Тайная слабость

Прямо перед глазами рассеянный свет луны собирается во впадинке над ключицей. Под ней мышцы груди рассекает ровная дорожка шрама, она уходит от плеча по диагонали вниз и прячется под тяжёлой тканью коромо. Взгляд на секунду спотыкается о выбитые узоры, а затем снова облизывает углы запрокинутого наверх подбородка, не может оторваться от переплетений мускулов крепкого плеча и идеально ровной, будто вычерченной циркулем ареолы соска, что показалась из-под края опавшего вдоль руки ворота. Пока тело на нём пришло в нижнюю точку своего движения, Сатору успевает жадно впитать в себя эти мелочи. Они сводят его, и так основательно поехавшего крышей, с ума. Он заворожённо смотрит, как грудная клетка вновь расширяется, поднимается на вдохе и опадает. И Сугуру весь поднимается и опадает. Ещё раз. И ещё. Гипнотизирует. Медленно вверх, резко вниз. Хищник, позволяющий жертве напоследок насладиться представлением перед тем, как острые зубы вопьются в трахею. Сатору не уверен, что не скончается прямо в процессе. Как давно они не виделись? Токио с делами техникума, учениками и проклятиями держал его в заложниках тьму времени, пока единственное, чего ему хотелось – Сугуру. Но у того тоже были свои дела… чем бы он ни занимался в этой маленькой деревушке у подножия гор. Не имеет значения, чем именно. Не так уж ему хочется знать. В конце концов, Годжо зубами вцепился в первый же предлог уехать и оказался здесь. А ещё оказался совершенно не готов. Ведь Сугуру, едва успев закрыть дверь и скинуть из-под всех слоёв своей новой одежды одни лишь штаны, запрыгивает на колени Сатору и отдаётся ему. В маленькой комнатке с минимумом мебели слышно только шуршание ткани, скрип мягкой спинки стула, на которую Годжо опирается лопатками, и влажные шлепки, когда ягодицы сталкиваются с бёдрами. И всевышний ему помоги, Сугуру впервые делает это так совершенно или просто расстояние и время стёрли из памяти то, насколько он хорош? Всё существо Сатору замерло в благоговении, стараясь не упустить ни единой детали, а организм забил на выживание и спихнул эту обязанность на хозяина. Стоит забыть осознанно расширить лёгкие и напомнить сердцу сократиться, как он задохнётся и будет погребён заживо под лавиной эмоций. А срывать действо, которое проводится здесь только для него, Сатору, по такой глупой причине, как собственная смерть, – кощунство. Слои одежды съезжают ещё ниже по плечу, обнажившийся сосок твердеет и краснеет от трения о грубую ткань кесы. Сугуру реагирует на это… никак. Тяжёлое дыхание всё так же размеренно срывается с его губ в ритм проникновениям, а взгляд блуждает по потолку. Он как будто не здесь. Прикасаться к нему запрещено – руки Сатору связаны за спинкой стула проклятием. Поэтому ему остаётся лишь смотреть, смотреть внимательно, чтобы после того, как всё будет кончено, хранить у сердца яркие, не выводимые никакой химией образы. Эти кусочки: то, как Сугуру выгибается и сгребает сзади в кулак длинные полы кимоно, чтобы те не мешались; запах мирры вперемешку с лавандой и аромат сладковатой матчи; тесный жар крепкой, подготовленной заранее задницы, что снова и снова насаживается на его член, – смешиваются в непередаваемое блаженство. И Сатору забывается. Он отпускает себя в хриплом стоне. На секунду, пока глаза ещё прикрыты в наслаждении, ему кажется, что он сделал всё правильно, их сексу явно недоставало аккомпанемента стонов. Прекрасное, любимое тело дарит ему то, о чём Сатору втайне мечтал бог знает сколько времени. Разве сейчас, когда это наконец-то происходит наяву, а не в беспокойных снах, он не имеет права обозначить, что да, ему хорошо? Пусть Сугуру молчит и разглядывать