Вино и сигареты

— Выпей, — перед лицом Жана появляется ребристый стакан. По запаху понимает — виски. Он беспрекословно берет его: руку поднимать больно, мышцы гудят, гематома на предплечье с минуты на минуту разрастется по коже фиолетово-алым пятном. — Откуда? — спрашивает чуть хрипло. Алкоголь — не самое доступное развлечение в Гнезде. Правда, сейчас это скорее не развлечение, а отчаянная мера. Натаниэль оборачивается, чуть хмурится, а после пожимает плечами, словно это вовсе не он дал Жану стакан. — Не задавай вопросов. Просто пей. Тебе сейчас будет больно. Звучит не слишком обнадеживающе и очень многообещающе. Правда, не ново. Жан делает глоток, сжимает зубы, морщится от крепости. — Извини, — Нат возвращается к нему с медицинским набором, который есть в каждой из спален Гнезда. Жана едва заметно передергивает. — Швы точно надо наложить, иначе завтра на тренировке снова начнёт кровоточить. Я бы врача позвал, но они мне доверия не внушают, — он с хмурым видом разглядывает грудную клетку Жана: кровоподтеки, синяки — свежие и старые, уже почти выцветшие, — новая рваная рана под ребрами. Натаниэль недовольно сжимает челюсти, а потом забирается на кровать, осторожно садясь Жану на бедра. Тот не сдерживает удивленный вздох и ставит пустой стакан на тумбочку возле кровати. — Не тяжело? Нормально? Жан лишь кивает, опуская голову на подушку, и смотрит на него прищуренными глазами. Натаниэль сильно ниже него и, несмотря на мышечную массу, всё равно весит не так много, чтобы Жан вообще чувствовал на себе его вес. Он ощущается приятной тяжестью на бедрах. Виски быстро дает в голову, и у Жана зудят пальцы от желания опустить ладони на его талию или бедра. Это странно. И было бы очень глупо так делать — поэтому Жан мысленно дает себе пощечину и поднимает взгляд в потолок. Потому что в руках Натаниэля — игла и антисептик, и последнее, чего хочет Жан, — смотреть, как ему на живую накладывают швы. Алкоголь и гель с лидокаином, который Нат наносит на кожу, притупляют боль, но это всё равно несколько адских минут, которые Жан выдерживает только благодаря своему гребанному терпению и мягкому шепоту Ната. Он извиняется каждый раз, когда Жан судорожно втягивает воздух сквозь зубы, пытается быть как можно более осторожным, прикосновения шершавых подушечек его пальцев — аккуратные, как никогда, но это всё равно больно, и он ничего не может с этим поделать. — Сегодня, кстати, четырнадцатое февраля, — говорит Жан как бы невзначай, чтобы отвлечься от неприятного действия. Натаниэль, сосредоточенно хмурясь, кивает. Потом поднимает взгляд: — Это должно мне о чём-то говорить? — День Святого Валентина, — Жан вымученно улыбается. — Хотя ты прав, тебе и мне это ничего не дает. Просто вспомнил… — он неожиданно замолкает, облизывает губы и прикрывает глаза. Натаниэль замирает в ожидании, чуть склонив голову набок, но Жан молчит дольше, чем могут выдержать его терпение и концентрация, и в итоге он возвращается к своему занятию. А Жан наконец находит в себе силы заговорить. — Вспомнил, что Кевин всегда пытался достать что-нибудь для Теи. Каждый год, последние пару лет, — он горько улыбается, голос опускается до шепота. — Она никогда не была довольна, делала вид, что благодарна. Очень хуево делала вид. А он сидел и весь вечер сокрушался, спрашивая у меня, что делает не так. Натаниэль молчит. Усердно трудится, и волна боли накрывает Жана с головой — такой сильной, что, когда Нат задаёт следующий вопрос, он даже не сразу понимает, о чем речь. — Скучаешь по нему? Вопрос звучит буднично. Без намеков или подтекста. Прошло два месяца с тех пор, как Кевину сломали руку и он сбежал. Кевин, который был для Жана соседом по комнате и близким другом. Хотя ему трудно сказать, что они были друзьями. В Эверморе нет такого понятия. Они просто были близки, просто проходили вместе через многие ужасы, просто слишком друг к другу привязались… Ну, или, по крайней мере, Жан — привязался к Кевину. Он даже не смог бы ответить, почему. Кевин был влюблён в Тею практически столько, сколько Жан его