с винтовкой наперевес

Он выбежал на него, ошарашенный, но с ровной спиной и вскинутой головой; с винтовкой наперевес, с волосами, растрепанными и торчащими во все стороны, с мутной пеленой в белках и со сдавленным рычанием. — Стой. На. Месте. — Я свой! — руки молодого солдата вскинулись, и из левой вывалился, стукнувшись о мёрзлую землю, пистолет, — единственное из оставшегося оружия кроме ножа, примотанного к бедру. Теперь ему должны поверить. Они выглядят, как ровесники — они так похожи, и у них одна форма и одни нашивки — он не должен выстрелить. Перепуганный рядовой опустил оружие. Его руки дрожали, а слёзы, вероятно нежданные, текли из глаз неугомонным потоком. — Как тебя зовут? — спросил он, вытирая подбородок рукавом и откашливаясь. Выражение лица менялось от одного к другому, сначала показавшись враждебным, а потом — задумчивым. — Дональд Биллингсли, — едва выдавил из себя второй, — Я из роты «Фокс», при высадке мы растерялись, мой парашют запутался, я чудом остался жив. — Я из роты «Е», — раздалось поломано, почти с агрессией, такой режущей слух, — Только что убил двух немцев, валяются там, за деревом… Биллингсли встрепенулся, но не стал смотреть — ботинок нового приятеля буквально указывал путь в небольшую рощицу, откуда поблёскивала немецкая каска. Он опустил глаза, слыша, как парень тяжело дышит и всё ещё откашливается, словно нахватался песка. — Майкл Уинчелл, так меня зовут. Я из Декейтера, штат Алабама, двадцать лет. Он очень долго шёл, так что очень хотел рухнуть рядом с новым знакомым. Просто завалиться на землю и отрубиться. — Мне девятнадцать, — тихо проговорил Дональд, присаживаясь напротив парня и осматривая, чтобы убедиться, что он не ранен, — Одесса, Техас. И вот они, оба растерянные и напряженные, сидят на ледяной земле и слушают, как ветер швыряет по округе листья. Они так далеко от своих, что неизвестно, когда хоть одна живая душа подберется к этому лесу. Кроме чёртовых фрицов. Майкл Уинчелл выглядит настолько разбитым, насколько может быть разбит человек, убивший собственными руками, в полном одиночестве, двух немцев: бледный, с кровью, запёкшейся на лбу, и пустым взглядом. Он смотрел на Дональда, но ничего не говорил. Биллингсли открыл флягу и сделал пару глотков. Вода на вкус показалась ржавой. Он скривился и упал на землю. Ему показалось, что прошла как минимум вечность после того, как он слышал речь Уинчелла. — Как ты попал сюда, с таким лицом? — Чего? — шепнул в темноту Дональд. — Ты очень красивый. Не место тебе здесь. — выговорил новый знакомый без тени стеснения. Теперь его голос звучал ровно и спокойно. — Никому здесь не место. Биллингсли не ответил на комплимент, хотя очень хотел. У него просто не было сил, поэтому он повернулся к парню и оказался лицом к лицу. Синева чужих глаз заманчиво блестела в тонком лунном лучике света, пробившемся к ним сквозь кроны деревьев. Вокруг всё синеватое, будто сквозь цветные стёкла солнцезащитных очков, и только луна немного позволяет следить за обстановкой. Тихо. Шуршат лишь края их ботинок, задевая сухие листья. — Как далеко мы от своих? — Прилично. Нужно идти на юг, где высадились парни. Не дойдём — хоть к кому-то обратимся. Я прошёл округу три раза — никого. Лес. — ответил Майкл. — Не повезло. Он прикрыл глаза и выдохнул. — Ты готов умирать? — вдруг спросил Уинчелл, поудобнее укладывая голову на рюкзак и разминая шею. Он скривился, коснувшись языком треснувшей верхней губы. В этот момент Биллингсли обжёгся его взглядом. Таким туманным и… Ноги свело. Дон дёрнулся, смахивая с себя оцепенение. На него никто и никогда ещё так