Oblivione

      Из одинокой комнаты на третьем этаже вновь послышались стоны, однако на них уже никто не обращал решительно никакого внимания. Они стали чем-то обыденным и только изредка сменялись десятком минут тишины, когда мучимый страшной болезнью старик проваливался в забвенные грезы. В своем старом кресле-качалке, подушки которой были испещрены разрывами, возле помутненного окна, что открывало старику взор на прекрасные луга новой Англии: Луга, которым не была известна боль и грусть и среди которых прошло его далекое детство. Его исхудалое тело скрывал плед, на коем были вышиты причудливые рисунки. Когда-то для него этот плед был чем-то приятным и родным, однако сейчас для лишенного какой-либо силы старика он казался неподъемной тяжестью и давил на него, словно железная наковальня. Он давно знал свою участь и был ведом ему скорый исход, который казался теперь лишь долгожданным облегчением. Он уже давно сидел на наркотиках, которые могли хоть как-то сгладить боль, раз за разом прошивавшую его обреченную на страдание сущность. Они же окончательно вывели его из колеи, давая не более десяти минут блаженного сна. Три раза в день ему приносили еду, однако он стойко от нее отказывался, лишь изредка беря ломтик черствого хлеба.       Когда же он сидел и его пустой взор был устремлен на обвитые тайнами луга, на которых по утрам молочной пеленой стелился туман, он вспоминал свое детство — время, когда он придавался блаженным забавам, забывая о времени. Те года, когда мать впервые вынесла его на улицу, дабы искупать в верхушке полноводной реки Мискатоник, на коей вниз по течению стоит таинственный Аркхем, еще помнящий придания о ведьмах. Время, когда он не думал, как прожить завтрашний день и свести концы с концами, уплатив долг; когда маленьким мальчиком он беззаботно гулял по окрестным холмам, надеясь, что мама еще не скоро позовет на обед, ибо солнце уже высоко. Эти мысли успокаивали его, однако одновременно приносили неимоверную боль об утраченном, которая в купе с накатывающими волнами болезни порождали в нем пустоту. И не осталось более услады в мире, пропитанном лишь строгими законами и напрочь лишенном силы мечтания.       Одним вечером, когда боль стала невыносимой, старик дрожащими ручонками схватился за новую пачку, дабы высыпать ее полностью. Он больше не мог терпеть. Несмотря на рекомендованные две таблетки, в искаженной морщинами руке лежало двадцать, которые уже вскоре оказались в сухом рту. В одно мгновение боль ушла, и на ее место пришло другое чувство, куда более приятное. Старик почувствовал, что способен встать, и, не теряя ни секунды, сделал это: на его удивление, он не услышал противного хруста в суставах, который раньше преследовал его даже в те моменты, когда тот хотел лишь распрямить колени. Старик чувствовал влечение, которое с каждой минутой лишь росло. Оно звало его куда-то далеко, туда, где время оставило свое тяжелое бремя и более его не несет. Туда, где детство возвращается вновь, за далекие Билейнианские хребты, где раскинула свои луга благословенная земля Ирнира, где живут помыслы о прекрасном и забытые года. Его толкали волны, однако он им и не сопротивлялся. В какой-то момент старик почувствовал что-то неладное, когда в шелесте волн он услышал странное слово «Калирту», однако не обратил на то особого внимания. В один момент он понял, что более не стоит на земле, ныне он парит в воздухе, бестелесным созданием летя над неохватными просторами. Старик видел пролетающие под ним земли мертвого города Таларион, где правит ужасный призрак Латти. Каменную пустыню запада, в чьем центре стоит великая Хатег-Клаа, последнее пристанище великих перед тем, как они ушли на неведомый Кадат, и скованный льдами Ломар, что еще хранит воспоминания об отважных воинах и город, что парил в воздухе и звался Кар’юрт, и даже исполинскую пустыню Р’таи, в чьем центре стоит великая гора Цорх. Однако, наконец, впереди показалась вереница гор, на чьих склонах росли лилии и вишневые деревья. Они стелились у самой земли и не были преградой для входившего. Перелетев через них, маленький мальчик с круглым розовощеким лицом увидел долину, о которой давно грезил, но все же было ли это давно? Разве он не видел ее только что, перед тем, как мама уложила его спать? Разве это на та долина, в которой стоял его дом в далеком Род-Айленде? Однако эти мысли посетили голову беспечного мальчика лишь однажды, и то вылетев, лишь только успев появиться.       Когда же он снизился и встал босыми ногами на влажную траву, то почувствовал истинное блаженство, ибо теперь вечно будет править долиной Ирнир, где время идет вспять, возвращая далекое детство. Его ноги окутал забвенный туман, и приятно щекотала невысокая трава, а в сердце появилось чувство ностальгии. Солнце, что лениво поднималось над горизонтом, озаряло его лицо, приятно согревая от утренней прохлады. Впереди он увидал небольшую деревушку, чьи двускатные крыши покрывал мягкий мох и чей частокол печных труб обильно извергал дым, оповещая о том, что деревня жива. Когда маленькая ножка ступила на холодный камень, коим были вымощены улицы, он проследовал по пути, словно тот был ему знаком. И вправду, разве не в этой деревне он живет? С чего он вообще взял, что он седой старик, ведь он всегда жил здесь и прекрасно знал дорогу до дома. Недолго думая, мальчик побежал к холму вдоль исполинского озера, на поверхности которого надменными фигурами плавали лебеди. И, быстро войдя в дом, поднялся по лестнице на два этажа и заперся у себя в комнате. Мальчик лег на кровать, набитую твердым пером, и погрузился в сон, ибо очень устал, гуляя весь день.       В его сне он видел ужасного старика, что сидел в кресле-качалке в его комнате и корчился от нестерпимых болей. А самое ужасное было то, что мальчик сам был в теле старика. С ужасным криком он проснулся. Его еще долго мучали кошмары, однако и они пропали, ведь в детстве все забывается, переходя в далекое чувство ностальгии где-то на краю сознания, и в итоге все будет помнить лишь забвение.       Что же до старик, по чьим сухим губам стекает белая слюна и что безжизненно сидит на забытом всеми чердаке?