помнил, и Жан всегда пытался поддержать его в этом, хотя считал, что Кевин просто ослеп от чувств и не замечает очевидных вещей — то есть, того, насколько Тее на самом деле на него плевать. Всегда было. Но Жан продолжал поддерживать, помогать, успокаивать, они обсуждали многое — не только боль Кевина, — Жан учил его французскому… Нельзя было не привязаться. И Жан всё никак не мог привыкнуть к тому, что теперь просыпался утром и видел другого человека в соседней кровати. Хотя он был совершенно не против того, что теперь с ним был Натаниэль. У них с Жаном всегда были взаимоотношения, сотканные из взаимного уважения и таких же взаимных подколов. Это было постоянное «Моро?» — «Веснински?», и обмен довольными ухмылками после. Жан восхищался им. Было в нём что-то такое, что создавало впечатление стойкости и уверенности, и хотя Жан был сильно выше Натаниэля, за его спиной он чувствовал себя в странной безопасности. И так было всегда — на корте, во время матчей, на мероприятиях, когда они оказывались рядом, на тренировках, когда Натаниэль был единственным, кто иногда находил в себе смелость заступиться за Жана, когда тот от боли не мог даже дышать. Из-за всего этого Жан относился к Натаниэлю не так, как к Кевину. Он учил их обоих французскому, но Кевин попросил его об этом сам, а Нат — согласился на предложение Жана. Он восхищался ими обоими, но с Кевином это было восхищение вперемешку с некоторой горечью, а вот Натаниэль… Исключительно восхищение — тем, как он держится на корте, тем, как излучает чистейшую иронию и сарказм на всех интервью, тем, как всегда выходит сухим из воды. И пусть даже это было связано с его близостью к Ичиро и дружескими отношениями между ними, Жан все равно почему-то восхищался. С Натаниэлем всегда присутствовало желание приблизиться к нему, быть для него кем-то значимым, но Жан отодвигал эти мысли в сторону, зная, что из их четверки именно он — по-прежнему никто. И если Кевин поддерживает с ним хорошие отношения, это не значит, что Натаниэль тоже станет так делать. И сейчас, лежа на кровати под теплыми прикосновениями его умелых рук, Жан думает о том, что, несмотря на всю боль и мерзость этой ситуации, в чём-то ему все-таки повезло. Но он не отвечает на вопрос Натаниэля. Потому что единственным искренним, правдивым ответом будет «да, да, скучаю, до боли в грудине, цемента в легких, так скучаю, что сводит скулы и трудно дышать», — но Жан не сможет объяснить, почему так глупо привязался к Кевину, словно он был единственным, что удерживало его на плаву. А ещё — почему-то — тоска ощущается легче рядом с Натаниэлем. Он не думает о Кевине, когда смотрит в его пронзительные глаза, не думает, когда его худые пальцы ложатся на предплечье Жана, не думает, когда Нат обрабатывает ссадины обжигающим спиртом и кожа пылает огнём, а он — осторожно извиняется и дует, чтобы стало легче. Жан проваливается в ватное облако, где ему комфортно, спокойно и не думается о Кевине, — даже несмотря на боль и головокружение. И он не отвечает на вопрос. Натаниэль не из тех, кто станет допрашивать и добиваться ответа — кажется, он и вовсе забывает о том, что спросил. Но Жан — нет. Он уходит в размышления всё глубже. — На сегодня всё. Отдыхай, по крайней мере до утренней тренировки, — Нат заканчивает, и Жан устало выдыхает, чувствуя себя так, словно бежал марафон. Терпеть боль — то ещё занятие, и его сердце бешено стучит от того, как он сдерживал каждый из стонов. Натаниэль поглаживает его по плечу, выражая молчаливую похвалу, и Жан замирает, глядя на него — пожалуй, дольше, чем следует. Жан не любит пить, потому что ему не нравится воздействие алкоголя на его подсознание, не нравится то, как остро он испытывает каждую эмоцию. То, как ярко сейчас выглядят глаза Ната, этот льдистый синий рассекает, режет напополам, сжигает изнутри, и Жан смотрит на непослушную рыжую шевелюру, на шею, на изгиб плеча — куда угодно, только не в глаза. А потом и вовсе отводит взгляд и, вопреки своим мыслям и неприятному состоянию, просит: — Не нальешь ещё немного? Нат берет