потолок ему интереснее, чем смотреть на Сатору. Пусть он скорее вытрахивает им обоим душу, чем занимается любовью. Неважно, если ему это нравится, они будут делать так. В конце концов, Сатору не жалуется, ему стоит титанических усилий не кончить прямо сейчас от всего, что видит и чувствует. И что во фразе «не смей стонать здесь» было не ясно? Но стоило на секунду потерять самообладание, как голосовые связки тут же его предали. И Сугуру вдруг замирает, в который раз поднявшись. Его голова резко опускается вниз. Взгляд всё ещё расплывчат и переливается в темноте раскалёнными угольками возбуждения, но пригвождённый им Сатору в ужасе от того, что привлёк внимание. Он нарушил правило, его поймали с поличным. Насколько Сугуру был серьёзен насчёт своих условий? Судя по тому, как стремительно он выпрямился, оставив член Сатору тереться о передние складки его кимоно, то вполне себе. Холодок уже бежит по голым ступням, карабкается по коленкам, подбирается к сердцу. Сатору в панике от того, что сейчас всё закончится, едва начавшись. Он приклеивается глазами к лицу напротив в поисках знаков, пытается понять, как исправить то, что он натворил. Рот лучше держать закрытым, это он усвоил. Глаза могли бы… не разжалобить Сугуру, конечно, нет, это невозможно, а упросить. Но и тут ни единого шанса на успех, за приказом полностью раздеться последовал другой – не прикасаться к повязке. За несколько мгновений Гето успевает поправить одежду и спрятать всего себя за маской холодной тихой ярости. Руки упираются за головой Годжо в спинку стула, сам он угрожающе нависает над ним. И когда Сугуру смотрит так сверху вниз, задумчиво наклоняет голову к плечу и рассматривает его в упор, одно мимолётное движение зрачков, что сливаются в темноте с радужками, один взмах чёрных ресниц и изгиб брови мог бы вершить судьбы. Агностики бы уверовали в существование высших сил, если бы удостоились чести лицезреть то, что видит сейчас Сатору. Блеклый лунный свет, тени на невозмутимом лице, запах бамбука и соломы, журчание воды где-то в саду за закрытыми сёдзи завершающими мазками ложатся в эту картину и играют его воспалённым воображением. Сугуру, стоило ему слезть с члена и вновь прикрыться своим одеянием, резко превратился из соучастника их общего преступления в праведника. На его левой щеке около уха размазаны тёмные капли и что-то похожее впиталось и в перевязь кесы. Если это кровь, то тот, кто пал от его руки, должно быть серьёзно провинился. Ведь Сугуру наверняка был справедлив. Его целомудренный образ это нисколько не портит, лишь дополняет. Он превращает безликую комнату рёкана вокруг себя в храм, не прилагая никаких усилий. А Сатору оказался в этом храме возмутительно голым, возбуждённым, единственным, чьи помыслы не чисты, а желания порочны. Он ничего не смыслит в религии, но может, над ним смилостивятся и отпустят его грехи? Простят его? Ведь даже такого Сугуру – холодного, отстранённого, всё вокруг себя безумно контролирующего – он хочет до одури. Он нуждается в нём. Ничего не может поделать со своим сердцем, что заходится в тахикардии, оно тянется вперёд, туда, к сердцу Сугуру, путь к которому сейчас так тернист, так извилист. Ничего не может поделать с членом, который и не думает успокаиваться, даже если наледь беспокойства уже дошла до горла и сжимает его, перекрывая кислород. С мозгом, что думает только об одном – только бы он был здесь с ним, как можно дольше, только бы позволял касаться, а если не касаться, то хотя бы смотреть. И сегодня вся удача мира на стороне Сатору Годжо. Возможно, он выменял её в обмен на свой трезвый рассудок. С его лица сдёргивают повязку. На то мгновение, пока