Сон дал мне обнять тебя.
— Ты созвонилась с организатором? Накрутив на мизинец кудрявую прядку волос, Надя плюхнулась на кровать. — Да, мамуль, — согнув ноги в коленях, она невзначай покрутила стопами, расслабленными после двухчасового массажа, — фотограф, дизайн интерьера, букет, макияж, даже галстук у жениха, — на последних словах Надя тихо хихикнула, — всё будет просто прекрасно. Не нервничай. По ту сторону провода раздался тревожно-прерывистый выдох. Алиса переживала. Отчасти оно было неудивительно: дети всегда оставались детьми, даже будучи близко к тому, чтобы обзавестись своим собственным продолжением. Впрочем, об этом пока-ещё-Пчёлкина матери не говорила. — Уже предвкушаю, как буду рыдать, когда ты выйдешь к нам в своём свадебном платье. Моя маленькая невеста. Невеста. Каким непривычным для Нади казалось такое изнеженно-мягкое слово! Лилейное, кружевное. Оно ей как будто бы не подходило. Алисе Самойловой, вышедшей замуж в конце девяностых, оно было впору. Так сильно, как будто бы кто-то придумал его для неё. Но она — и тогда, и теперь, — была тоненькой, женственной, хрупкой. На всех сохранившихся свадебных фото жених норовил поносить её на руках. Это виделось правильным. Органичным. А Надя была не такой. Она редко кому позволяла поднять себя на руки: только земля ускользала из-под её ног, ей тотчас же казалось, что мир становился опасным. Она не могла его контролировать. Он был как будто бы неуправляем. Психолог, услышавший о недоверии к миру, однажды сказал ей о том, что причина, возможно, была на поверхности — дело было в отце. Если мать в жизни дочки была о любви и о ласке, то о безопасности — должен был он. В жизни всё-ещё-Пчёлкиной вместо отца, папы, папочки и папули был папа Серёжа — сожитель Алисы, что был для малышки чуть большим, чем отчим, но значимо меньшим, чем мог бы быть Витя, которого не было. Это являлось проблемой. — Я совсем не представляю себя с фатой. — Если честно, я тоже, — Алиса хихикнула: дочка была бунтаркой, — ложись отдыхать. Тебя ждёт долгий день. Надо выспаться. Надя кивнула. — Люблю тебя, мам. Доброй ночи. — Спи сладко, принцесса. Я тоже тебя люблю. Телефон замолчал. Отложив его в сторону, Надя мазнула ладошками по лицу. Перед ней был гостиничный номер: тяжёлые шторы оттенка зефира, бутылка «Prosecco», припрятанная в мини-баре, рассыпанный кляксами по полу свет. Страсть к дороговизне досталась ей от отца: Витя Пчёлкин считал свою дочь настоящей принцессой и силился сделать её избалованной и капризной. Она по нему тосковала. Не сильно и периодически. Детская горечь утраты притихла и притупилась, но изредка всё-ещё-Пчёлкина видела в зеркале летнюю, малость взволнованную, чуточку грозную синеву. Синеву их с ним глаз. И это оказывалось очень больно. В последнее время Надя раздумывала об отце чаще прежнего. Боль от потери как будто бы стала острее. Внутри от неё очень жгло. Он обычно был нужен ей фоново, перманентно, но изредка — сильно. До слёз, до трясучки, почти до истерики. В первый раз Надя столкнулась с таким в день начала своей школьной жизни. У школы тогда было много народа, и папы держали детей на плечах. Первоклашки смеялись и изредка ойкали, будто боялись, что те их уронят. И только одна она знала, что если бы папа был с ними, он бы ни за что её не уронил. В средней школе неугомонная Пчёлкина сломала себе лодыжку. Споткнулась на лестнице и пролетела почти что пятнадцать ступенек. От боли из глаз текли слёзы, и, сидя на пыльном холодном полу в ожидании помощи, Надя тихонько скулила. Она его вспомнила. Сильные руки, раскатистый голос и губы, которыми он целовал пахший детским шампунем затылок. Обида и боль превратились в комок из невнятной, совсем ещё юной и неразличимой досады и злости на то, что его тогда не было рядом. Он был ей так нужен! Дурацкая скорая не торопилась. Алиса с Серёжей приехали раньше, и он на руках нёс её до машины. Но руки его были не