Секунда до Эдема

«До Эдема было рукой подать. В подрагивании устало смежающихся век – миллисекунда, в появлении нужного образа перед глазами – чуть больше. И вот он здесь». Обладая неслабым поэтическим дарованием, Винсент мог только в простых словах описать въевшуюся в изнанку век картину, не прибегая к излишним прозаическим опусам: «всегда было дерево». Именно так. Ростом всего шестнадцать футов, с густой копной вечно зеленых листьев и крепким запахом старой древесины. Оно было не слишком высоким, но невероятно большим в том смысле, когда придаешь какой-нибудь маленькой вещи несоразмерно большое значение. Винсент просто знал, что когда закроет глаза, обязательно проложит мысленный путь по каждому листу, по каждой ветке, пока по трещинкам не спустится почти к самому низу, где было самое важное. Там была история. Целая история о том, что было, о том, как надо было, и о том, как могло было быть, но улыбка у неё такая, что все эти условные «если бы» забывались непростительно быстро для него. Возвращаясь назад, он чувствовал один и тот же привкус момента, когда силуэты, лица, события бликовали где-то совсем рядом знакомым оттенком присутствия. Для Винсента этот оттенок разбивался на сотни других, в сотни дней и мгновений с одним общим лейтмотивом гремучей меланхолии, которому он с покаянным терпением предавался. Его история жила во вчерашнем дне, улыбалась, дурачилась, незримо тосковала и, при всей неприхотливости к жизни, смотрела на него прихотливо и умно. Сейчас она жила у Винсента под придирчивым пером. Он трясся над каждой буквой и скрупулезно менял витиеватое мастерство слова на простую суть, где это было необходимо. И, хотя не видя в своих попытках передать суть ничего, кроме потуг, он знал, как непреложную истину, что есть такие истории, которые должны быть рассказаны. Неожиданно для себя, в один день, Винсент как назло споткнулся о черту той губительной добропорядочности, которая диктует быть в высшей степени poli, и, как следствие – принял щедрый подарок от своей сестры. Первое воспоминание о том дне – это покачивающийся на ухабинах фургон службы доставки, который он наблюдал через зеркало заднего вида; следующее – собственный скептичный взгляд в сторону «подарка» на протяжении двух дней, потому что иногда в сердце закрадывалась абсурдная радость того, что этот подарок хотя бы не смотрит на него. Сестра, его милая Тесса, насмотревшись всяких телепередач наподобие «Век полезных технологий» и «В ногу со временем», и будучи обладательницей плоского юмора, но сметливого ума, в худшем случае называла Винсента издержкой общества; в лучшем же прятала закатанные глаза за единственным атавизмом, который могла себе позволить, учитывая ее тягу ко всему новаторскому – за еженедельной газетой, которую обязательно читала, когда приходила к нему в гости. И она – о, чудо! – не выискивала новости про очередную новую модель синтетиков, а с головой зарывалась в рубрику о культуре и искусстве. Как «издержка современного общества» Винсент мог даже не утруждаться в объяснении своего отношения к синтетикам, ему было достаточно просто того факта, что он их на дух не переносил. У всех были одинаковые лица. У всех до единого. Они выходили из-под одного «принтера», и, закрепленная на молекулярном уровне бездушность, объединяла их вне зависимости от размера губ, носа, цвета кожи и параметров тела. Они разные и одновременно одинаковые. Винсент никогда не перепутал бы их с людьми. Широкий коридор посещенного им в первый и последний раз магазина-склада изображал собой бесконечную даль. Винсент помнил, что там пахло густой стерильностью с легким разбавлением цветочного шипра, шлейфом тянувшимся за уходящей покупательницей, и что синтетиков там было прискорбно много. Выстроенные в несколько рядов, они вполне могли составить небольшое, но безропотное войско с опрятно сотканной бирюзовой формой вместо экипировки и неосмысленно пальпирующим взглядом вместо оружия. Новоприбывшую партию на глазах посетителей подвергали показательному осмотру (и коммерчески продуманному, надо сказать): включали, выключали, заставляли совершать набор стандартных действий, проверяли на наличие дефектов. Винсент испытал ровно то удовольствие от своего пребывания там, какое испытывал, когда чесал зудящую коленку. – Чек, инструкция по применению и дополнительные инструменты будут лежать в коробке. С этого дня вы полноправный владелец синтетика. Ознакомьтесь с вашими правами на использование здесь, – консультант протянул ему документы. – Если вы заметите производственный дефект или товар испортится непосредственно во время эксплуатации, вызовите мастера из нашей