Сломанная

В воздухе пахло антисептиком и ванилью. Въедливый тонкий аромат больше подошел бы французской кофейне, чем медицинскому учреждению с ослепляюще белыми стенами. Утреннее чистое солнце, попадая на идеальные чистые глянцевые стены, создавало до тошноты и рези в глазах светлое пространство, настолько ровное по настроению, что глазу зацепиться не за что. Чимин сидел в кресле, таком же кипенно-белом, как и все вокруг. Его сероватая кожа на подлокотнике становилась сизо-голубой, отвратительного трупного оттенка. Не выдержав этого вида он слишком резко убрал руки на колени, от чего закружилась голова и пришлось опереться лбом на ладони. Проклятые таблетки. Тело совсем его не слушается, будто он отлежал разом все конечности, координация нарушена. Его пичкают тяжелыми транквилизаторами, даже его студенческих познаний в фармакологии хватает, чтобы понять это. В кабинет вошел уже знакомый врач, он пытается быть максимально позитивным и участливым, но вместо доверия это вызывает обратный результат. Чимину здесь плохо, он мается постоянной сонливостью от лекарств, так и не проваливаясь в глубокий сон. Он хочет покоя, а не бесконечных разговоров. Он хочет домой, в свою кровать. Он хочет к … – Ты попробовал на завтраке ванильный пудинг? Просто потрясающий! – улыбнулся доктор, привлекая внимание парня. Пак лишь поднял усталый взгляд. Какой пудинг, у него же от такого количества таблеток аппетита нет уже неделю. — Чимин, ты же понимаешь, что так я не смогу тебе помочь? – вкрадчиво спросил лечащий врач. — Мне не нужна помощь, – после некоторой паузы ответил парень, — Просто отпустите меня домой. — Как только мы решим твою проблему, мы сразу отпустим тебя домой, – словно ребенку объяснял седовласый мужчина. — И как вы ее решите? Электрошок? Химическая кастрация? Лоботомия? — устало ерничал Пак. Он подозревал, что родители, запихнув его в эту элитную психушку с полной конфиденциальностью, отнюдь не депрессию и суицидальные наклонности лечить собирались. Для них его любовь была болезнью, для него сейчас тоже, но по иным причинам. Он всем своим существом пытался найти хоть одно оправдание поступку другого человека, но находил только собственную боль и обиду. — Эти методы уже давно не применяются в практической медицине нашей страны. И не думаю, что они способны вылечить тебя. — Вы не отрицаете, что считаете меня ненормальным и собираетесь лечить! — В психологии нет понятия “ненормальный”, у всех людей в какой-либо степени есть некоторые девиации, так что это понятие чисто теоретическое и при жизни в социуме недостижимое. А “от любви лекарства нет”, как сказали еще римляне. Чимин поднял глаза на доктора, пытаясь понять врет тот, чтобы заполучить доверие, или же правда так считает. — А что такое любовь? – облизнув нижнюю губу задал он вопрос, который мучил его уже много дней. — Это ты мне скажи, — немного расслабился доктор, контакт наконец-то есть. Этого парня приводят сюда уже три дня и кроме просьб отпустить его он раньше не слышал ничего. Вечерами тот навзрыд плакал в палате, пока не отключался от бессилия, а еще категорически отказывался от еды и разговоров с родными даже по телефону. — Что для тебя любовь, Чимин? — Я не знаю, — честно и прямо ответил он. – Я думал, что знаю, но оказалось, что нет. Один человек сказал мне, что я ошибался. — Ты любил этого человека? — Думал, что люблю, и думал, что он любит меня. Но это не так. Доктор слегка замялся, он не может объяснить парню суть этого понятия, как бы не хотел, потому что каждый человек индивидуален и вкладывает в него что-то свое. Но психика Чимина в данный момент работала таким образом, что начни врач рассказывать свое