такими. Запах одеколона её не снотворил; в руках не отца было холодно; Пчёлкина плакала, не утыкаясь распухшим в истерике носом в рубашку не Вити. Всё было не так. И от этого было намного больнее. Дальше был выпускной, где отцы выходили на сцену к своим дочерям, чтобы преподнести им букеты цветов. Институт. Подработка. Сальные намёки начальника. Встреча с Шастом. Теперь была свадьба. Наверное, в жизни практически каждого свадьба была чем-то значимым, чем-то большим. И как маленькой девочке, Наде хотелось, чтобы в этот день всё было так, как в кино. Чтобы гости с букетами лилий, пионов и самых причудливых роз, чтобы мамы рыдали от счастья и чтобы был танец невесты с отцом. Надя долго раздумывала над тем, приглашать ли на танец Серёжу. Он был с ними рядом тогда, когда не было никого. Он любил их всем сердцем; он принял Алису с её недоверием, страхом и маленькой копией Пчёлкина на руках. Надя помнила, как он старался стать ей близким другом: дарил ей подарки; знал, что её самый любимый мультфильм — это «Трое из Простоквашино»; часто читал на ночь сказки… Она его не принимала. Чтобы мама не плакала, делала вид, что не против того, что он был с ними рядом, но каждый раз, будучи с ним, закрывала глаза и старалась представить, что книжки читал ей не он. Что ей пел колыбельные, что целовал её в щёки, учил её плавать и даже однажды построил ей домик на дереве папа. И папой для Нади был не Новосёлов. Тогда им обоим пришлось постараться, прежде чем они всё-таки подружились. И если бы Надя сказала ему, что ей хочется с ним станцевать, он бы точно был счастлив; но нужен ли был ей такой танец папы с невестой? Представив себе, что она позволяет ему обнимать себя перед гостями, что кружится с ним в белом свадебном платье, она ощутила какое-то мерзкое чувство. Оно было едким, кислотным, как будто бы ядовитым. Таким могло быть только чувство предательства. Надя залезла под одеяло. Алиса была права. Её ждал долгий день. Нужно было ложиться спать. Когда солнце царапнуло сонные веки, пока-ещё-Пчёлкина сморщилась. Снова оставила шторы открытыми. Идиотка. Ругая себя за забывчивость, Надя перевернулась к стене и уткнулась лицом в одеяло. Вставать не хотелось. Янтарное солнце дотронулось тёплыми каплями света до острых ключиц. Опалило лопатки. Пригрело. Поцеловало. Гостиничный воздух пах жаром июньского солнца — уютным, густым и горячим, — лавандой и молоком. Запах был непривычным. Вчера в её номере пахло шампанским и гелем для душа. Хмельно и по-взрослому. А приторный запах был… детским? Далёким, знакомым и чуточку ностальгическим. Надя открыла глаза. Перед ней была детская комната. Мягкий ковёр у кровати, ночник, привезённый из Монпелье. Оглядевшись, пока-ещё-Пчёлкина несколько раз моргнула. Она видела всё это не впервые. Она была дома. Совсем дома. В комнате на втором этаже, что была рядом с комнатой папы и мамы. Когда Наде было чуть больше года, она научилась взбираться к родителям на кровать. Прибегая к ним ближе к утру, она юрко ныряла под их одеяло и делала вид, что заснула. Мама в шутку ругалась: в её умных книжках писали, что дети — такие, как Надя, — должны спать одни. На такие заявочки папа сгребал их в охапку и, чмокнув дочь в щёку, смотрел на жену так, что та не могла с ним поспорить. В их спальне всё было по-прежнему: фото со свадьбы на тумбочке у аккуратно заправленной мамой постели, шкатулка с её украшениями — папа частенько её баловал, — и малюсенький календарик. Пока-ещё-Пчёлкина шатко схватила ртом воздух. Вцепившись ладонью в отросшие волосы, Надя сглотнула слюну. Она просто спала. Ей всё это приснилось. Шагнув к прикроватному столику, она перевернула лежавший на нём календарь. Девяносто девятый год. На улице было лето. Её пальцы дрогнули; в горле в мгновение стало сухо. Всё было так странно: когда они с мамой уехали, Надя была совсем крошкой, но дом — их дом, Пчёлкиных, — она всё ещё помнила до мелочей. Это был