало ему сохранить у себя залитые солнцем снимки и теперь, случайно вспомнив о них, залюбоваться, позабыв о переписке с Алексеем. Позабыв о том, как внимательно, аккуратно и почти ювелирно при таком тесном соседстве нужно было выбирать кадры для отправки и чем грозило одно неловкое движение. Какие… интересные у тебя дельфинчики. И правда не видел. 22:34 Что за девушка, Геннадий Ильич? 22:35 Па? 22:35 Геннадий немигающим взглядом всматривался в экран. На то, как совершил ошибку, обречённую стать предметом Лёшкиной иронии. На то, как мгновенно сын просмотрел его кадры с тем одним, ему не предназначавшимся. На то, как на него посыпались вопросы, любые ответы на которые будут нелепыми.Алексей. Просто пациентка. 22:36
Ну раз уже Алексей… Всё очень серьёзно. Давно у тебя в телефоне просто пациентки? 22:37Просто встретил на экскурсии. Просто попросила сфотографировать. 22:38
Понял. 22:38 Красивая девушка. 22:39 А не перейти ли нам к «непросто»? 22:39 Дельфинчики тоже ничего. Всё, я побежал. 22:39 «Вот оболтус!» — глупую улыбку, прочно засевшую на лице в последние сумбурные минуты общения с сыном, Кривицкий заметил лишь тогда, когда споткнулся и едва не выронил телефон из рук. Но какой приятной, умиротворяющей всё-таки была эта ночь… Алексей часто упрекал его за одиночество, почти отшельничество, после побега из Москвы, и с каждым упрёком интересовался, не встретил ли случайно Геннадий на Южном побережье достойную спутницу жизни. А когда Кривицкий обращался к нему с тем же вопросом, только отшучивался и уходил от темы. Дочь же всегда ревностно относилась к любому проявлению женского внимания в адрес отца. Несмотря на то, что родители развелись давно и при том остались в уважительных отношениях, невозможность шаблонно счастливой семьи по-прежнему воспринималась ею болезненно — даже после того, как у неё появилась собственная семья. Мария была умнейшей девушкой, но никогда не упускала возможности напомнить отцу, что во все годы он не встречал и не встретит никого безупречнее, чем их мать. Как будто не знала, что безупречность там, где более нет взаимопонимания, не будет иметь никакого смысла. Как будто не понимала, какая мука — жить вместе, утратив влечение. Нет, даже не тела — души. Геннадию стало интересно: как дети отнеслись бы к тому, что он кого-то встретил? Кого-то рождающего забытое влечение души и словно понимающего без многих и долгих слов — в одном молчании и полувзглядах. Если бы он поставил их перед фактом. Если бы познакомил или, напротив, держал в скромном секрете до тех пор, пока кто-то не раскрыл бы его тайну по эмоциям. Но имело ли это значение? Имел ли значение его интерес, когда дети давно выросли, а он сам оказался в том возрасте, в котором было глупо опасаться и оглядываться, думать о последствиях, оценках и мнениях? Едва ли… Как много разных мыслей принесла ему эта вольная, тихая и безветренная ночь. Усмирить их было подвластно только морю, размеренно подбегающему к ногам ласковыми волнами. За время своего отсутствия Кривицкий успел соскучиться по нему и по его стирающей сомнения и тревоги силе. А всё-таки было бы интересно узнать, как во взглядах на участь отца далеки друг от друга его одинаково любимые дети. Дело оставалось за малым — встретить кого-то понимающего, влекущего. Или… — Ирина Алексеевна? — он окликнул её до того, как разум намекнул ему, что хозяин бредит. Что не проводить ни дня без этого имени уже представлялось как минимум странным. Походило на симптом. И будто ни одна из других женщин санатория не могла встретиться ему на этой спрятанной от центральных дорожек аллее… Но это действительно была Павлова. Вдали от фонарей, на скамье в укромном и неприметном уголке под раскидистыми соснами, в тоске опущенных, слабо подрагивающих от ночной прохлады плеч. Наверное, от прохлады — разглядеть было трудно. — Вы! Вернулись! Не рано? Как вы себя чувствуете? — она постучала по щекам подушечками пальцев, вскочила со скамьи и легко обхватила его руку обеими ладонями, отдавая что-то вроде приветственного