не смотрел, строго и жёстко. Никто, тем более его возраста и мужского пола. — Я не хочу отвечать. — сглотнул он, вспоминая, что, вообще-то, ему задали вопрос. Уинчелл всё ещё смотрел, не отрываясь и не произнося ни слова. Пробежался взглядом по размётанным по шее отрастающим светло-русым волосам, по ровным тонким бровям и не оставил без внимания губы, приоткрытые в тихом дыхании. — Ты можешь отвернуться? — попросил Дональд так громко, как только мог, но вскоре понял, что слова «выдавились» из груди. Ему пришлось выталкивать оттуда воздух. — Зачем? — всё так же без эмоций спросил Майкл. Его тёмные глаза почти почернели в ночных потёмках, даже белки выглядели на удивление мрачными. Будто он говорил с призраком. — Мне некомфортно. — Мы посреди леса, вокруг — фашисты, а тебе некомфортна моя компания? Ты, видимо, сильно ударился, когда приземлялся. Биллингсли фыркнул на тонкое оскорбление: дёрнулся ещё раз, поднимаясь на ноги и в силу роста возвышаясь над Уинчеллом, но делать ничего не стал; просто шагнул медленно по направлению к единственной тропе, узкой и витиеватой, обросшей колючим кустарником. — Нам туда? — Да. Уинчелл присел, положив руки на согнутые в коленях ноги. Осмотрел долговязого приятеля и хмыкнул. — Бегун? — Что? — Биллингсли пнул лежащие перед ним камни и скривился. — У тебя фигура, как у бегуна. — Форма больше на размер, как ты можешь знать, что под ней? — Интуиция. Дональд попал в какую-то грёбанную ловушку. Голова постепенно наполнялась паническими импульсами, и даже пройденные несколько сражений не давали ему смелости и надежд на лучшее: они в глуши! Просто в чёртовой глуши, вместе с каким-то странным и жутковатым алабамцем! Да что там говорить, он и сам себя уже боится. — Я играл в футбол в Одессе. В школе. — Биллингсли возвращается на землю и садится на этот раз рядом с Уинчеллом. Он хочет знать, что тот не собирается пырнуть его в спину или ещё чего-нибудь. — Бокс и физический труд… — парировал Майкл, рассматривая собственные запястья, крепкие, с подвёрнутыми рукавами куртки. Дональд не ответил. У него просто не было тем для разговора, и ему казалось, что Уинчелл пережил куда большие кошмары, чем он сам: по нему было видно, что ситуация его уже не смущает. — Давай поспим до утра. А там — пойдём на юг. Идти долго, а сил мало. — наконец-то сказал Майкл, укладываясь и накрывая лицо воротником. — Да, давай поспим… Биллингсли едва смог провалиться в сон. Ему было холодно, а голова болела и от нервного окоченения, и от жесткого места. Рюкзак не был похож на грёбанную пуховую подушку, и он мирился с этой мыслью. Он представлял, что находится дома. Что рядом — тепло, а на улице стрекочут ночные кузнечики. Что в окно бьются ветки деревьев, гоняемые лёгким ветерком. Мысли медленно иссякли, и вскоре удалось согреться. Тело загорелось, неожиданно и резво поддавшись тонким манипуляциям; Дону казалось, будто по коже двигаются волны мурашек. Будто ткань нагревается, горит. Горит… Чёрт. Парень открывает глаза и видит над собой тёмный силуэт, даже несмотря на расцветающее вокруг утро. Тёплая тяжесть оказывается сидящим на нём Уинчеллом; тот смотрит с укором, проклиная за то, что проснулся. — Не двигайся. — просит Майк, и руки его поддевают, вырывая из ремня штанов футболку и куртку. Несколько пуговиц уже расстегнуты, — И не задавай лишних вопросов. О, как он хотел! Хотел их задать! — Не трогай. — угрожающе шикнул Дональд, когда пальцы Уинчелла легли на пистолет, заткнутый под ремень, — Не трогай оружие. Нет, он не отказывался. Не отказывался от того, что собирается происходить, потому что пока