второй стакан, наливает не только Жану, но и себе, а после они едва слышно чокаются бокалами, делая по глотку. — Я скучаю, — вдруг выдает Жан. Натаниэль даже не сразу понимает, о чем речь. — Но это немного другая тоска. Это просто больно. И ощущение, как будто тебя бросили. Хотя я знаю, что он ничем не был мне обязан, и вряд ли даже назвал бы меня своим другом… — Ну, ну, — Нат останавливает его мягким жестом, — я уверен, Кевин и по-прежнему считает тебя своим другом. — Он ни разу не писал и не звонил. С тех пор, как ушел, — отрывисто отвечает Жан и тут же чувствует себя глупо. Он и не обязан отчитываться. Какое право Жан имеет винить Кевина в том, что сам к нему привязался… — Он писал мне, — вдруг вставляет Натаниэль, отводя взгляд. Вот, значит, как. — Я думаю, он хочет, чтобы ты не был так от него зависим. Чтобы забыл его, — Нат едва слышно вздыхает и прокручивает виски по стенкам бокала, прежде чем сделать глоток. Жан завороженно за ним наблюдает, а потом осознает смысл сказанного, — и слова ударяют его обухом по голове. — Наверное, он прав, — выдавливает Жан. Ненависть к Кевину мешается в нём с бесконечным уважением и все той же старой доброй привязанностью. От которой его уже воротит. — Нат, — вдруг зовёт он, и парень оборачивается, вопросительно изогнув бровь. Жан садится на кровати, морщась и втягивая воздух сквозь зубы — действие лидокаина заканчивается слишком быстро, — и Натаниэль вдруг садится рядом. Смотрит. Внимательно, изучая. Видит подернутые дымкой боли серо-голубые глаза — напоминают море в шторм, — растрепанные волосы, сквозь которые так и тянет провести пальцами, видит шрам на нижней губе и горбинку на носу — от перелома, которому как раз два месяца. — Я… Можешь ответить мне честно? — вдруг выдыхает Жан. Алкоголь наконец оказывается в крови, его немного ведёт, голова кружится и развязывает язык. Он говорит то, о чем хотел спросить все эти два месяца — а может, и больше. Может, подсознательно он понимал, что однажды Кевин сбежит, и хотел спросить ещё дольше. Да даже без побега Кевина. Побег Кевина он пережил. А вот Натаниэль… Парень кивает. — Так честно, как только смогу, — он улыбается, но улыбка Натаниэля всегда больше напоминает ухмылку, Жан никогда не видел на его губах широкой и искренней улыбки, и ему больно думать о том, что, возможно, никогда не увидит. Не ту, что будет предназначена ему. — Я так боюсь потерять всё, — срывается вдруг с губ Жана. Комната на несколько секунд погружается в молчание. Натаниэль одним глотком допивает всё, что было в его стакане, и двигается ближе к Жану. Ложится рядом с ним на кровать, смотрит на него снизу вверх. — Откуда такие мысли? — спрашивает наконец осторожно. — Я потерял родителей, — медленно начинает Жан, не глядя на него в ответ. Слова несколько путаются на языке, но он продолжает пить, потому что боль с каждой минутой притупляется, а вкус виски становится даже приятным. А ещё сознание покрывается густым туманом, и все мысли пропадают. Но одна, та, что так сильно его беспокоит, наоборот становится лишь тем острее, чем больше он о ней думает: мысль о том, что он может потерять всё, что он имеет, хотя у него и без того слишком мало хорошего в жизни. И он боится, что один только вопрос об этом сам по себе приблизит эту перспективу страшного одиночества, но — не может не спросить. Потому что выпил уже достаточно много для организма, не привыкшего к алкоголю, потому что молчал все два месяца, подводя себя к опасной черте. И он лучше узнает правду сейчас, добровольно, чем она ударит его обухом, когда придёт время. — Я потерял родителей, потому что для них деньги и репутация оказались важнее собственного сына, — продолжает он потускневшим голосом. — Из-за них же я потерял свою сестру. Я даже не знаю, что с ней сейчас и встретимся ли мы ещё когда-то. Я даже не знаю, хочу ли я её видеть, — голос срывается под конец фразы, и Жан глубоко вздыхает, восстанавливая подскочивший пульс. Вдруг он чувствует тепло на предплечье и, опустив взгляд, видит на нём ладонь Натаниэля. Сердце вовсе не