рукопожатия. Вроде искренней радости встречи. — Уже одиннадцать… Почему вы здесь, а не у себя дома? — Как много вопросов… — Кривицкий усмехнулся, однако мимолётное веселье скоро улетучилось. Ему показалось, что женские ладони были ледяными — но убедиться он не успел: она отпустила его руку так же скоро, как и вновь вернулась на скамью, кутаясь в объёмную кофту. Ему показалось, что её радость была искренней, но вымученной, но пойманной врасплох и не вовремя: голос дрожал и вместе с тем звучал тяжело, низко, опечаленно. Он прочитал бы её настроение по глазам, как только убедился бы, что они блестят влажно и не от радости — но ночь прятала её откровения. — Отвечайте по порядку, — Ирина вернула ему усмешку и приготовилась слушать, надеясь, что и в это мгновение Кривицкий послан ей, чтобы отвлечься в разговоре и забыть всех других, всё другое — опротивевшее, бесчувственное, не заслуживающее её переживаний. — Не хотите спуститься к морю? — Почему бы и нет, — она без энтузиазма пожала плечами. Было безразлично: сменить локацию или остаться здесь, где она провела почти час, провожая взглядом таких же отдыхающих. Почти таких же. Семьи с детьми, трогательные пожилые пары, неизвестно что забывшие в санатории юные подруги — прохожим и Павловой не было друг до друга никакого дела… Почти никакого. Когда им было неведомо одиночество, Ирина невольно чувствовала досаду на грани зависти. — А всё-таки не уходите от темы. Специально ли, чтобы не идти с ним рядом и не чувствовать, будто он должен предложить руку, или просто потому, что привыкла ходить быстрым, широким шагом — она не стала дожидаться Кривицкого и побрела по уводящей ниже и ниже тропе. Но ему не нужно было другого. Картина, на которой хрупкий женский силуэт в контурах лунного сияния устремлялся к тёмному морю, напоминала ему одну из тех, что художники выставляли на вернисаже Пушкинской аллеи, и сотни туристов каждый вечер скользили по ним восхищёнными взглядами, гадая: приобрести, увезти с собой или оставить в воспоминаниях. Но он был её единственным зрителем. — Чувствую себя живее всех живых. Отдохнул, теперь бодр и полон сил, разве по мне не видно? Но цена такого отдыха в том, что ещё неделю нужно будет разбирать здесь всё, что накопилось. Вам наверняка знакомо. Когда выпадаешь из рабочего ритма на день-другой, а потом не знаешь, за что хвататься… И надо ли посещать дом на несколько часов, чтобы там всё равно думать об одном? Диван в моём кабинете ничем не хуже дома. А дома… Дома всё равно только тишина. — Что ж, вы шутите — а это действительно значит, что всё неплохо, — Ирина полуоборачивалась на каждую его новую подробность и, когда ей надоела эта суетливость движений и бессмысленная дистанция, помедлила, подстраиваясь под шаг мужчины. — Знакомо. Конечно, знакомо. Когда кабинет становится домом, а домой не хочется возвращаться под всеми этими предлогами… Дурной диагноз. Это я вам как хирург хирургу говорю. Она то невесомо проводила пальцами по растущим вдоль аллеи розам, то прятала руки в глубоких карманах вязаной кофты и, как отметил Геннадий, почти не поднимала глаз — ни к нему, ни к финальной, приближающейся точке их маршрута. Не нужно было быть тонким психологом, чтобы различить, как, помимо тёплой кофты, на её плечах лежало гнетущее напряжение. — Вас что-то расстроило? — Почему вы так думаете? — Павлова ответила с такой уверенной интонацией, что он замялся и решил, будто впрямь ошибся и зря посягал на знания психологии, бесполезные в очевидном. — У меня всё в порядке. Сверчки в густой траве неустанно исполняли свою скрипучую балладу, чтобы тишина, время от времени встающая между ними, не казалась неловкой. — Были сегодня где-нибудь, видели что-нибудь интересное? Ирина покачала опущенной головой. День ещё с утра пообещал быть отвратительным — маячивший на горизонте отъезд и завершение отпуска, изначально принятого за сомнительную идею, отчего-то приближались с тоской и беспричинным, почти отчаянным нежеланием возвращаться в Москву, — и Павлова нехотя увенчала своё меланхоличное