представление, оно намертво отпечаталось бы в чужой голове. Подмена. Его мозг был в шоковом состоянии и от пережитого стресса, и от давления извне, а главное, он запутался и пытается сделать все, чтобы пережить моральную боль с наименьшими затратами, к сожалению, путь утопичный и в его случае нереальный. — Чимин, – вновь позвал его врач после долгой паузы, – ты переживаешь болезненное расставание. И не важно, кто это был – парень или девушка. Это не меняет твоего собственного состояния. При этих словах парень сморщился как от удара, слышать правду все еще было больно физически. Больно, потому что верил, доверял, строил планы, любил, черт возьми. — Ты запутался, – продолжил врач. – Сейчас тебе важно разобраться с самим собой. — Я не могу, – выдохнул он, открывая глаза, и тут же зажмурился обратно, боль, до этого сидевшая глубоко внутри, растущая с каждой минутой без сна и с каждым вдохом, сейчас тонкой леской резала глаза и крупными каплями стекала по щекам. – Не могу. — Я знаю, это будет тяжело, но вот мое к тебе предложение — напиши дневник. Не описывай, что происходит сейчас, напиши, как все начиналось, пройди этот путь с самого начала. Странное предложение, я знаю, но ты пытаешься отгородиться от правды вместо того, чтобы принять ее. Переживи эту историю заново и отпусти. Возможно, так мы с тобой разберемся, что такое любовь? До палаты его как обычно провожала медсестра, а как потенциального суицидника еще и дважды обыскивала – на выходе от врача и при входе в палату. Первые дни он реально жалел, что в тот день маме вдруг захотелось его проведать, не приди она в тот вечер, сейчас этого всего бы не было. Тупой боли, ярких снов, полной головы мыслей, которые множеством голосов наперебой твердили разное от “успокойся, жизнь не кончилась на чертовом Юнги” до “ты недостоин жизни, бракованный урод”. Они проходили по этажу и взгляд невольно цеплялся за маленькие окошки в дверях, где-то кабинеты пустовали, где-то сидели люди и не по одному человеку, кто-то смеялся, кто-то, как и он, предпочитал молчать, уходя в себя, жизнь даже в таком страшном месте шла своим чередом, и никому дела не было за тенью от человека, идущей по коридору. Чимин в сопровождении своего молчаливого конвоя дошел до поворота, ведущего в столовую, запах ванили достиг своего тошнотворного предела, скручивая желудок в узел. Из-за поворота шумной стайкой вышли молодые врачи-практиканты. Пак сам недавно был таким же в хирургическом отделении, тогда у него были амбиции, он хотел жизни спасать, а сейчас даже свою по кускам собрать не может. Один из них застыл изваянием в широком проеме, не сводя глаз с Чимина, который сейчас в сероватой больничной робе, с которой почти сливался цветом, напоминал призрака. Настойчивый взгляд казался осязаемым, и Чимин оторвался от рассматривания стены, столкнувшись взглядом с тем, кого не готов был видеть сейчас — Ким Тэхен. Как всегда свеженький и веселый, в данный момент он в полном шоке разглядывал друга, нервно убирая кудрявые вихры на ухо. Тэтэ явно не знал, что сказать и стоит ли говорить вообще. По щекам Чимина вновь поползли предательские слезы, он мог поспорить, что они горькие на вкус. Он не смог сказать ни слова, ни даже кивнуть в знак приветствия, просто ускорил шаг, скрываясь за поворотом. Ему было стыдно. Больше чем на год он сбежал от всех, ради, как ему казалось, собственного счастья, но счастье обернулось кошмаром. Вернувшись в палату он первым делом попросил бумагу и карандаш. Вспоминать было сложно, будто все, что было в школе, происходило не с ним, не в этой жизни. Чимин срывался на слезы, нещадно рвал листы один за другим, пытаясь понять, что же он упустил, где