просто сон. Но в нём должен был… Надю тряхнуло. И вернув календарик на место, она побежала. Он должен был быть где-то дома. Он должен был быть жив! Надя очень давно не чувствовала себя девчонкой. Она была взрослой. Ответственной, с яркой помадой, на каблуках. Но янтарное солнце ловило её за пятки; в нос бил запах кофе и молока. Позабыв, что она была взрослой, пока-ещё-Пчёлкина просто искала папу. Сбежав вниз по лестнице, Надя свернула на кухню. Дыхание вышибло. Сон. Это был просто сон. Он стоял перед ней, как тогда — в раннем детстве, когда ещё всё было по-другому. Когда они с мамой готовили ужин. Когда он дарил им цветы, по букету ромашек: Алисе — побольше, а Наде — поменьше, украшенный жёлтой лентой. Когда ещё не было боли, Америки и Серёжи; когда Надя за день могла быть пчелёнком, воробушком и принцессой. Он был в белоснежной рубашке и джинсах, взлохмаченный после сна. Её губы не слушались. Слово — такое привычное, ласковое и простое, — застыло на корне её языка. И набрав больше воздуха — целую грудь! — Надя как-то по-детски пролепетала: — Папа… И он обернулся. В его глазах теплилась нежность. Прохладная, влажная голубизна его глаз стала тёплой; он весело улыбнулся. — Проснулась, принцесса? — стянув с плиты сковороду, Витя переложил на тарелку оладьи. — Тогда садись завтракать. Горло перехватило. Воздух стал горьким-горьким; с подтоном отчаяния и послевкусием смородинового варенья. Ей столько всего было нужно ему сказать!.. Собрав волю в кулак, Надя сделала шаг и присела на краешек стула. Отец суетился. В его руках были варенье и открывалка. Она наблюдала за ним, не моргая. В его не уложенных после подушки, коротких, но всё равно вьющихся волосах, развлекаясь, вальсируя, прятался лучик солнца. Он был невозможно красив. Сильно-сильно красивее, чем на фото. Широкие плечи, глубокий смеющийся взгляд, озорная улыбка и ямочка на щеке — Наде было приятно от мысли о том, что она была дочерью этого человека. Пока-ещё-Пчёлкина всё не могла насмотреться. В ушах стоял гул. Одинокое сердце ломилось о рёбра. Её всю трясло. Подойдя ближе к дочери, Витя поставил на стол кружку чая. Он чувствовал запах печенья, варёной сгущёнки и молока. Надя пахла точь-в-точь, как и в детстве. Он смог бы узнать этот запах из тысячи. Запах пластмассовых кубиков, мёда и яблочного пюре. Топот маленьких ножек, её звонкий смех и любовь к Чебурашке. Улыбки и утро — дождливое майское утро, — когда их с Самойловой девочка родилась. — Ты такая красивая. Надя почти рассмеялась. Её смех был коротким и истерическим: счастье смешалось с болью. Он был очень близко. Впервые за столько лет. Наде думалось, что он исчезнет. Возьмёт и рассыплется, испарится. Пчелёнку хотелось к папе. Вцепившись в край стула, пока-ещё-Пчёлкина встала и сделала шаг. Пол поехал; белёсые ноги ударило жаром нагретого солнцем пола. Отец подхватил её под руки; чувства смешались в кучу. Первоклашки и кофе. Лодыжка и яблочное пюре. Обхватив его плечи, она разрыдалась, уткнувшись в пропахшую солнцем грудь. Пальцы скомкали ворот рубашки. У Нади в глазах потемнело. — Я так сильно соскучилась, папа, — её громкий голос сорвался на хрип. Свадьба, домик на дереве и молоко; Монпелье и смородиновое варенье. Вите очень хотелось бы слышать её заразительный смех, разговаривать с ней, быть с ней рядом. Но Надю трясло. Его девочка жалась к нему так беспомощно, так по-детски! И всё, что он мог, это глупо шутить. Он спросил по-отцовски и строго: — А ты вообще что-нибудь ешь? Чё худая такая, ребёнок? Пока-ещё-Пчёлкина не поняла: мысли были тягучими, как пастила; из-за боли в висках в темноте виделись фейерверки. Её слёзы стали как будто бы из кислоты — изнутри веки жгло и щипало. Эмоции стали всполошенной кутерьмой: горечь, счастье, уныние и досада; отчаяние и любовь. Сделав крошечный шаг назад, Надя глянула вверх и едва ли не утонула. Холодная, хрусткая корочка льда его глаз раскололась — он