безделье поздним выходом из номера хотя бы на территорию санатория. И, может быть, прогулка задалась, если бы только она забыла телефон брошенным на кровати и никому не перезвонила, увидев пропущенный вызов. — Дешёвая из меня актриса, да? Вру неубедительно, выгляжу жалко, — Ирина развернулась, размахивая руками в карманах незастёгнутой кофты, позволяя налетевшему ветру пробраться в оголённую душу, и вышла перед Кривицким, продолжая путь мелким обратным шагом. — Ничего не в порядке. Ничего… Она не спешила объясняться, а он не спешил пробираться в эту душу вместе с ветром. Море шумело совсем близко. Они пересекли черту пустынного пляжа в молчании, и Геннадий, не долго думая во вседозволенности этого одиночества, подтянул белый шезлонг к самой кромке воды, к самым бликам лунной дорожки, уходящей в неизведанную даль звёздного неба. Ирина села так близко, что, казалось, только повернёт голову — и её мягкие волосы накроют его лицо. А может быть, ему, начинающему мириться со своими симптомами и составлять клиническую картину, этого и хотелось. Может быть, Кривицкий ждал, когда подует ветер и, прикрыв глаза, он бессовестно втянет носом аромат жасмина. Только каждый раз, когда в красивый женский смех проникали нотки презрения к самой себе, ему становилось до горечи досадно, и что-то нежное, мечтательное и жасминовое тут же таяло, не успевая назваться чувством и обрести оправдание. — До того, как вы подошли, я разговаривала с мужем. Бывшим. Мы развелись три года назад, и тогда мне показалось, что это был лучший день моей жизни. Больше никаких обязательств, никакой ответственности, никакого унижения в искусственном подобии счастливой семьи. Хотя вряд ли лучшим можно назвать момент осознания, что тридцать лет этой жизни прошли… Просто прошли. Прошли в такой любви, что однажды вечером тебя говорят: «Я полюбил другую. Я переезжаю к ней, и мы будем жить вместе». А этой «другой» оказывается его студентка. Обмельчали, однако, любовницы! Но дело даже не в этом… Она вела свой монолог открыто и откровенно. Как никогда ещё не делилась ни с кем. В нём не звучало сожаление об ошибках, не дрожала обида, ножом под рёбрами не болела измена, но между тихих слов иногда вставали долгие паузы, и Кривицкий, поворачиваясь к женщине, замечал, как она прикрывала глаза — луна, не оставив тайны, осветила ему её лицо — и, будто смахивая пряди волос, будто поправляя чёлку, украдкой сжимала переносицу в безмолвном приказе держаться. Конечно, он не поверил Ирине ещё тогда, когда в их первую странно эмоциональную встречу она сказала ему, что замужем. Не поверил самую малость оттого, что рядом с такой женщиной, какой предстала перед ним Ирина Алексеевна, непременно должен был путешествовать кто-то охлаждающий её пыл; но более оттого, что таких женщин не отпускали на курорты одних. И дело было совсем не в остром языке и излишней экспрессии. Но теперь… Теперь Геннадий не стал бы задавать вопросов о том, почему она солгала. Притвориться семейным человеком всегда проще, чем объяснять, почему не получилось, верно? Он знал это как никто. Павлова, бездумно ковыряющая мыском гальку, снова заговорила: — Дело не в этом. Хотя он зачем-то продолжает мне звонить и что-то рассказывать. О себе, о своей работе, о наших общих воспоминаниях. Как будто это я разрушила. Я отказалась от семьи… — трепетное слово из пяти букв всегда горчило на её языке и, проникая под кожу, покалывало грудь тупой болью. — О сыне. Мой Артём, он… Мужская солидарность, наверное? Он всегда был на его стороне. Что бы ни происходило, причина всегда находилась в том, что я была недостаточно хорошей женой, недостаточно хорошей матерью. Может, они и правы, но я… Я любила их как могла. Теперь уже сердце Кривицкого неприятно сдавило вырвавшимся из её уст прошедшим временем. «Любила…» Кто из этих мужчин ранил её так сильно, что она кривилась от собственных слов, кажущихся чужими, противоестественными, неправильными? Что её голос по-прежнему звучал неверием в реальность? — Он звонил рассказать, что наш сын покупает