голубые глаза открыто сталкиваются с карими, в тех поверх безразличия вспыхивает что-то живое, что-то уязвимое и трепетное. Но вот Сугуру уже натягивает повязку себе на лоб, прижимая длинные волосы как попало, и опускает её на свои глаза, скрывая всё, что могло в них быть или только показаться. Но вот проклятие позади стула развеивается, освобождая затёкшие руки. И вот Сатору уже сам поспешно поднимает и мнёт полы нескольких кимоно, как ему велено, собирая их гармошкой сзади. Ткань под пальцами шелковистая, тёплая, нагретая жаром тела Сугуру, который снова направляет его член в себя. Но теперь Сатору не просто наблюдает. Он касается его, и, обхваченный кольцом рук, Сугуру притирается к нему ближе, задевает грудью, выдыхает прямо в макушку, когда опускается. Он даже движется иначе, менее механически, более увлечённо и с упоением, чуть раскачиваясь вперёд-назад. Сатору смотрит в его лицо, закрытое наполовину повязкой, на закушенную губу, дёргающийся время от времени кадык. Шумно дышит с ним в унисон. Сугуру снова доставляет им обоим удовольствие и наблюдать за этим волшебно, но ещё сильнее ему хочется самому сделать что-то. Он начинает испытывать свою удачу с малого – зарывается в шелковистые волосы, что за то время, пока они не виделись, отросли. Проводит по ним ласково, а Сугуру в ответ запрокидывает голову назад и выгибается дугой. Его свободные от потребности придерживать кимоно пальцы теперь ведут кончиками по шее Годжо, добираются до лица и крепко обхватывают его. Большой палец нажимает на подбородок, проталкивается ему в рот и скользит внутрь-наружу, размазывая слюну по губам. Сатору ласкает его языком, легонько кусая. Его снова уносит. Плохо соображающий в тумане похоти, он кладёт руку на ягодицу, оттягивая в сторону, чтобы растянутое вокруг его члена отверстие принимало его ещё глубже, и подаётся навстречу. В его голове на мгновение проясняется, когда Сугуру стонет. Впервые. Где-то внутри, почти про себя, не давая низкому звуку из груди выйти наружу полностью, но стонет, чуть дрожа и сильно сжимая член внутри себя. Сатору замирает, вслушиваясь в затихающие отголоски мелодии, написанной специально для его души, и забывается второй раз. Вскакивает на ноги и опрокидывает Сугуру спиной на стол, выбивая из него воздух. Черные волосы и разноцветные ткани разлетаются по поверхности, ноги в белоснежных таби взлетают вверх, и одна врезается Годжо в грудь, заставляя уже его подавиться вдохом. Сугуру дезориентирован, он видит перед собой лишь темноту повязки, а потому препятствует посягательствам на своё тело без его контроля. Сатору, конечно же, не собирается брать его силой и не делает попыток растолкать ноги и втиснуться между ними. Вместо этого падает перед столом на колени, отодвигает все слои ткани в сторону и мажет широким языком по влажному растянутому входу, нажимает на промежность и поднимается выше, выше по яйцам и члену до самой головки. Сугуру мелко вздрагивает и захлёбывается вдохом, но не отталкивает. Бережно хранимые знания о том, что любит его тело, Сатору собирается применить против него же. Он скользит языком по краешку входа самым кончиком, ввинчивается внутрь и добавляет стимуляцию пальцами, аккуратно поглаживая ими стенки. Другая рука обхватывает член Сугуру. На периферии зрения руки из-под широких рукавов вцепляются в край стола, а до слуха снова доносится стон. Вот оно. Он стонет и сам, пуская вибрацию по чувствительным местам и подбадривая тем самым Сугуру отпустить себя. Отпустить все те восхитительно-непристойные охриплые звуки, от которых внутри что-то так сладко сжимается, а собственный член Сатору дёргается. Он повторяет до тех пор, пока