он так обманулся. Через пару дней водитель отца привез ноутбук, новенький, чистый, последней модели, с заблокированным от греха подальше доступом в интернет, но этого было достаточно, он использовал это передовое чудо техники только как печатную машинку собственных воспоминаний. В день выписки домой Пак уже больше был похож на себя, только взгляд по-прежнему пустой. Врач слушая его отчет о состоянии удовлетворенно качал головой — его метод сработал. — Чего же ты сейчас хочешь, Чимин? — Я хочу, чтобы он страдал так же, как страдал я. Хочу превратить его жизнь в ад, и готов отдать за это отдать год своей жизни. И готов отдать два, только чтобы наблюдать за этим. *** Он не помнил, как добежал до машины, сбивая посетителей у входа. Все как в замедленной съемке, вот он выезжает на объездное шоссе, рука шарит по пассажирскому сидению в поисках сигарет, но он оставил их в ресторане, как и сумку, и телефон. Хорошо, что ключи от старой квартиры всегда в бардачке. В квартире пусто и темно, будто жизнь ушла из этого места. В окна пробивается только неверный свет луны. Душно, помещение давно не проветривали и запахи, живущие здесь, перемешались в плотное облако, выбивающее слезы из глаз – книжная пыль, старый паркет, немного влажности на обивке мебели и чертова свечка с запахом ветивера. Но сейчас на это все равно, не разуваясь Чимин кидается в спальню, к встроенному шкафу. Руки плохо слушаются, дрожь уже кажется конвульсией, раскидывая вокруг себя коробки от обуви и стопки каких-то тетрадей он наконец находит черную глянцевую коробку с белым логотипом на крышке – свой личный ящик Пандоры. В этот момент истерика, закипевшая в теле, достигает апогея. Целая минута уходит на то, чтобы просто прикоснуться к крышке. Они с коробкой в данный момент похожи, внутри обоих оглушающая и темная пустота. — Нет, нет, нет …– всхлипы переходят в хрип. Слезы уже не остановить, они горячим стыдом и ощущением предательства льются по щекам и падают на ладони. – За что, блять, за что? Пак же писал это все для себя, для того, чтобы в себе разобраться, кропотливо, захлебываясь слезами, вспоминал, восстанавливал, будто собирал разбитую чашку в темной комнате, резался, дробил себя на еще более мелкие куски, что-то терял, но писал, просто чтобы понять, что это было. Разбирал написанное с психотерапевтом и снова захлебывался слезами. Пак не предполагал, что это вообще кто-то увидит, это личное, гораздо более личное, чем любой дневник, это исповедь, покаяние, попытка признать самого себя. На дне коробки, где хранился сборник главных тайн его жизни, лежали какие-то карточки. Дрожащей и мокрой от слез рукой, он подцепил их со второй попытки. И новая волна истерики накрыла с головой. В пальцах он сжимал фото, наверно самое ужасное в мире, хотелось зажмуриться и забыть, что вообще видел этот кошмар. В предрассветной дымке, он сам с абсолютным шоком на лице, и Юнги, чье лицо так близко, что рука невольно потянулась к щеке, где призрачной дымкой теплилось чужое дыхание. Первый раз, когда Мин поцеловал его, когда дыхание перехватило, а звездочки перед глазами были явственнее, чем сейчас это фото. Чимин нажал на кнопку тогда автоматически, он не ожидал такого поворота событий, может быть только где-то совсем глубоко внутри себя, а пересмотрев в одиночестве следующей ночью несколько раз порывался удалить, но не смог. Как и забыть ощущение всепоглощающей эйфории, в то утро, от которого тошнило и кусок в горло не лез. И собственный стыд, и сомнения. Второе фото было ему незнакомо, точнее не так, он знал людей на фото – Чонгук и Тэхен, только вот даже предположить, в какой момент времени оно сделано, он не мог. Они лежали