дом. Я вам говорила, Артём с женой работают и живут в Кракове, у меня даже есть внучка. Но я никогда её не видела… Но дело не в этом! — Ирина взмахнула руками, останавливая себя, пресекая поворот мыслей к другой, не менее болезненной ране — к так и не состоявшейся встрече с Агнешкой. — Артём покупает дом на деньги от продажи моей московской квартиры. Я не хотела её продавать, но судиться с сыном было бы как-то странно, как считаете? Да и Бог с ней, с этой квартирой. Просто… Вы когда-нибудь чувствовали себя ненужным собственным детям? Кривицкий молчал. Слова не подбирались, и он не знал, как принять то, что в хрупкой, женственной фигурке, первое время казавщейся ему живущей весело, легко и праздно, умещалось столько тщательно и умело скрываемых переживаний. Если бы в мире не существовало условностей и предрассудков, он бы заменил всё своё невысказанное многословие объятиями. Но они существовали. И Геннадий не имел никакого права прикасаться к Ирине — пусть и из самых светлых побуждений. Спасая его от неудобства непридуманного ответа, Павлова прервала молчание: — А раньше всё было по-другому. Не было ни дня, чтобы он не звонил и не спрашивал, как мои дела. Знаете, даже когда взрывы в метро, какие-то крупные происшествия… Я ещё не знала, что к нам везут десятки пострадавших, что предстоит бессонная ночь, а он уже звонил, чтобы узнать, в порядке ли я, не было ли опасности для меня. А потом… Потом он стал звонить только по делу. Потом он спрашивал только о том, не надумала ли я продавать квартиру, потому что ему тоже не хотелось бы суда и лишних хлопот. Лишних хлопот… Когда «мама, ты же знаешь, что у меня нет никого роднее» превратилось в лишние хлопоты? Я пропустила… Ирина задавала вопросы сама себе, но каждый раз только порывисто смахивала непрошенные слёзы — не могла найти ответ и никого не могла попросить подсказать. Море, будто тоже взволнованное её исповедью, зашумело громче, и каждая с новой силой бросающаяся на берег волна так же ударяла к вискам глухой болью собственных слов. — Может быть… Дети часто сбиваются с пути. В любом возрасте и в любых, самых хороших наших отношениях, — когда Кривицкий, шумно выдохнув, заговорил, то сам удивился своему сдавленному и низкому, словно простуженному, голосу. После того, чем поделилась Ирина Алексеевна, ему следовало бы поблагодарить своих детей за то, что они были у друг друга и друг с другом, несмотря ни на что. Что они никогда не давали ему и повода усомниться, что их любовь тоже могла бы выменяться на деньги. — Но они любят нас. Просто забывают говорить об этом, показывать. Просто забывают. Он впервые боялся сказать что-то неверное, неуместное. Всегда обдумывающий мысли и аккуратно подбирающий формулировки, впервые мгновенно говорил то, что чувствовал, что сиюминутно считал нужным, что рождалось в ощущениях рядом с этой женщиной, пока она гипнотизировала взглядом играющие на волнах блики лунного света. — Когда мы с Ритой развелись, моя дочь уже училась в университете и жила отдельно. Она перестала со мной общаться. Считала виноватым в разводе. Наверное, правы те, которые говорят, что в разводе виноваты двое, но тогда Маша почти убедила меня, что я поступил подло, избрав такой путь меньшего сопротивления. Не спас то, что можно было спасти. Но чуть позже она обожглась сама. Не спасла того, кого очень хотела спасти, из кого хотела вылепить своего идеального. Тогда она впервые попросила совета у меня — не у Риты. Тогда она снова заговорила со мной. Она не изменилась, нет… В таком возрасте наши дети вряд ли способны перевоспитаться, правда? Но она умеет признавать, что бывает неправа, умеет исправлять ошибки, умеет делать шаг назад и пробовать снова. Может быть, всему своё время? — Может быть… — эхом повторила Ирина. Чувствовала пусть не облегчение, но благодарность этому откровению за откровение. Уже не верила, что Артём тоже научится делать шаг назад и исправлять ошибки, но всё ещё надеялась. — А кто был виноват? — Что? — Геннадий повернулся к ней, и их глаза сошлись. Её живой интерес