Сугуру вплотную не подходит к черте и не готов вот-вот сорваться за неё в пропасть в свободном полете. Тогда он нависает сверху, приставляет головку ко входу и проникает до упора одним движением, а искусанные тонкие губы распахиваются на вскрике. Сатору ловит его своими губами, целуя-целуя-целуя всё, до чего дотягивается. Это тоже не по правилам. Но Сугуру сейчас не в том состоянии, чтобы следить за правилами, он видит под повязкой вспышки перед глазами и пачкает спермой своё кимоно, пока внутрь продолжают вбиваться без остановки. Годжо бесстыдно этим пользуется. Когда Сугуру затихает, он останавливается и выходит, давая передышку. — Дай… Дай же на тебя посмотреть, — шепчет на грани слышимости, срывая с глаз повязку и принимаясь за одежду. Но прямоугольники кесы, узлы, завязки, пояс, множество соединённых между собой слоёв ткани под его руками смеются над жалкими попытками распахнуть их. Сатору предпочитает игнорировать вариант снять всё целиком через голову. Ему хочется другого. Он зажмуривается на мгновение от пронёсшейся в голове фантазии о том, как хорошо было бы взять Сугуру сзади, задрав все слои кимоно до его талии… Да, у него совершенно точно есть пунктик по поводу Сугуру в монашеском одеянии, которое не должно казаться привлекательным, и то, как крепко у него стоит именно на это – наверное, не совсем здоровая вещь… Но Сатору и так помнит, что он далёк от нормальности, и сколько всякого с пометкой «не должен» он сегодня сделал, начиная с поездки сюда. Напоминать о том, что крыша не просто чуть съехала, а ей нужен капитальный ремонт, – бесполезная трата времени. Он замечает на себе взгляд Сугуру, который наблюдает за попытками его раздеть. Расслабленный в послеоргазменной истоме, он снова прячется за равнодушием и холодом. Словно и не он тут только что бился в экстазе, будто и не его только что трахали, разложенным на столе. Пара снисходительных движений его рук – и вот кеса сползает вниз, ворот коромо раскрывается, а за ним театральным занавесом раздвигаются и нижние кимоно, открывая вид на сцену обнажённого торса. Сатору опять теряет свои способности одновременно дышать и смотреть. Ведёт взглядом от белых таби на согнутых ногах под его локтями, к голым бёдрам, к полувставшему члену, напрягшимся мышцам живота, что остаются соблазнительно прикрыты тканью. Ребра расширяются на вдохе и маленькие капельки пота скользят вдоль бороздок шрама на груди… — Нравится? — Сугуру мрачно ухмыляется, заметив его ступор. — Очень. — хрипло произносит Сатору. — Так может, ты займёшься делом, наконец? Его ноги скрещиваются у Сатору на пояснице и подталкивают пятками ближе, требуя продолжить начатое. И тот принимается за дело: снова входит, снова движется, забрасывает его ноги себе на плечи. Слишком много времени это не занимает, он и так держался из последних сил, ещё когда наблюдал, как Сугуру насаживался на него. Когда он выходит и помогает себе рукой, отчаянно желая осквернить грёбанную кесу, как будто это поможет положить конец его больным пристрастиям, Сугуру обламывает весь кайф в отместку за его прошлую выходку. — Не-а. — он резко садится и зажимает основание его члена рукой. А затем спрыгивает со стола и валит Сатору на пол, подминая под себя. Они принимаются кататься по полу, в какой-то момент даже забывают про борьбу и начинают с упоением целоваться, но Сугуру пользуется этой заминкой. Он ловко выворачивается из-под рук Сатору, и в конце концов тот замирает, прижатый животом к полу так, что не пошевелиться, и даже не пытается удержать скулёж внутри. Ему до боли хочется кончить. — Какой ты молодец. — Сугуру нащупывает его растянутый вход. Да, Сатору держал в уме