ничего не понимал. Майкл смотрит уже более спокойно, без явной угрозы, но с подозрением следит за каждым движением Биллингсли, лежащим под ним безвольным грузом. Он стоит на коленях, расставив ноги широко, чтобы между ними уместился Дональд, но больше ничего не делает. — Напугал тебя, да? — Не знаю. Тебе было бы приятно, залезь я так на тебя? — Да. И он поднялся. Отряхнул колени, бёдра, сдул прилипшую ко лбу прядь и швырнул Биллингсли пачку сигарет, так, будто в глазах было написано: я так испуган, что выкурил бы и парочку. — Пойдём. — негромко хмыкнул Майкл, застёгивая куртку и надевая каску, — Сейчас пять утра. Дональд откашлялся, крепко зажав, до хруста пачки, квадратную коробочку. Да, он точно покурит. Подскакивая на немых ногах, он зажимает в зубах сигарету и подходит к Уинчеллу; волосы лезут в глаза, а руки протягивают парню обратно оставшееся. — Извини. Бывает. — ровно говорит алабамец, когда чиркает зажигалкой. — Бывает. — мычит Биллингсли в ответ. Дальше они попеременно курят, проходя мимо лесной чащи, и путь словно никак не меняется; будто пройденное — лишь повторяющееся, цикличное пространство. Оно когда-нибудь даст им покоя? Хотя бы на несколько часов. Закончится ли это серо-зелёное нечто, закончатся ли шуршащие под ногами листья, грубые камни и гудящий мир вокруг — не слышно ни единой птицы. В какой-то момент, пройдя часов шесть, они вновь заметили затухание на небе; оно окрашивалось в грязный серый, предвещая жуткие ливни и затруднительное продолжение пути. Биллингсли смотрел, без эмоций, как Уинчелл уже минут двадцать возится с палаткой. У Дона такой не было — лишь плащ, накинутый на плечи, спасал от льющейся ледяной воды. Она затекала под куртку и заставляла волосы, солёные от пота, липнуть к шее. Закончив, Майк завалился на пригорке, где лужи не смогли бы просочиться в палатку и смыть всё к чертям; он смотрел на Дональда с прищуром, кусая сигаретный фильтр, и только потом кивнул, подзывая внутрь. Их небольшой лагерь из одной палатки больше походил на что-то шуточное. Будто подростки собрались поиграть в войнушку, но… Никто не играл. Отовсюду их могли пристрелить, но, к удивлению обоих, они не думали о смерти. Не так, как привыкло общество — не так, как хотелось бы. Не так… Не так. — У тебя есть девушка? — спросил Уинчелл, продолжая курить. Он вообще не выглядел, как курящий, но сейчас и так всё вверх дном. Биллингсли пил ржавую воду. Ему казалось, что его скоро стошнит от бьющего по палатке дождя, настолько он тревожил слух. В таком состоянии они оказались вдвоём — и даже если по ним сейчас шквальным огнём будут палить немцы из своих МП-40, то лучше будет умереть. — Нет. — И у меня нет. — И? — И? — переспросил Уинчелл. Дон опустил голову и куснул себя за костяшки. Он предложит ему? Или теперь Биллингсли сам должен предложить? Это что, разве единственный способ сбросить стресс? Просто так заняться сексом посреди леса, занятого врагом? — Нам ещё так долго переться… — Майк поднял голову и замычал, — Шагать и шагать… От его слов легче не стало: напротив, Биллингсли скривился и готов был врезать ему. Да, определенно был готов; он смотрел на собственный кулак, которому было совсем не сложно долететь до лица Уинчелла. — Я хочу тебя поцеловать. — говорит Майк. Его тон становится ниже, а на лице — ничего кроме горечи, — Ты красивый парень, с такими… Аккуратными чертами. Ты прям чудо. О таких девки мечтают. А ты здесь, со мной. Так близко, только руку протяни. Он протянул. Дотронулся лба Дональда, скинул чёлку в сторону, взялся краями пальцев за подбородок и немного поднял. Биллингсли