и его готовность протягивать эти мгновения разговора с ней до рассвета, её долго хранимая в душе обида и его скромное желание утешить заслуживающую веры и уверенности в лучшем, её застывшие слёзы и его тихое восхищение встретились, чтобы каждый из них подумал, как хотелось бы задержаться подольше, сквозь полутьму всмотреться в радужку и разглядеть на ней другое сокровенное. Взаимное. — В разводе, — Павлова выдержала его взгляд и, может быть, впервые за вечер, не отвела глаза к морю. Может быть, впервые отметила, как приятнее было разговаривать, не только слушая ответы, но и за миг до этого прочитывая их во взгляде. — Кто был виноват в вашем разводе? — Жизнь, наверное, — уголки его губ поднялись, и Кривицкий повёл плечами. — Нам было хорошо вместе. Удобно. Как товарищам, союзникам, напарникам, но не как влюблённым. Мы перестали понимать друг друга. А может быть, понимали настолько, что жить вместе и мириться с чертами друга друга стало просто невозможно. Хорошо, что наши пути разошлись вовремя. И, наверное, всё сложилось так, как и должно было сложиться. У Риты замечательный муж и успешная юридическая фирма, они так и живут в Израиле. А я… А мне Рита подарила двух замечательных детей. И упрекать эту жизнь, наверное, не в чем. Ирина грустно улыбнулась и кивнула, а он снова одёрнул себя за то, что сегодня всё шло не так. Что мысли обретали воплощение и улетали по ночному бризу быстрее, чем он успевал оценить их целесообразность. Зачем будто бы нахваливал бывшую жену перед другой женщиной? Зачем снова коснулся темы детей и наверняка сделал ей больно?.. Зачем вообще завёл этот разговор на осколках ошибок и воспоминаний? Но, может быть, ей тоже было нужно? Выговориться, высказать разрывающие изнутри переживания, просто ощутить рядом чьё-то плечо? Может быть. Геннадию показалось, что именно в эти минуты он видел её настоящей. Павлова же не думала о завуалированных комплиментах неизвестной ей Рите. Ей было тепло от того, как вежливо и тактично Кривицкий отзывался о бывшей супруге. Даже если не получилось. Даже если встретила другого, а он остался один. Один… В его словах было невозможно уловить сожаление об одиночестве, но она словно читала о нём между строк. Человек, наслаждающийся своей свободой, говорит о том, что дома его ждут покой и уют — не тишина. Человек, рассказывающий о том, что жизнь не за что упрекнуть, на самом деле плывёт по течению от отчаяния — от осознания своего «поздно» и предопределённости судьбы, в которой телевизор включают лишь для того, чтобы квартиру наполнила иллюзия живого общения. Она знала это как никто. — А в своём разводе, наверное, виновата я сама, — когда Геннадий подумал, что их беседа подошла к финалу и Ирина, пожелав ему доброй ночи, уйдёт, она вновь неторопливо, сбиваясь на паузы, заговорила. Только забралась с ногами на шезлонг и обвила колени руками, согреваясь. — Что его измены… Наверное, было трудно жить с осознанием, что жена едва ли тебя любит… Я вообще не знаю, любила ли я кого-нибудь когда-нибудь. Просто так было нужно. Просто жизнь складывалась по какому-то шаблону. Бабушка вышла замуж в девятнадцать, мама — в двадцать, а Ира в двадцать пять ещё училась и только и слышала, что «как же так, милая, останешься одна, а твоя медицина не согреет холодной ночью!» И поначалу всё действительно было неплохо. Красивые ухаживания, внимание, забота, рождение сына, свой дом… А потом неожиданно тридцать, сорок… А потом домой получается возвращаться всё позже и позже, потом домой звонится со словами «сегодня много работы, я останусь до утра», а дома уже не ждут. А те, кто должен ждать дома, уже в других домах… Кривицкий слушал не перебивая и боясь лишний раз вздохнуть — только бы не разрушить это хрупкое мгновение доверия и открытости. Ему было невыносимо. Невыносимо слушать, как женщина, которой изменили, пыталась оправдать эту измену своей виной. Невыносимо смотреть, как перед ним, так долго принимавшим её манеру держаться за шутку, оплавилась эта сталь и показалась ранимая, незащищённая, покрытая