компании, и тогда он либо починит объект, либо отправит его на утилизацию. Гарантия три года. У вас есть какие-нибудь вопросы? И он сказал тогда: – У меня нет вопросов. Тесса ждала его возле дома – жутко довольная и сияющая. Ей не терпелось узнать, понравился ли ему её подарок, и наконец услышать, как его полное скептицизма отношение к синтетикам звонко треснет. Это было несколько наивно с её стороны – всех их Винсент видел только в общей выгребной керосиновой яме, имея все основания испытывать неприязнь, как каждый третий член пока еще относительно здорового общества. Тесса с жадным восторгом следила, как грузчики заносили огромную коробку в дом. Она с самого начала не скрывала, что просто ткнула пальцем наугад, когда выбирала «содержимое», и за подобное самовольство никогда не извинилась бы, потому что считала своим долгом направить Винсента на путь истинный, прибегая к одной и той же метафоре: – Не надо путать домашний очаг и помойку только потому, что они оба представляют собой абстракцию вместимости. Винсент не видел значительной разницы в том, кто будет вылизывать полы, мыть посуду и протирать пыль, однако же наем уборщицы, попахивающий непростительной сейчас старомодностью, был более предпочтительным вариантом. Сущий стереотип, что все писатели до жути неопрятны и неповоротливы в бытовых делах, не мог откуда-то взяться безосновательно. Винсент всегда считал, что «мой дом – моё болото» — и то это была преувеличенная аллегория в сторону его скромного убранства, а еще для него была большая разница между домом человека с натурой ремесленника и человека с фатальной печатью творца, потому что у первого и только у него есть совершенно неповторимая – во всех смыслах – склонность к практичности, которая настолько «налегке», что даже почти праздна. Они просидели на кухне около часа: поговорили немного о делах житейских, о новом издательстве, которое согласилось публиковать Винсента, выдвинув при этом ряд трудновыполнимых условий: погоня за интересом среднестатистического читателя для первого была удачей, для второго же – затягивающейся петлей лассо; впрочем, прения обеих «сторон» несли свою правду. Все как обычно. Вдобавок ко всему последние несколько дней он мог думать только о том, что глупо и, кажется, бесповоротно застрял на одной из страниц нового произведения. Он шел к этой странице по наклонной, еще с самого начала почувствовав, что что-то не так, но все равно упрямо продолжал писать, вместо того чтобы дать себе немного отдохнуть, переосмыслить. Очень часто получалось так, что думал он совсем не тогда, когда надо; и думал даже слишком усердно, загоняя себя в тупик, но избавиться от этого, даже набив шишки, возможно только кому-то очень и очень волевому. Его тонкая, гиперчувствительная натура нуждалась в смене обстановки и еще в нескольких обрядовых мелочах. Конечно, здесь много самоиронии. В противном случае его театр абсурда лишился бы последних ноток беспечности. Он едва мог собраться с мыслями, если цвет бумаги и размер карандаша отличались от привычных стандартов!.. Смотрящая в корень проблемы Тесса уверяла, что настоящему полету мысли не важно, где ты и с кем ты, что он найдет свое выражение, пусть даже на старом пожелтевшем чеке. Иначе говоря, таким образом она намекала и упрекала его в чисто «винсентовском самобытном идиотизме», при котором – он никогда в этом не признается – преграда и излишнее напряжение извилин являлись взаимосвязанными. Винсент же просто называл это классическими муками творчества, которых не разрешал даже великий совет Хэмингуэя: «Пиши пьяным, редактируй трезвым». Тогда, в присутствии сестры, он был относительно спокоен. Из всех редких гостей дома она была самым приятным и полезным гостем. Она умела отрезвлять, подливая в бокал еще вина. – Давай же, я хочу, чтобы ты открыл! – почти торжественно заявила она перед уходом, опершись на коробку размером со шкаф, оставленную грузчиками в гостиной. Канцелярский нож оказался слаб против трехслойного картона, поэтому пришлось применить садовые ножницы – вставить в неровную брешь от прошлой попытки, поднять под определенным углом, надавить… Тесса рядом чуть ли не прыгала от восторга. Стеклопакетная кабина была заперта на замок. В прилагающейся небольшой коробке был ключ и прочие предметы непонятного назначения, но Винсент не торопился открывать. Сама мысль, что по его дому начнет ходить точнейшее подобие человека, не нагоняла ужас, но пробуждала давно устоявшийся принцип не быть как все те, кто предпочитает бесславное деградирование на диване перед телевизором, пока какая-то машина выполняет их поручения. Если бы это было