спешит успокаиваться. И почему он так реагирует на простое прикосновение? Может, дело ещё и во взгляде, которым Нат на него смотрит? Это сочувствие вперемешку с пониманием. Жану не хочется, чтобы он его понимал, но он знает: они тут все — скованы одной цепью, шагают под одним знаменем. — Я потерял любовь к экси, — он наконец снова начинает говорить. — Я любил играть, очень любил. Когда был во Франции… Ах, да: любовь к Франции теперь тоже навсегда для меня потеряна. Потому что я не смогу вернуться туда без мыслей о том, что… — он тяжело сглатывает и прикрывает глаза. Бирюзовые волны, блеск воды на солнце, прогулки по набережной с сестрой и матерью, редкие вылазки за город. Солнце ослепляет его даже в воспоминаниях. И почему они такие яркие? Он наверняка просто додумывает. — Без мыслей о том, что всё могло бы сложиться иначе. Если бы я остался. Если бы они тогда не поступили… вот так. И если бы я рос в Марселе обычным мальчиком, которому нравится экси. Натаниэль ничего говорит, но хватка его пальцев на предплечье Жана становится крепче. Попытка поддержать? Жан принимает её с благодарностью, но ему отчего-то хочется ближе. Натаниэль для него — почти божество. Жан не может восхищаться Рико, потому что он его ненавидит, хотя и не отрицает некоторую нездоровую привязанность, а восхищаться Кевином теперь ему не позволяет пылающая боль тоски за грудиной. И он смотрит на Натаниэля, считывает его спокойный, понимающий, пропитанный болью взгляд, и ему впервые хочется, чтобы его по-настоящему поняли. — Я не знаю, кем был для меня Кевин, но его я теперь тоже потерял. И мне кажется, — он набирает в грудь побольше воздуха, чтобы на выдохе закончить фразу: — я всегда знал, что рано или поздно он уйдет. Сбежит или ещё что-то, не имеет значения, мне просто всегда так казалось. Он замолкает, допивает виски и хочет налить ещё, но чувствует, что комната плывет перед глазами, и решает повременить. Натаниэль наконец садится, смотрит на него — внимательно, так, как может только он. — А в чем заключается твой вопрос? — вдруг спрашивает он, и Жан закрывает глаза. Натаниэль — всегда до ужаса проницательный и такой умный, что Жан теряется. Перед ним и его способностями. — Я хотел спросить у тебя, — Жан собирается с силами, чтобы наконец выдохнуть мучительное: — Ты ведь не… Не оставишь меня здесь так, как он? Жану кажется, что его сердце стучит слишком громко и оглушает не только его, но и Натаниэля, рассекает тишину комнаты, разрубает ножом, как куб льда, в котором они на мгновение застывают. — Извини. Извини, если это было чересчур, я… Мне просто… — глухим шепотом начинает бормотать Жан, но ладонь Натаниэля вдруг оказывается на его плечах, и он притягивает его в свои объятия. Осторожно, не задевая свежие швы и пытаясь не причинить еще больше боли. — Все в порядке. Дыши. Просто дыши, — Нат, конечно, не может не заметить дрожь в руках Жана, а, лишь коснувшись его, чувствует и бешеный пульс. И потому он мягко прижимает его к себе, одной рукой обнимая за плечи, а другую опуская на затылок Жана, чтобы унять дрожь в его теле. В эту секунду Жан чувствует себя настолько уязвимым и обнаженным, что, будь на месте Натаниэля любой другой человек, он бы уже давно вырвался из хватки и забился в угол комнаты зализывать раны, — но Натаниэль отдает своё тепло и обнимает так осторожно, считывая каждую эмоцию Жана, что тот не двигается с места — и не хочет двигаться. Натаниэль проводит ладонью сквозь его волосы и смотрит на Жана: профиль, как у какого-нибудь греческого бога, очерченные губы, густые брови, хмуро сведенные на переносице. Натаниэль всегда считал внешность Жана почти неестественно красивой — бледная фарфоровая кожа, на которой так отчетливо видны синяки и кровь, худое мускулистое тело, сильные руки, которые безупречно действуют на корте, но не способны противостоять чужим грязным рукам в темной спальне. Натаниэль знает: если бы он мог, он бы просто ходил за Жаном тенью, его ангелом-хранителем, защищая от несправедливости, но пока он делает лишь то, что в его силах. И