на кровати, судя по покрывалу, в школьном общежитии и дурачились на камеру. Но самым странным было то, что фото было оборвано снизу. В данный момент это казалось странным и неважным одновременно, ведь это оставил тот, кто забрал его дневник. Чимин понимал, что они стали объектом чьей-то очень несмешной, а подчас и страшной игры, целью которой было вывернуть наизнанку все их тайны. – Поиграли, Чимин, и хватит, это все зашло слишком далеко. Не знаю, что ты сам себе придумал – я просто развлекался. Домой он приехал уже за полночь, разбитый, помятый, со слабостью в ногах, будто выпил не два глотка вина, а минимум две бутылки. В доме было тихо и темно, тут всегда теперь так было, единственный реальный жилец дома съехала, пока Пак был на работе, и все тепло ушло вместе с ней. Остались только холодные фасады мебели, огромные пустые окна и гулкое эхо в пустых коридорах. Чимин из дверей прошел сразу к бару, холодными ступнями по не менее ледяному паркету, но при этому ему было крайне душно, а внутри все горело огнем, сжигающим эмоции. Пока он расстегивал рубашку, пальцы наткнулись на сиротливую ниточку вместо пуговицы, и захотелось оторвать их все к черту, разорвать саму рубашку, разбить все вокруг, если это поможет хоть как-то приглушить пожар в грудной клетке и дрожь в ладонях. Бренди не помог, ни с первого глотка прямо из бутылки, ни со второго, ни с пятого. По окнам мазнул свет фар и парень невольно увидел свое отражение в глянце каминной полки – красные глаза, опухшее от слез лицо, обкусанные губы, абсолютная пустота во взгляде, ему будто снова двадцать, его снова разбивают на мельчайшие частицы, только этот раз такие мелкие, что даже следа не останется. Звонок в дверь немного вернул его в реальность и чуть сильнее вывел из себя, он никого не хотел видеть и никому не готов был показываться. Но все-таки со второго звонка он поднялся с дивана, на котором планировал провести ночь до рассвета, и не выпуская бутылку из руки пошел к двери, с тупейшей надеждой, что это грабитель и сейчас он схватит пулю в лоб. Но это оказался Тэхен, с виноватым выражением лица и его вещами в руках. Абсолютно все равно. Тэтэ слегка нахмурился, видя Чимина в таком состоянии, с блуждающим пустым взглядом, в полурасстёгнутой рубашке и хорошо ополовиненной бутылкой бренди. – Ну, и какого хрена ты понаписал все это? – с порога в лоб Тэхен идет в атаку. Чимин, игнорируя вопрос друга, молча ушел вглубь дома, так и оставив дверь нараспашку. Тэхен же тихо зашел в дом. Он знал этот взгляд, видел в отражении много лет тому назад, считал реакцию – зря что ли поставил один из самых высоких ценников за прием. Но у самого в груди была пробита дыра, черная, антрацитовая, в цвет чужих глаз, и дыра была такой же холодной, как взгляд, с которым он столкнулся, выходя из ресторана сегодня вечером. Хозяин этих глаз разговаривал с Хосоком у входа, невиданное дело, но сам Ким Тэхен побоялся к ним подходить, и сдавленно кивнув обоим прошмыгнул в подъехавшее такси. — Я писал это пока был в психушке после расставания с Юнги, – абсолютно бесцветным голосом ответил Чимин, наливая бренди в бокал. – Это была моя терапия. — И в чем она заключалась? – Тэхен кинул вещи в кресло и глазами поискал выключатель, чтобы разогнать гнетущую темноту. — В том чтобы разобраться — что такое любовь, — сказал Чимин протягивая другу бокал. Тэхен неуверенно взял стакан с напитком, мысленно прикидывая, готов ли он к внеочередному сеансу. Пак тем временем нажимал кнопки на пульте управления и в комнате под разбитой плазменной панелью разгорелся электрокамин, хоть какой-то источник света. — Разобрался? Чимин, подумав пару мгновений, кивнул, глядя на