шрамами нежность. Когда Павлова отпустила колени и взметнула рукой, намереваясь то ли поправить волосы, то ли снова утереть слезу, он перехватил её ладонь. Не думая об условностях и предрассудках, не думая о том, что не имел никакого права прикасаться, приник губами к тонким белым пальцам. И будто затихло море, и будто погасли все звёзды, и луна скрылась за присланными смолкнувшим ветром облаками — замерла и Ирина, растерянно глядя на свою спрятанную в его руках ладонь и слушая набатом отдающие в голове удары собственного сердца. Она высвободила ладонь до того, как Геннадий сам решил, что желание быть верно истолкованным приказывает ему отпустить её. Нахмурила брови, скрывая несвойственное смущение: — Если мои слова повлияли на вас… Если вы меня жалеете — не нужно. Это глупо. Кривицкий тоже помрачнел. Так старался быть аккуратным, что испортил выстроившуюся близость собственноручно. Но ни за что, если бы только можно было повернуть время вспять, не переиграл бы это мгновение. Не отказался бы от её холодных дрожащих пальцев под своими губами и мыслей о том, как она красива — в своей искренности, в своих чувствах и переживаниях, в своей ослабленной обороне. В своей близости его душе — пусть и знакомы лишь вторую неделю. — Ирина Алексеевна… — он окликнул её, когда она, обнимая себя за плечи и закрываясь от ветра, поднялась с прозрачным намёком о пришедшем времени прощаться. — Ирина Алексеевна! У нас в Крыму отдыхающим не принято сидеть и скучать вечерами в своих номерах. Вы сами сказали, что сегодня нарушили это правило. Плохо, очень плохо… — Видимо, всеми мыслями я уже дома. Дома — у себя в отделении, — она задержалась, не понимая, к чему клонил мужчина. — Предлагаю вам завтра посетить ресторан. Если, конечно, у вас не было никаких планов. Павлова улыбнулась, срываясь на непринуждённый смех. Предложение было до невозможности заманчивым, но… — Что же скажут ваши коллеги и пациенты? — Считаете, я ещё в том возрасте, когда важно, что скажут другие? Ирина снова усмехнулась. Он был прав. А теряла ли что-то она? — На самом деле я не знаю, что скажут ваши пациенты… Пациентки, — от неловкости не осталось и следа, и Павлова, притворно приложив ко рту ладонь, перешла на шёпот. — Но, боюсь, будут страшно завидовать. Их обоюдный смех прокатился по побережью, нарушая покой спящего санатория. Но на пустынном пляже едва ли кто-то мог пожаловаться на их неудовлетворительное поведение. — Выходите часам к семи. У магнолии около главного входа. Вместе послушаем, что они скажут.***
В зале ресторана, панорамными окнами обращённого к морю, было шумно и многолюдно. В воздухе смешались изыски меню и все оттенки женских духов. Музыку периодически разбавляли многообещающие звуки льющегося по бокалам вина, а доносившийся с разных сторон смех напоминал, что таким вечером и в таком заведении запрещено думать, переживать, быть серьёзным и сдержанным — только есть, пить, петь и танцевать. Вопреки этим запретам Ирина, считая сколько раз официант подходил наполнять им бокалы, время от времени вспоминала, что сидела за столиком в компании главного врача, а сам главный врач недавно вышел из больничных стен после сердечного приступа, но в какой-то момент сбилась со счёта и поддалась ресторанной магии освобождения от всех мыслей. Ей просто было хорошо. Делить с кем-то вино, смеяться с чьих-то шуток, прятать глаза от чьих-то взглядов и вправду не думать о том, что было вчера и что будет завтра. — Пойдёмте танцевать, — музыка стала громче и центр зала заполнился танцующими, когда Кривицкий поднялся и подошёл к болтающей в бокале остатки вина Павловой с протянутой рукой. Время неумолимо близилось к сумеркам и сгущало краски над штормящим морским простором, хотя и протекало совсем не заметно. — Танцевать? — она удивилась, но на мгновение задумалась над его предложением. Окинула взглядом зал и, не найдя никого, кто походил бы на неё возрастом и внешним видом, была настроена решительно сопротивляться. — Нет-нет-нет! Это не моя история… Остатки ясного разума, переливающиеся