всё равно — никто не отнимет у него возможность любоваться его внешностью. Он отнюдь не сразу понял, что его чувства к Жану именно романтические — в конце концов, до этого он вообще никогда не влюблялся, ведь это всегда был только Жан, — но потом, кажется, осознал. Натаниэль думал, что испытывает к Жану то же, что и к Кевину, но стоило ему об этом задуматься, как он понял, что эти двое вызывают у него совершенно разные эмоции. Когда он наблюдал за тем, как Жан передает мяч одним уверенным броском, за тем, как бегает назначенные тренером пятьдесят кругов, за тем, как делает отжимания в углу зала, и каждая мышца выступает от напряжения, Нат ощущал, как что-то внутри него затягивается в тугую и точную спираль. В движениях Кевина он восхищался мастерством и отточенностью, но это было совсем не то же самое — внутри он испытывал лишь ликование от очередной красивой подачи или дискомфорт, когда видел, как Кевин в очередной раз прилагает нечеловеческие усилия, чтобы случайно не выполнить упражнение лучше, чем Рико. Жан был для него чем-то другим. Новым. Глотком свежего воздуха, яркой краской на черно-белом полотне однообразных будней. Натаниэль и не думал, что Жану вообще есть дело до чувств и влюбленности, и потому никогда даже не пытался рассказать ему о своих: ему было достаточно того, что Жан рядом, того, что он может помогать ему, заботиться о нем и просто показывать свою привязанность и преданность. Жан принимал всё это, и иногда Натаниэлю казалось, что он даже видит в его глазах какое-то восхищение, — но такие мысли он считал глупыми и не особенно реалистичными: если Жан и был в кого-то влюблен, то этим кем-то был Кевин. Насколько ему было известно, между ними ничего не было, но никто ведь не отменял невзаимных чувств? А даже если Жан на самом деле просто относился к Кевину как к брату, то в конце концов, Нат видел, как Жан живет и на что похож каждый из его дней. Видел его в самых худших состояниях и знал, через какую боль он проходит. Потому что редко когда у Натаниэля была возможность вмешаться и уберечь его от очередной порции насилия. И, видя всё это, он осознавал, что романтика и любовь — последнее, в чем Жан сейчас нуждается. Но ему в голову даже не приходило, что Жан тоже может захотеть отвлечься, потому что невозможно бесконечно вариться в этом адском котле и упиваться собственной болью — так недалеко и до сумасшествия. И Натаниэль, ни на что не надеясь, просто… влюблялся. Моментами — особенно сильно: когда они выигрывали матч, и на лице Жана украдкой появлялась редкая улыбка, он снимал шлем, и капли пота на виске придавали особый вид разгоряченному лицу; когда видел, как Жан выходит из душевой с растрепанными влажными волосами и спешит одеться, чтобы скрыть свои шрамы, и Нат каждый раз был готов остановить его и коснуться губами каждого из них. Это уже было бы лишним — он знает, — и никогда не сделает этого, если только Жан не согласится сам. А Натаниэль знает, что такого никогда не произойдет. Жан наконец успокаивается в его руках. Тело уже почти не дрожит, он устраивает голову на его плече, глубоко вдыхая его запах, и Натаниэль едва слышно вздыхает. — Я бы никогда так не сделал, — наконец говорит он. Жан молчит — словно и сам забыл, в чём заключался вопрос, — а потом осторожно поднимает голову. И смотрит — с недоверием, тревогой и таким восхищением, что у Натаниэля болит сердце. — Никогда. А особенно теперь, когда Кевина здесь больше нет. — Почему? Жан задает самый неожиданный вопрос из всех, которые Натаниэль предполагал услышать. И это вводит его в ступор на несколько секунд. У Жана по щеке скатывается молчаливая слеза, и у Натаниэля перехватывает дыхание: Жан никогда не плакал рядом с ним. Он вообще в принципе практически не видел его слез — по крайней мере, с тех пор, как Жану было двенадцать. И Нат рискует очень многим, в первую очередь — доверием, но все равно протягивает ладонь, опуская ее на щеку Жана, и стирает слезу большим пальцем. Осторожно и бережно. Жан льнет к этому прикосновению, словно кот, и у Натаниэля внутри