и такой поворот событий. И сейчас согласен на всё, даже на резкую смену ролей в погоне за собственным удовольствием. Оно так долго оттягивалось, а Гето ещё и дразнится пальцами, щедро сдобренными смазкой. Они почти не проникают в него и кружат совсем неглубоко. Так что когда Сугуру, наигравшись, вставляет ему, то он готов молиться, готов вступить в культ, секту, любое религиозное сообщество. Тело натянулось сверхпроводимым оголённым проводом, гиперстимуляция высекает искры перед зажмуренными глазами и заставляет стонать во весь голос. Он лежит на одежде, которую в пылу борьбы стащил с Гето, проезжается по ней членом и проскальзывает вперёд с каждым толчком. Его подхватывают под животом и крепко держат на месте, а Сатору остаётся лишь уткнуться лицом в коромо, вдыхая запах Сугуру и совершенно не контролируя звуки, что срываются с его губ, пока в него вколачиваются. Это слишком для него. Ещё немного, и он просто рассыплется, и никто не узнает, что Сатору Годжо умер от перевозбуждения в этой богом забытой деревне. Голову отрывают за волосы от пола. — Смотри. Раньше было слишком? Нет, вот теперь всё по-настоящему убийственно. В зеркале напротив Сугуру садится прямее. На нём осталось одно нижнее белое кимоно, почти не скрывающее его тело. Абсолютная чернота волос разметалась по его плечам. Сатору видит руку, что вцепилась ему в волосы. Видит обрамлённый полами живот и часто вздымающуюся грудь, что возвышается над ним. Видит свои худые приподнятые над полом ягодицы, между которыми член пропадает и появляется снова и снова. Сугуру входит до упора, стонет, и взгляд Сатору тут же мечется к его лицу, чтобы намертво сцепится с ним глазами. Сладкие стоны на двоих смешиваются до тех пор, пока из Сатору не выбивается жалобный хрип. — Хочешь кончить? — Да… — хнычет Сатору, когда Сугуру в который раз решает поиграть. Он останавливается, выходит и снова, опять, вновь оттягивает долгожданный момент разрядки. Заставляет сжиматься вокруг пустоты. Сугуру нависает над его ухом, не сводя взгляда с голубых, абсолютно сумасшедших глаз в зеркале, в которых плещется готовность сделать что угодно. Он шепчет: — Тогда кончи. — толчок. — Кончи, Са-то-ру. — толчок. — Кончи для меня, милый. Последнее слово вонзается между рёбрами, жжётся, прирастает недостающим куском к сердцу и делает слаще, ярче и без того ошеломляющий оргазм. Сатору даже пачкает под собой эту монашескую одежду, как ему и хотелось. Хватка на волосах ослабляется, он бухается скулой на пол, но закатывает глаза, чтобы видеть в зеркале, как Сугуру с самым восхитительным последним рычащим стоном отпускает себя, выйдя и спустив ему на ягодицы. Вот и всё. Представление закончено, всем пора расходиться по домам. Тело Сатору дрожит, получив, наконец, долгожданное расслабление, а колени просят пощады. Да, он может их вылечить без труда, но тем не менее. — Сугуру, где чёртов футон? Тихий смех раздаётся над затылком и Сатору вскидывает голову, чтобы вновь поймать взгляд Сугуру в зеркале. Маску холода и равнодушия с его расслабленно-усталого лица сдуло бесследно, глаза смотрят с нежностью, на губах – знакомая улыбка, как и всегда. — Ты же просил пожёстче.  — Я не это имел в виду! — Ну, прости, — Сугуру сдёргивает с себя последнее кимоно и валится рядом, притягивая в объятия Сатору. — За ним нужно было сходить, но… возникли трудности. Не ломать же игру ради какого-то футона. — Мхм… Сатору уже не слушает. Ему достаточно рук, теперь ласково гладящих то место на макушке, в которое ещё совсем недавно жёстко вцеплялись. — Я не перестарался? Накануне Сугуру, чтобы ничего не упустить, перечитывал сообщения, в которых Сатору вывалил на него кучу накопленных за время их разлуки желаний. Их разнообразие, количество и красочные описания вызывали шевеление в штанах, а внутри просыпалось нечто первобытное от некоторых подробностей того, чего же его мужу хочется. И в то же время щёки Гето отчаянно пылали. Но отказать по дурацкой причине под названием «я стесняюсь»? Нет уж. Трусить – это точно не про него. — Шутишь? Это было фантастически. Тебе надо было на актёрское мастерство поступать, Сугу. Я испугался, что ты уйдёшь, оставив меня со стояком, когда я нарушил правило «не стонать». — Да ты вообще всё, что можно, нарушил. Но было жаль быстро заканчивать, я долго готовился. «Если делать, то либо хорошо, либо никак» – девиз по жизни Сугуру. И никаких исключений, тем более по части исполнения желаний Сатору, из этого правила нет. Так что он пришёл в рёкан, нарядившись в буддийскую рясу, за три часа до назначенной встречи и попросил самую удалённую от всех остальных комнату, якобы для духовного уединения, на самом деле – чтобы никто не слышал громкого Сатору. Он долго гулял по саду во дворе, медитировал, чтобы прийти в нужное состояние и дать всем мыслям о мирских заботах осесть и успокоиться. Входил в образ. В конце концов, на что бы его (совсем не чрезмерные) старания ни были направлены, они всегда оправдываются. Вот и сейчас Сатору счастливо лыбится в потолок, разлёгшись на его одежде. — Что у тебя на лице кстати? Грим? — Сатору тянется к его левой щеке. — И на кесе тоже какие-то пятна. — О. — Сугуру морщится и пытается стереть засохшее пятно. — Я наткнулся на слабенькое проклятие, пока гулял тут. Не хотел поглощать и уничтожил его. Из него под конец что-то такое мерзкое брызнуло… Я поэтому и не успел сходить за футоном. Сатору смотрит так обиженно, как будто у него только что отняли его самые любимые моти. — Хочешь сказать, ты в этом прикиде ещё и дрался, а я не видел?! Ты такой жестокий! — Годжо стонет крайне разочарованно, но тут же угрожающе добавляет, — В следующий раз выпрошу у стариканов совместную миссию, и ты пойдёшь во всем этом! — Мечтай! — фыркает Сугуру и поднимается с пола. Сатору наблюдает, как он расхаживает по комнате голышом в одних безбожных, абсолютно грешно смотрящихся на нём белых таби. Чёрные волосы почти до пояса оглаживают его мышцы спины и падают на лицо, пока он собирает свою раскиданную одежду. Если бы Сатору сейчас вспомнил о существовании такой вещи, как телефон, то он бы наделал тысячу снимков. — Пахнет… странно. — Сугуру отводит ворох кимоно подальше от лица. — Хотя меня уверяли что всё новое, не ношенное. Это он, видимо, о запахе ладана и чего-то такого, чем пахнет в храмах, среди каменных, покрытых мхом времени изваяний будды и деревянных настилов полов, отполированных миллионами ног.  — А мне нравится. Я себе так это и представлял. Сугуру такой, какой он есть – с тоннелями в ушах, с кольцами в сосках, брови и носу, с небрежно убранными волосами, в мягких широких штанах и джинсовой куртке неизменно чёрного цвета – восхитителен. Сатору любит в нем всё. А под этим дерзким обличьем он чуткий, добрый, спокойный и отлично ладит с людьми. И если подумать, традиционное буддийское одеяние подходит его натуре как нельзя кстати. А при мысли о том, чтобы, одевшись в него, Сугуру вытащил на свет своих внутренних демонов и позволил им править бал, у Сатору мурашки по коже, тугой узел возбуждения в животе и бесконечная пустота в голове. Вот как сегодня.  