на дне бокала вместе с вином, напомнили Ирине, как однажды она пила за примирение на квартире коллег. Наверное, ей было весело, если она не ушла, а, наоборот, проснулась утром в той же квартире — помятой и безнадёжно опоздавшей на работу в компании тех же коллег. Так и не помнила тот вечер. Только с тех пор стабильно несколько раз в год становилась объектом иронии Брагина — и по поводу своих песен, и по поводу пластики в танцах. Не хотелось снова наступать на грабли и рушить и без того шаткий образ приличия. — Ирина Алексеевна, — но Геннадий Ильич был настойчивым. — Вы же не просто поужинать сюда пришли? Пойдёмте. — Разве? — она ухмыльнулась. А и правда: зачем пришла сюда, зачем спиной чувствовала чужие взгляды каждый раз, как только Кривицкий мимоходом с кем-то здоровался? Но если его это не волновало — её и подавно. Она скоро уедет. Вернётся в свою Москву и просто подведёт черту под очередной отпускной историей. Но эта история уже получилась необычной… В этой истории уже оставалось что-то важное. И для неё не было никакой проблемы в том, чтобы уехать не попрощавшись — так, как по окончании путешествия уезжали домой все отдыхающие, выселяясь из номеров, увозя на память бронзовый загар и лишний чемодан мелочей-воспоминаний. Павлова ловила себя на мысли, что её проблема в принципе заключалась в скорой необходимости уехать. Но пока… Пока до той черты ещё оставалось время, и она, сдавшись, вложила руку в его раскрытую ладонь. Они танцевали спокойно и скромно, пока посетители вокруг не ограничивались сдержанными движениями. Музыка обволакивала всё тело и кричила о том, что тем, кто покинул укрытие в виде отдалённого столика и вышел в центр зала, нужно отпустить себя — но волю её ритму и собственному удовольствию. С каждым аккордом движения становились всё свободнее, руки взлетали всё выше, всё чаще касались рук партнёра, а невысокие каблуки, вторя музыкальной тональности, всё активнее заставляли керамический пол содрогаться. В какой-то из этих моментов окружающие люди и вовсе перестали существовать — осталась только её не покидающая лицо улыбка и его не покидающий её фигуру взгляд. Они танцевали так, словно никто не видел их, а возраст и впрямь был просто цифрами. Словно мгновения с этим мужчиной — долгие и мимолётные разговоры, выпитые бокалы красного и танцы, молчание у моря и робкие улыбки, короткие встречи в кабинетах и Шопен на рояле в Ливадии — были для неё лекарством действеннее, чем все двухнедельные санаторные процедуры. О том, как, позабыв иронию Брагина и собственные стереотипы, отпустила себя, Ирина пожалела позднее. Они возвращались по городским улицам, пестрящим неоновыми вывесками и такими же многолюдными ресторанами за блестящим стеклом. Павлова не помнила, когда последний раз так часто прогуливалась затемно — в Москве сил хватало только на то, чтобы добраться домой: когда после обеда, когда к позднему ужину, а когда — к полночи. А потому искренне наслаждалась яркой, тёплой, уютной ночной жизнью курортного городка. Отчасти и оттого, что рядом, рассказывая о передовых хирургических техниках Израиля, шёл Кривицкий. — Чёрт… — она глухо простонала, и непонимающий Геннадий остановился, всматриваясь в её лицо. Неужели его рассказы были настолько скучны? Но, когда Ирина наклонилась, обхватив стопу, он поразмыслил, что проблема всё же состояла в чём-то другом. — Что случилось? Вам нехорошо? Морщась, как от нешуточной боли, она снова выпрямилась и кривовато улыбнулась. — Дурацкая затея — надевать новые туфли на дальнюю прогулку. Винить себя за излишне безудержные танцы, все ощущения в которых, кроме веселья, очевидно, притуплялись, было поздно, но именно об этом думала Павлова, когда каждый шаг начал отдавать огнём запекающей болью. Оставалось ли ей что-то кроме того, как вспомнить молодость — снять туфли и продолжить путь босиком по холодной мостовой? Геннадий осмотрелся в поисках спасения: неподалёку зелёным сиянием мерцала круглосуточная аптека. Он усадил Ирину на ближайшую скамью и ненадолго скрылся за стеклянной