выглядел беззащитным. Под слоем уверенности и брони Надя видела боль и своё отражение. Дочь. Его девочка, счастье, воробушек и принцесса. Она. В глубине ярко-синих, туманных и нарочито насмешливых глаз была только она. Его смысл, его путеводный маяк, его крошка и просто пчелёнок. Он что-то спросил? Прикоснувшись дрожавшими пальцами к впалой скуле, Надя мягко погладила кожу. От папы по-прежнему пахло жвачкой, отеческой нежностью и коньяком. Что он, всё-таки, спрашивал? — Я так люблю тебя… Голос был сиплым, надтреснутым, хрипловатым. Накрыв рукой девичьи пальцы, он взял её худенькую ладонь. Грубоватая ласка и трепет. Прижав её руку к губам, он оставил на ней пару бережных поцелуев. — Я тоже люблю тебя, маленькая моя. Надя жадно схватила ртом воздух. Мгновение было наполнено теплотой. Такой искренней и домашней… Но это был сон, и он мог оборваться в любую секунду! Она не могла не успеть. — Я… — как-то глупо, по-детски замешкавшись, Надя проговорила: — Я выхожу замуж, пап. Витя Пчёлкин расплылся в улыбке. — Я знаю. Он просто не мог не знать. Когда Надя пошла на свой первый урок, она очень гордилась тем фактом, что папа Серёжа уже научил её умножать. Когда ей было девять, она заприметила в классе постарше красивого мальчика — Надя впервые влюбилась. В пятнадцать она поругалась с Алисой: она была против того, чтобы Надя покрасилась в синий. Он знал о ней всё; даже чуточку больше, чем Надя могла представить. — Я слышал, на свадьбах невесты танцуют с отцами. Ты как, потанцуешь со мной? Витя глупо хихикнул, стараясь укрыть этим Надю от боли, и подал ей руку. Пока-ещё-Пчёлкину затрясло. Глянув вниз, она вдруг обнаружила, что над босыми ступнями струилось жемчужное платье. Вокруг всё как будто наполнилось светом. Вложив в его руку свою, Надя глянула вглубь его глаз и увидела там восхищение. Дура. И как только ей пришло в голову, что этот образ и платье — ванильное с кружевом цвета пломбира, — могли ей не подходить? Витя трепетно сжал её пальцы, и Надя коснулась его плеча. Заиграла красивая музыка. Свет восхищённого солнца потёк по столу, юркнул в ящик столешницы и заполонил собой кухню. Им было плевать. И на то, что он бил им в глаза; и на то, что плясал в отражении окон и путался под ногами. Им было тепло не от солнца, а от того, что они были рядом; что папа и дочь были вместе в июньское утро минувшего лихолетья... В гостиничный номер стучали. Поднявшись на локти, пока-ещё Пчёлкина глянула в сторону наглухо скрытых окон. За шторами было утро. Сморгнув поволоку недавнего сна, Надя сильно зажмурилась и притянула к груди не согретые солнцем колени. В глазах было сухо. Дотронувшись пальцами до лица, она вляпалась в высохшие дорожки. Во сне Надя плакала; плакала и металась: у ног сбилась простынь, курчавые волосы спутались в колтуны. Запустив в них озябшие пальцы, пока-ещё-Пчёлкина с силой их разодрала. Сердце больно ударило в грудь. Облизнув пересохшие губы, она неуклюже сползла с кровати. Белёсые ступни щипнуло гостиничным холодком. Наде чудился запах смородины и жвачки. Он чудился. Запаха не было. Смрадно воняло шампанским и дороговизной; искусственно-приторным гелем для душа и взрослостью — мерзкой и тошнотворной. Расправив на тонкой сорочке дурацкую складку, пока-ещё-Пчёлкина высунулась в коридор. — Доброе утро, — в руках юной горничной был поднос, — вы простите, пожалуйста, если я вас потревожила, но ваша мама, — сотрудница осеклась, — то есть… В общем, Алиса Сергеевна попросила, чтобы я разбудила вас после восьми. Надя спешно кивнула. — Спасибо, — заплаканный голос хрипел; кашлянув, она вежливо улыбнулась, — за то, что пришли, и за завтрак. В её руках были фруктовый салат и панкейки. Вернувшись в свой номер, пока-ещё Пчёлкина вытащила телефон.«Не проспи свою свадьбу!»