всполохи искусственного огня. — А сохранил нахрена? – отпивая бренди спросил Тэтэ. — На случай, если мы увидимся. Чтобы напомнить себе все то дерьмо, в которое он меня опустил. — А ты не думал, что ему тоже было нелегко? — Нет, то есть да, но это его выбор. Мне он его не оставил, не оставлял никогда. — Он же не принуждал тебя! – возмутился Тэтэ и развел в возмущении руки, так что бренди едва ли не выплескивается из бокала. — Никогда – горько усмехнулся Чимин и откинулся на спинку дивана, — но я уже сбился со счету, в какой раз моя жизнь летит к черту при появлении в ней Мин Юнги. — Знаешь, сегодня, когда ты ушел, мы в какой-то момент заговорили об ориентации. Чимин немного скривился и закрыл глаза. В легком мерцании пламени его кожа казалась янтарем, блестящим гладким янтарем, сияющей каплей мягкой и пахучей смолы, что помнит солнечное тепло, но предпочла стать камнем. — И я тут понял одну вещь, – Тэ склонил голову набок, осматривая друга с ног до головы, будто первый раз видит. – Ты не гей, Чимин. Ты даже не би. У тебя гораздо более редкая ориентация. Мысль его прервала вибрация собственного телефона, и пришлось ответить на сообщение. Пак за всем этим следил с ленивым любопытством приоткрывая один глаз. Тэхен наконец дострочив сообщение, откинул телефон на диванные подушки и поднял взгляд на друга — господь милосердный, как же они с Юнги в этот момент похожи. Тот тоже слушал его увещевания из области психологии отношений и девиации откинув голову на подголовник кресла, приоткрыв один глаз. — Так вот, – начал он, аккуратно забирая из пальцев Чимина бутылку. – Твоя ориентация очень редкая, я бы сказал одна на семь миллиардов. И называется она – Мин Юнги. — Господи, ты большего бреда придумать не мог? – усмехается Чимин. – Мы расстались больше пяти лет назад, он счастливо живет с другим. — Это не отменяет того, что он — твоя ориентация. — Ага, а тогда твоя ориентация это Чонгук? — тянет, откровенно издеваясь Пак, но глядя на поменявшееся вмиг лицо Тэхена даже осекся. – Только не говори мне…. — Не скажу, – тихо бормочет Тэтэ, осушая очередной бокал, желание напиться нарастает, потому что все вокруг давит на него. Это опасное состояние, после которого он пускается во все тяжкие, когда воздух кажется осязаемым и прижимает плечи к земле. Темнота пугает неизвестностью, потому что в ней он чувствует себя настолько одиноко, ведь даже тени собственной не видит. Только в этот момент его жизнь кажется ему ничтожной, яркий лоск на пустой оболочке — пиньята. Игрушка, главный атрибут праздника, цветные рюши и орнамент снаружи, а внутри ничего кроме конфет, и те, как только разобьют, сразу вытащат, не вспомнив об оболочке. — Тэтэ, ты больше десяти лет жил без него, и тут, блять, неожиданно осознал. Ну, я в жизни не поверю, зная все твои … Тэ смотрит на него странным взглядом, будто читает все, что на душе, как открытую книгу, будто знает, что за напускной иронией сейчас прячется рваная воспаленная рана, которую бинтом прикрыли, а проверить, заросла ли, забыли. – Откуда ты, кстати, взял подробности наших с Гуки отношений? – делая очередной глоток спросил Ким. Чимин усмехнулся и резким движением откинул челку с глаз, будто отгоняя непрошеные воспоминания, которые, вырвавшись из груди гулким роем, теперь витали вокруг. — Ты сам рассказал. Я даже просил тебя остановиться. — Чего, блять? – поперхнулся Тэхен. — Ты приперся ко мне домой, на квартиру. Пьяный и обдолбанный, на ногах не стоял, двух слов связать не мог. Юнги тогда испугался очень, что у тебя опять… — Юнги? — Блять, Тэ, только не делай вид, что не знаешь, что мы жили вместе. Я, сука, в жизни не поверю, что вы не успели это