смотрел, прикрыв глаза лишь наполовину. Ждал? Да, ждал. Он не будет сопротивляться. Не хочет. Пусть будет, что будет. Всё равно скоро умирать. Уинчелл не получает ответа, потому что не собирался этого делать в принципе: он обеими руками хватает парня за лицо, вторую следом перемещая на шею и сдавливая, так сильно, что сначала Биллингсли давится и ноет в губы; он не поддаётся сначала, смыкается, рукой впивается в затылок парня, ногтями давит в кожу. — Да, давай, блять! — злится Майк, припечатывая парня к сваленным под ноги рюкзакам, и его силуэт закрывает последний оставшийся свет уходящего дня, — Дерись, давай сдохнем здесь, в крови и грязи, давай упустим последний нормальный шанс! Он тянется к чужим губам и хватает их, настойчиво раскрывая своими, давит ртом на рот до тех пор, пока Биллингсли не стонет, хватаясь ладонями за туловище сослуживца. Пока язык не толкается в рот Уинчелла и не облизывает, раз за разом, уже жадно. Всё сливается, всё громко и ярко, даже в темноте, руки грубые и жёсткие, жмут до синяков, давят в рёбра, а слюна — вязкая и горькая. Движения, рваные и болезненные, наполняют, но не освобождают. Биллингсли скулит, целует и воет, и его, как в лихорадке, трясёт под знакомым ему всего-лишь какие-то несколько часов Уинчеллом. Они словно вечность рядом, так долго и так мало, и каждая секунда вместе кажется бесконечной, растянутой на много и много мгновений, до последнего вздоха — где-то поблизости, кровью в уголке рта. Больно, приятно, горько и громко, ещё громче, и ещё — стонут уже оба, почти рыдая от отчаяния и ноющего возбуждения, такого оглушающего, непрошенного, но настоящего. Небольшая передышка — здесь, на пригорке, в окружении неизвестности, где карты показывают лишь закрашенный блекло-зелёным, как и форма, лес. Темень приблизившегося вечера, затухший дождь, тёмные, почти невидимые в заплывших глазах. Зубы кусают шею, жадно и обжигающе, до чешущего зуда; Майк облизывает шрам на плече Биллингсли, но оставляет засосы и дальше, бормоча что-то неразборчивое, устало и сексуально одновременно, до того, что Дон медленно закатывает глаза, уже не разбирая — где боль, а где удовольствие. В нём всё ещё двигаются, но уже медленнее. Настолько, что ему больше не нужно просить. Всё и так… Так… — Я сейчас упаду в обморок… — сообщает Донни, прежде чем в глазах темнеет, а в ушах — почти звенит. Они вытираются в полудрёме, потные и мокрые, смывают всё, что осталось — всё, что принесли эти несколько десятков минут. Одеваясь, Майк смотрит на Биллингсли так, будто готов сделать ему предложение прямо сейчас. Любое. Бери меня за руку — и побежали ко всем чертям отсюда. Давай станем дезертирами? Давай! Пожалуйста! Давай избавимся от войны. Давай дадим нам шанс! Дон улыбается. Широко, несмотря на искусанные парнем губы, несмотря на ноющую поясницу. Даже несмотря на то, что на шее алеют укусы и вытекающую из носа струйку крови. С одной на двоих винтовкой наперевес, они идут дальше, но уже утром — и до самого следующего вечера. Их маленькое время рядом — вместе, пусть и наивное и глупое, как у школьников, но такое… Честное. Опасное. Обязательное. Биллингсли смотрит на самодовольную ухмылку Уинчелла и хочет треснуть его, но сдерживается. — Мне понравилось. — говорит он. — Я бы ещё повторил. — соглашается Майк, — Прости за то, что испортил тебе шею. Трудно удержаться. Они шли, рассуждая о будущем, разбирая последние игры любимых команд, вспоминая членов семьи и рассказывая о школьных буднях, о самых запоминающихся днях учёбы. Шли, и ещё не знали, что оба вернутся домой в целости и сохранности. Вернутся вместе.