«Не бойся, не проспала)» Улыбнувшись, она посмотрела на блюдо. Желудок болезненно сжался: ей надо было поесть. Отломив от панкейка кусочек, она положила его на язык. Было сухо. Невкусно. Хотелось оладий и чая. За шторами шёл нудный дождь. Прислонившись к стене, Надя сильно зажмурила веки. Почувствовав жжение, всё-ещё-Пчёлкина несколько раз моргнула. Глаза воспалились. Припухшую слизистую щипало. Отвлечься. Ей нужно было отвлечься. Схватив с прикроватного столика телефон, Надя тронула взглядом так кстати пришедшее смс.«Через семь часов ты станешь моей женой. Доброе утро, пока-ещё-Пчёлкина)»
Наде нельзя было портить их праздник. Антон бы ей этого не простил. «Я люблю тебя, Тош. Очень-очень» Всё было на высоте. Вазы лилий, букеты причудливых роз, подувядшие к вечеру гиацинты. У Нади на пальце блестело кольцо — дорогое, из белого золота, с мелко рассыпанной крошкой бриллиантов. Антон однозначно был счастлив: он трепетно трогал губами её ладонь, при удобном моменте стремился её обнять и напомнить ей на ухо, что она была просто прекрасна. На улице вечерело. Ночь сыпала на небо крошки зефира и сахара. Ноги устали от туфель. — Ты помнишь, у нас забронирован номер в отеле, — от шёпота мужа по Надиной коже метнулись мурашки, — с массажем, джакузи, шампанским? Она в предвкушено-приятной нервозности мягко погладила его руку. — Погоди, — в уголках её губ затаилась тревожная дрожь, — ещё рано. Сейчас будет танец с отцом. Шаст застыл. В малахитовой зелени глаз проступила взволнованность; он уточнил: — Ты уверена? Надь… — Тош, не надо. Как будто подслушав их разговор, белокурая девушка громко проговорила: — Дорогие друзья, — её взгляд тронул профиль невесты, — сегодня вчерашняя школьница, американка, когда-то чирлидирша стала женой. В её жизни теперь есть мужчина, один из важнейших во всей её жизни! Но, кроме него, в её сердце живёт самый близкий, любимый и любящий её мужчина. Прости, Антон, — девушка глянула на жениха, — но это её отец. Надя видела, как мама вздрогнула и, обыскавшись поддержки, схватила Серёжину руку. — Сегодняшним утром невеста, теперь уже — любящая жена, — белокурая девушка мастерски улыбнулась, — держи микрофон. Под коленками выступили капли пота. Уставшие ноги качнулись на каблуках. Ухватившись за краешек стула, вчерашняя Пчёлкина шатко шагнула навстречу. Она видела, как Новосёлов поднялся из-за стола. Глянув в сторону отчима, падчерица улыбнулась. Ей думалось, что она будет испытывать что-то, похожее на вину, но этого не случилось. Сжав пальцами микрофон, Надя гулко вздохнула и проговорила: — Вы знаете, прямо сейчас в этом зале сидят те, кто вырастил и воспитал меня. Те, кто был рядом со мной и на взлётной, и на посадочной полосе; кто ловил меня, ставил на ноги, когда мне самой не хватало на это сил, — заикнувшись, она опустила глаза, — это мамочка и Серёжа. Она не смотрела на отчима. Губы не слушались и раздражающе сохли. — Я думаю, что очень многие удивились, когда я сказала «Серёжа», — подняв голову, Надя зажмурилась от навернувшихся слёз, — дело в том, что Серёжа… Любимый Серёжа мне не отец. Он мой друг, замечательный муж моей мамы. Но мой папа был… Надя думала, что прожила эту боль. Что она в ней рассыпалась, растворилась. Но это было не так. Её руки жгло там, где отец в детстве трогал их нежными поцелуями. — Самым лучшим. Его звали Витя, — её слёзы снова щипнули припухшие веки; уверенный голос сорвался, — Виктор Павлович Пчёлкин. Я помню о нём очень мало. От дрожи она чуть не выпустила микрофон. — Он погиб, когда мне было полтора. Надя всхлипнула и замолчала. Ладошки вспотели; моргнув, она вытерла ими подтёкшую тушь и тихонько проговорила: — Но я знаю, что он меня очень любил. И я тоже любила и очень люблю его, так что… Ссутулившись, Надя зачем-то дотронулась до аккуратно залаченных прядей и перехватила другой рукой мокрый, нагретый теплом её пальцев и вредно скользивший в её хватке микрофон. — Мне осталась на память о нём стопка фото и несколько видеоплёнок. Одну из них мне бы хотелось вам показать. На ней танец… — болючие слёзы мешали ей говорить, — на ней танец отца и невесты. Как только она отдала белокурой девчонке покрытый испариной микрофон, она быстро, почти что сорвавшись на бег, оказалась в объятиях мужа. Напротив гостей опустился экран, и на нём появились размытые силуэты.Sound: Coldplay — «Daddy»