обсудить! – неожиданно разозлился Пак. – Ты ему небось и про психушку… — Я не говорил ему. Это не мое дело, – ровным почти профессиональным голосом остановил его друг. Тэхен допил очередной бокал одним глотком и потянулся к бутылке. Кажется, он не всегда мог себя контролировать, и сейчас в том числе. — Так вот, ты приперся, точнее упал к нам…ко мне…на порог. Мы оставили тебя на диване и я следил, чтобы ты не заблевал гостиную или не окочурился. А ты пиздел без умолку, то стонал, то смеялся, полный пиздец. Под утро ты вроде как начал приходить в себя, даже узнал меня. Я хотел пойти спать или приготовить что-то на завтрак, не помню, но ты схватил меня за руку и начал рассказывать, как тебе плохо до сих пор…Как тебе одиноко, и как ты скучаешь. Честно, я пытался тебя остановить, но ты снова как будто в отключку впал, просто рассказывая какие-то ваши моменты. Тэхен, ей-богу, я в тот момент думал, что это предсмертная исповедь. Ты был весь белый, в бреду, мокрый, но то, с каким взглядом ты все это говорил…Как ты сильно… — Юнги это слышал? – дрожащим голосом спросил Ким. Почему-то сейчас только это казалось ему важным. — Нет, он был на работе, вернулся, когда ты уже спал. Я не видел, как ты ушел, и не знаю почему вы не пересеклись. — Пересеклись. — Что? — Он вышел из спальни, когда я обувался. Я сказал ему, что его жизнь станет адом, если он снова… Темнота вокруг их маленького пристанища сгустилась, он отводил взгляд на темные фасады мебели, лишь бы не смотреть Чимину в глаза, и на каждом темном силуэте Тэтэ видел осуждающий холодный взгляд антрацитовых глаз, огромных и глубоких как его собственное чувство одиночества. Разрывающее и колкое, от него чешется тело, как от жесткой шерсти. Это чувство обволакивает как смола и стекает вниз, сгущаясь где-то в районе живота. Оно тянет, ноет и щекочет, желая вырваться наружу, отвратительным пятном оседая на совести. И в голову приходит совершенно безумная идея, иных конечно у Тэхена под градусом и не бывало, но тут на кон он ставил все. Рука вновь потянулась к смартфону, еще одно короткое сообщение и долгое зажатие клавиши блока, моргнув экраном аппарат выключился. Пути назад практически не было, затем залпом практически полбокала бренди, мысленно он извинился перед благородным напитком, который он хлестал как дешевое соджу. Чимин немного дернулся, краем измученного сегодняшним днем сознания догадываясь, что собрался сделать друг. Но лишь податливо наклонился, пока тот накидывал шелковую полоску собственного галстука ему на глаза. В полной темноте и тишине он видел перед собой то, что не хотел, то, чему противился много лет, и ощущал то, чего страстно желал, пока тонкие пальцы вытаскивали рубашку из-за пояса брюк. Каждое прикосновение холодных дрожащих пальцев откидывало его назад во времени, он знал, кто перед ним, но захмелевшее подсознание подсовывало другие картинки — не фантазии, реальные воспоминания. И надо было все это остановить, но сил не было, руки были словно каменные. Легкое касание губами где-то над ключицей — и невысказанная боль рвется наружу легким стоном. Легкий звон металла собственной пряжки, и пальцы сами нехотя зарываются в мягкие кудри, хотя чертово подсознание тут же подкидывает картинку с жесткой копной обесцвеченных волос. Это безумие, концентрация собственной боли и сублимированного желания – подчинить, выместить злость, сжать тонкие запястья до синяков, чтоб весь контроль был у него. Чтобы выбор на этот раз делал он. И при этом раствориться в легких касаниях ледяных прикосновений и забыть всю боль, что каменела на душе. — Ты только глаза не открывай, а то волшебство пропадет… — раздается над ухом хрипловатый шепот.