преувеличением, все, может, было бы не так удручающе. Тем не менее перед ними был результат тонко проделанной работы: разветвление едва заметных венок на закрытых веках, витиеватым рисунком уходящее глубоко под кожу; классически строгие, безжизненно-неподвижные черты лица; чёрные волосы, собранные на затылке резинкой; расслабленно опущенные руки и, конечно же, неизменный костюм. Бледный спящий синтетик. Винсент вздрогнул, представив, что перед ним стоит отлично отретушированная мумия, но постарался скрыть отвращение, потому что для Тессы это было действительно важно. Ключ в замке провернулся с легкостью, и кабина автоматически открылась. – На затылке должна быть кнопка питания, – нетерпеливо подсказала на ухо Тесса. – Или боишься? – Еще чего, – фыркнул он и, нащупав уплотнение в ямке на затылке, нажал. Глаза синтетика плавно открылись. Подвижность механических мышц придала лицу более живые тона: худые щеки больше не выглядели незавершенной работой скульптора, слишком остро точащего по камню, а губы неторопливо и, как положено, приветливо разошлись в дежурной улыбке. – Здравствуйте. Вас приветствует новейшее программное обеспечение компании «SynthBeing». Хотите приступить к настройкам или прослушать рекламное обращение компании? – Ничего из этого, – ответил Винсент, отмахнув эту официозную прелюдию, и вдруг понял, что не знает, что делать дальше. – Имя у тебя есть? – Меня зовут Y3582. Также за мной зарегистрировано имя Энзо. Но вы можете звать меня так, как вам удобнее, сэр. – Он просто прелесть! – не удержавшись, воскликнула Тесса. – Попроси его что-нибудь сделать. – Оставлю эту возможность тебе. – Для моей окончательной авторизации первое указание должно быть получено от того, кто значится в моей системе как владелец. Мой владелец – Винсент Энтони Эйнем. Винсент закатил глаза. С таким же занудством ему надиктовывали лекции в колледже. – Ладно, порадуй мою сестру, – он неопределенно взмахнул рукой, – чашкой чая. – Да, сэр. Осанка синтетика была идеальной, походка – неспешной. Хорошо, что он не издавал при ходьбе механических «вжиков», каких все успели наслушаться лет пять тому назад, когда еще не было синтетиков, но были роботы. Проект тогда только запускался, системы часто сбоили, но люди все равно покупали себе этих болванчиков. Синтетик – Энзо – сразу же нашел кухню. Он нажал кнопку на электрическом чайнике, достал из шкафчика чашку, пачку зеленого – за неимением черного – чая и вдруг обернулся с убийственно-спокойным выражением лица. – Вы предпочитаете чай с сахаром или без сахара? В общем, ничего другого от присутствия синтетика в своем доме Винсент не ожидал. Бессмысленное, раздражающе-безропотное приобретение. Когда довольная Тесса ушла, он вернулся в кухню. Пару долгих секунд они с синтетиком молча смотрели друг на друга, словно приглядывались, а потом Винсент не выдержал и нажал кнопку питания. Чувство облегчения не заставило себя ждать. У Винсента было много дел и скучная жизнь. Иногда он читал лекции в университете искусств, иногда переводил тексты с французского для одного унылого сайта, иногда редактировал чужие работы. Он никогда не заблуждался на счет того, что якобы умственной деятельностью зарабатывать легче, чем физической, но ничего другого он не умел. Сначала слагал глупые анакреонтические стишки на школьных партах, за что нередко становился ожидаемым гостем в кабинете директора; чуть позже понял, насколько захватывающе само понятие художественной реальности и тщательного её создания – и уже в семнадцать писал первые более-менее осмысленные рассказы, грешащие стилистической избыточностью, а в двадцать один уже осознанно начал жить этим. Но он признал, что количество всех его произведений и опыта все равно не привели к пониманию: у него скучная жизнь, потому что всего себя посвящал выдумке, или он занимался выдумкой, потому что у него скучная жизнь? Наверное, все же была где-то золотая середина, служащая балансом в этом двоемирии, только она ничего не значила. Винсент давно смирился, что, даже лежа на смертном одре, он будет покорно водить карандашом по листу бумаги, потому что необъяснимый порыв, который скупо прозвали жаждой творчества, перерос стадию обыкновенной идеи-фикс и – иногда казалось – существовал отдельно от него, если не над ним, диктуя свою волю. Ему было достаточно легко принять, что у него, как у большинства писателей, натура, склонная к садомазохизму; сложнее было принять тот факт, что осознанно он писал ради редких проблесков, но в итоге принял и это. Можно справедливо сказать, что Винсент жил как на пороховой бочке, и это вполне себе нормально – дело привычки. За печатную машинку