За кадром послышался топот босых детских ножек. — Смотли! Витя встал с подлокотника кресла и глянул наверх — там была звонко-звонко скрипевшая лестница с отблеском солнечных поцелуев. — Посмотли, я класивая? Папа! Послышался голос снимавшего. — Надя, не упади, — её мама тихонечко рассмеялась, — держи её, Вить. Навернётся же, торопыга. Подхватив дочь за пару ступенек до пола, он чмокнул румяные щёки с такой же забавной и крохотной ямочкой, как у него. — Да ты прямо невеста, принцесса! — от слова «невеста» малышка захохотала. На ней было платье с кружавчиками на руках. Цвета сахарной пудры, ванили и кремового безе: папа ведь неспроста называл её сладкой. — Готова стать тёщей? Взгляд влажных смеявшихся глаз пересёкся с снимавшим. Алиса заливисто рассмеялась. — Представляешь, когда-нибудь ты станешь дедом, — от этих слов Витя и сам не сдержался и захохотал: он представил себя с возрастными морщинами и сединой. Наде вдруг показалось, что папе бы очень пошло. Он бы строго смотрел на Антона в их первую встречу и наверняка бы зашёлся в рыданиях, если бы дочь родила им с Алиской малышку или малыша. — Рановато пока нам с тобой представлять себя старыми, — Пчёлкин погладил взъерошенный детский висок, — хотя знаешь, ты будешь горячей старушкой. Его взгляд направился в объектив. Подавившись слезами, вчерашняя Пчёлкина хохотнула. — Фу, Витя, — однако, в Алисином голосе слышался смех, — ты опошлил мою мечту! — Не опошлил вообще-то, — он деланно схмурился, — просто добавил в неё свою. Не дав шанса сказать ей в ответ что-то колкое, Пчёлкин шутливо подал дочке руку: — Невеста, — малышка чуть-чуть покраснела, — скажите мне: вы согласитесь на танец? Припрятав румяное личико в папиной шее, девчушка вложила в его пальцы руку. — Включи-ка нам музыку, мама. Послышался шорох. — Пойдёт? Заиграла какая-то песня на иностранном. Прижав к себе дочь, Витя медленно двинулся в танце. Его взгляд светился не то от того, что сквозь окна ломилось янтарное солнце, не то от того, как дочь в трепете жалась к его плечу. В её кудрях вальсировал солнечный зайчик. Он прыгал на лоб и на хмурые бровки — воробушек щурился и прятал глазки, уткнувшись в отцовскую руку. Тот трогал губами её виски. Из-под пышного платья торчали румяные пятки. Девчушка смеялась и шустро болтала в лавандовом воздухе пухлыми ножками. Камера пошатнулась. Воспользовавшись тем, что Надя уткнулась веснушчатым носиком в ворот отцовской рубашки, Алиса тихонько подкралась к ним и ухватилась ладонью за детские пальчики на ногах. Дочка взвизгнула от щекотки. — Ну, мама! Не плиставай! Витя поднял девчушку повыше и весело закружил. — Папа, мама, смотлите, я стлекоза! Мама чмокнула дочку в точёное плечико и засмеялась. — Нет, солнышко, ты у нас с папой пчелёнок, а не стлекоза. От того, как забавно звучала из маминых уст её детская «л», Надя громко захохотала. — А ну-ка, давай-ка сюда, — выхватив из Алисиных рук новенькую видеокамеру, Витя её развернул. Кадр чуть пошатнулся и съехал. На плоском экране возникло улыбчивое лицо. Пчёлкин снял их всех вместе, немного неровно и оттого счастливо. Алиска прижалась к его плечу. — Ну, Надюш, посмотри с нами в камеру… Дочка хихикнула и, помотав головой, отвернулась. Болтнув розоватыми пятками, девочка пискнула и, ткнувшись носом в помятый рукав, пуще прежнего расхохоталась. Родители бросились в шутку её ловить. А июньское солнце упрямо стучало в закрытые окна, стремясь разделить с ними счастье, которого в их доме было с достатком, в то время как Пчёлкиным было плевать: они грелись в тепле нежно-нежно ленивого утра, пока к завершению близились годы сурового лихолетья...