Слои одежды благочестиво прячут под собой крепкие мышцы на совершенном теле и бесовские черты характера Сугуру, – и как тут не фантазировать-то? — Так ты-то больной, это всем известно. — беззлобно кидает Сугуру, — И желания у тебя… с выкрутасами. И оденься монахом, и помучай, и снизу, и сверху, и классно, если это будет рёкан, и зеркало… Но я вроде ничего не забыл. — самодовольно хмыкает он. — Кстати, можешь постонать так ещё раз? Мне очень нужно записать это для мелодии звонков. — О, ками, закройся уже. Мне кажется, я перевыполнил план по исполнению твоих желаний на год вперёд. Сугуру чувствует, как у него краснеют уши и скулы. Он не привык стонать. Он любит слушать, как стонет Сатору, не стесняясь и с помощью тысяч полутонов открыто выражая всё, что происходит у него внутри. Но стонать самому… Он как-то всегда обходился без этого, переживая любые, даже самые сильные ощущения почти беззвучно, наедине с самим собой. Но сегодня внезапно пришедшая ему в голову идея одолжить повязку для глаз обернулась... интересным опытом. Сатору вон явно очень понравилось. И на самом деле Сугуру не сложно погладить все его кинки. Его фантазии хоть и изощрённо-замысловатые, но вместе с тем никогда не вызывают отторжения, а с их реализацией они каждый раз открывают новую грань доверия в их отношениях. А Сугуру становится раскрепощённей и свободнее. Без подначивания и поддержки Сатору он бы никогда не решился на такое. — Ну, куда ты ушёл? Здесь холодно. — Так встань с пола, милый. — Сугуру запахивает перед зеркалом одну из найденных в шкафу юкат. — А разве ты не должен меня теперь отнести в ванную? Позаботиться, все дела. — Это не пятизвёздочный отель, Сатору. — мягко напоминает Сугуру, но всё равно поднимает его на руки. — Отнести тебя в общую ванную рёкана я не могу, к сожалению, нас увидят. Давай, одевайся и пойдём. — О боже… И чем он думал, когда просил снять комнату в этом допотопном предке гостиницы? Членом, очевидно. Тот говорил ему, что рёкан в глуши – безумно романтично. Сатору очень хочется переделать это слово в матерную рифму. Ладно, он сможет прожить без собственной ванной комнаты до завтра. А завтра они свалят, даже если Сугуру ещё об этом не в курсе. — А поцелуй? Я думаю, что заслужил поцелуй. Сатору роняет их обоих на пол, когда выворачивается на руках и целует всё, что попадается под его жадные губы.

***

— «Вы вместе ещё невыносимее, чем по отдельности. И с возрастом все только хуже.» — передразнивает Сатору чей-то голос. Он лежит одной половиной тела на Сугуру, другой – на футоне, который был с боем добыт у спящего администратора рёкана. — Это кто? Сёко? — Это Маки. И Нобара. И Яга, разумеется. Сугуру подозревает, что они имели в виду именно невыносимость Сатору, но решает не спорить. Он-то с учениками и директором ладит отлично. — Так вот, я это к чему. Все соскучились по тебе и я больше всех. — голубые глаза смотрят Сугуру в душу. — Давай завтра вернёмся в Токио? — Сатору… — Сугу, клянусь, если совет ещё раз свалит на тебя одного все «очень важные» задания и отправит непонятно куда на хрен знает сколько времени, то я устрою скандал, уеду сам и прихвачу с собой тебя и всех наших учеников. Посмотрим, как они тогда запоют. После уговоров и упрашиваний Гето сдаётся, тем более, что у Сатору как всегда всё схвачено. Он уже успешно делегировал все его срочные дела Мэй Мэй и Юки, тем самым освободив для него несколько дней отдыха. И как сопротивляться такой заботе? — Юджи просил привезти сувениры, — вспоминает Сатору, едва не вывихнув себе челюсть зевком. — Ты вряд ли их тут найдёшь. Сюда туристы не ездят. Сатору устало вздыхает и закрывает глаза. Он уже одной ногой во сне, в котором мелькают лица Юджи, Сукуны, Нобары и Мегуми. Те вращаются вокруг него, весело смеются над чем-то и что-то едят, и он бормочет невнятно: — Может встретим по дороге проклятие… Вдруг Юджи будут по вкусу ещё чьи-то конечности?..