он садился чаще, чем за обеденный стол. Старушка досталась ему от отца и уже несколько раз ломалась. Он готов был чинить её столько, сколько потребуется, лишь бы не покупать бездушную новую или, что еще хуже, – работать за компьютером, к которому прибегал в очень редких случаях. Печатная машинка помнила каждое нажатие, каждую страницу, хранила на корпусе вмятину, полученную во время переезда из Иллинойса в Мичиган, и продолговатую царапину, когда он однажды в припадке особенно сильного отчаяния спихнул её со стола. Любимый вид бумаги – немного шероховатый, с оттенком желтизны – и полужесткие карандаши хранились в ящике стола. Для их использования тоже нужен был особый случай, и чаще всего Винсент творил с их помощью, когда выезжал за город, в свой персональный райский уголок, где звук мотора ни одной машины, кроме его собственной, не мог нарушить священного покоя и уединения. Он радовался, что ему повезло воспитаться на прежних нравах и той самой старомодности, за которые его частенько называли ханжой. Родители считали более правильным отправить их с сестрой в дорогой туристический лагерь, чем дарить навороченные гаджеты. У них все же было настоящее детство с разбитыми коленками, драками, шумными компанейскими играми и чисто мальчишескими проказами. А уж сколько раз его ловили с пакетиком орешков или мелких камушков возле выхлопной трубы какой-нибудь машины – не сосчитать. Винсент признавал за собой категоричность в отношении синтетиков, а также признавал, что можно использовать их… скажем, раз в две недели. Но не постоянно. Он снова подумал об этом, когда впопыхах собирался на лекцию после бессонной ночи работы за машинкой. Ему срочно нужен был кофе. Синтетик пылился в своей кабинке дня два. После небольшого спора с самим собой, Винсент все-таки включил Энзо и раньше, чем тот произнес бы глупое приветствие, велел: – Сделай мне кофе без сахара. И быстрее – я опаздываю. Вместо обычного «Да, сэр» на этот раз синтетик только медленно кивнул. Над новыми моделями хорошо потрудились, потому что предыдущие были слишком занудными. С каждым годом их пытались сделать максимально приближенными к людям по поведению для создания комфорта и уюта. Они могли есть – только непонятно зачем – и мыться. Над внешностью вообще была произведена колоссальная работа – они были идентичны людям во всем, что касалось «оболочки». Винсент в три глотка поглотил эспрессо, обжег язык, выругался и пулей вылетел из дома. На лекцию он опоздал на добрых десять минут, но волновало его другое: перед уходом он забыл выключить Энзо. Домой получилось вернуться только во второй половине дня. Винсент совершенно не опасался возможной маленькой революции в своих апартаментах, как любят показывать во всяких триллерах про роботов, но и что синтетик будет стоять на том же месте, где его оставили – тоже не ожидал. Винсент снял пиджак и специально прошел мимо неподвижного тела. Реакция не заставила себя ждать – темные зрачки проследили движение. Винсент скривился. – Ты что, стоял так все это время? – Да, сэр, – синтетик отмер. – Я не получал дальнейших указаний. – Почему ты не вошел в спящий режим? Или как это у вас там называется. – Эта функция отсутствует в моей модели. Монотонная интонация и безэмоциональное лицо начали утомлять, поэтому он выключил Энзо сразу же, как только тот по приказу вошел в свою кабинку. В следующий раз он включил его, когда срочно нужно было провести небольшую косметическую уборку: группа студентов слёзно просила разрешения зайти за набросками лекций. В итоге они даже внутрь не вошли, однако нужно было подстраховаться. Винсент вообще не любил принимать гостей, кроме сестры или за редкими исключениями сестры и ее мужа. Он потянулся уже было к кнопке на затылке под привычно ничего не выражающим взглядом синтетика, но помедлил… и передумал. В конце концов, всегда проще позвать, чем сначала включать, а потом уже доносить свои желания. Это был плевок в сторону своих же принципов, хотя с другой стороны он обещал себе, что эта ходячая бледнолицая машина его не избалует. Винсент по-прежнему терпеть не мог синтетиков. – Синоним к слову «скупой». Синоним к слову «скупой»… – в один вечер, сидя за печатной машинкой, он познал почти критическое отчаяние, какое случалось с ним в последнее время часто. Он, по сути, ни к кому не обращался, как это бывало во время подобных мук, а просто устало бормотал себе под нос и не ожидал, что прибирающийся неподалеку Энзо воспримет это как призыв о помощи. – Жадный, скаредный, алчный. Хотите, чтобы я посмотрел по контексту, сэр? Но Винсент уже не слышал. Только громко щелкали пожелтевшие от времени клавиши.