дверью. — Скорая помощь прибыла, — размахивая хлоргексидином, тюбиком офломелида и лейкопластырем, Кривицкий вернулся так скоро, что она не успела и задуматься о том, говорило ли в ней вино или за заботой Геннадия Ильича действительно стояло большее, чем врачебный долг. — Давайте ногу. Сначала левую, — он присел перед ней на корточки и похлопал по своим коленям. — Может, я сама? — странное смятение прилило к её щекам. Как будто сказки детства ожили и предложили ей примерить роль Золушки. Только принцу досталась переписанная история: не найти по размеру туфельки ту, что искал, а, сняв эти туфельки, помочь женщине в беде. — Будет неудобно, — Ирина не торопилась выполнять указания, но Геннадий, несмотря на это замешательство, сам обхватил её ногу и поставил себе на бедро, когда она только успела надвинуть платье на колени. — Такая взрослая, а боитесь врачей? Или только меня? Павлова незаметно для него закатила глаза. Неужели думал, что вправду стеснялась его? В общем-то, думал правильно, но… Она и сама не понимала, как давно этот мужчина стал волновать её, почему его прикосновения отзывались приятной дрожью, а пристально смотреть в глаза, что она всегда практиковала с любым другим человеком, иногда не получалось. Ирина не могла дать название ни одному из нежданно посетивших её в августе чувств. Или могла… Но всё ещё отказывалась. Отказывала себе. А Кривицкий тем временем просмеялся и, аккуратно спустив с пятки ремешок, снял остроносую серебристую туфлю. Один только вид проступившей на белой коже крови говорил о том, какой мукой окажется оставшийся путь к санаторию. Однако Геннадий намеревался исправить это незавидное положение хотя бы отчасти. Женщина зашипела, когда антисептик потёк по открытой ране, но другая ладонь Кривицкого тут же невзначай легла на лодыжку, успокаивая невесомыми прикосновениями, и боль впрямь притупилась, уступая место новым мыслям о слишком яркой реакции своего сердца на это далёкое от обычной помощи по протоколу внимание. Она следила за его манипуляциями, забывая дышать: как осторожно обрабатывал раны, не беспокоясь о своих брюках, как бережно клеил пластыри, как возвращал на место туфли и учтиво предлагал ладонь, чтобы подняться со скамьи. — Спасибо, — Ирина не нашла слов для более пространной благодарности, но, похоже, ему хватало одной её улыбки и облегчённого вздоха после того, как ноги снова почувствовали земную твердь и минимум боли. Она вдруг задумалась о том, что если его руки были так искусны в мелочах, как умело он справлялся со скальпелем? И ради чего пропадал в кабинете главного врача санатория? Снова думала о работе. Снова вспоминала о том, как хорошо было бы иметь в штате такого хирурга. Но их разделяли километры, города и разные планы на жизнь. Или этот хирург нужен был в штате для того, чтобы сердце снова и снова заходилось в странно приятном волнении? Павлова мысленно металась между двумя этими доводами, но осознание безнадёжности любого из них всё равно побеждало. — Больше не жертвуйте ради красоты, Золушка, — Геннадий усмехнулся и с особой торжественностью вручил ей тюбик с мазью. Ещё миг просияв ему ярче звёзд, улыбка Ирины погасла, пропуская к поджатым губам какое-то горькое чувство — сменилась выражением не вовремя пришедшей тоски. — Я уезжаю послезавтра, — зачем-то сказала ему, когда в голосе едва ли можно было различить радость скорой встречи с домом. Все пациенты с сожалением говорили врачам о «выписке»? — Послезавтра… Значит, грустить тоже послезавтра, — он не собирался поддерживать женщину в этом настроении. — А завтра… Не проводить ли вам отпуск ночной прогулкой по набережной? А я скромно напрошусь составить компанию. Во всяком случае… Всё, что можно было сказать о нас, уже сказали сегодня, правда? Терять нечего. В её глазах вновь мелькнул живой огонёк интереса, готового на время забыться и отставить печаль, и она охотно кивнула. У него было потрясающее чувство юмора. И такое же потрясающее чувство того, в чём Ирина нуждалась подсознательно. — Нескромно буду рада компании.