всё замирает. Черт возьми, ну каким же он был идиотом, когда считал, что это не влюбленность. Чем ещё это может быть? — Потому что ты мне важен, — отвечает Натаниэль голосом, ставшим на тон ниже. — Потому что я к тебе привязался. Потому что… Потому что ты не заслуживаешь того, чтобы тебя просто бросили, как ненужную вещь, — он сжимает челюсти. — Никто, честно говоря, такого не заслуживает. Но ты — особенно. — Особенно, — повторяет Жан, криво усмехаясь, а потом вдруг прикрывает глаза. — Je t'aime bien, Веснински, — выдыхает вдруг, замораживая время в комнате одной фразой. Молчание тянется долго, как растаявшая на солнце резина. Натаниэль смотрит на него, забывая, что надо дышать. — В… В каком смысле? — спрашивает наконец хрипло, и Жан распахивает глаза почти с испугом. — Я идиот, — следующая за этим французская брань Натаниэля даже забавляет. — Никогда больше не буду пить. Извини. Я не знаю, что тебе делать с этой информацией, если это просто мои чувства, просто забудь, блять, о том, что я это сказал… — Даже если это взаимно? Натаниэль уточняет на одном дыхании, боясь даже поверить в то, что этот разговор происходит между ними наяву, а не в одном из его непривычно ярких снов. Жан смотрит на него непонимающим взглядом, подернутым дымкой, смотрит и смотрит, а потом, качнув головой, хмурится. — Что? Натаниэлю хочется истерически рассмеяться. Они ходят вокруг да около, боясь приблизиться к сути, и ни один не умеет, не знает, как правильно выразить то, что копится внутри уже не первый год. Такому «Воронов» не учат. Их учат не любить, а ненавидеть, и нежность для них — что иностранный язык. — Если твои чувства взаимны, — медленно повторяет Натаниэль, — мне всё равно стоит забыть о твоем признании? Жан продолжает смотреть, а его взгляд — проясняться. И вдруг он судорожно вздыхает и быстро качает головой. — Нет, нет, как… Я же… Я всегда думал, ты… — Тише, тише, — Нат замечает, что Жану снова становится труднее дышать, а взгляд темнеет, и он осторожно берет его лицо в обе ладони, прижимаясь своим лбом к его. Жан смотрит прямо в глаза — с тоской, испугом, надеждой. Лампы в комнате недостаточно яркие, и в этом полумраке глаза Моро почти отливают серебром. — О чём ты думал? — Думал, что я слишком… далеко от тебя. Могу только восхищаться издалека, скрывать чувства, держать всё внутри, — Жан переходит на французский, потому что признаваться на родном языке ему легче, но слова путаются в голове. — Я не… Я никогда не думал, что вообще могу кому-то понравиться, — он нервным жестом указывает на свое тело, подразумевая все свои шрамы и всю свою никчемность. Он всегда был вещью, не позволял себе даже думать, что другие могут им не пользоваться, а действительно чувствовать к нему что-то кроме презрения. Натаниэль тяжело вздыхает, тоска в глазах смешивается с теплом. — Я думал, я достаточно много раз показывал то, что чувствую, — шепчет он, отводя взгляд. Достаточно много раз? Жан замирает в его руках. Шестеренки воспоминаний в голове крутятся со скрипом. А затем — быстрыми вспышками, кадрами на пленочной ленте, выскакивают картинки. Вот они на тренировке — Жана заставили бежать сорок кругов, он пробегает мимо Натаниэля, сидящего на скамейке, и Натаниэль едва слышно подбадривает его. Больше он не может ничего для него сделать, но Жану достаточно и простого «Ты справишься» — порой достаточно, а особенно — от Ната. Вот — они выходят в раздевалку после матча, и Натаниэль мягко, но уверенно сжимает его плечо — в знак поддержки и поздравления. Жан и не замечал, что он делает так каждый раз. Вот — Натаниэль снова склоняется над ним с ватой и спиртом. С его губ срывается извинение, потому что он знает, что Жану больно, а разум Жана настолько заволокло дымкой страданий, что он забывает об этой сцене уже через пару часов: его мозг всегда старается стереть как можно больше плохих воспоминаний. А что, если плохое слишком тесно переплетено с хорошим? Воспоминания продолжают молниями проноситься перед глазами. Тот вечер — отвратительный, о котором он не хочет вспоминать, — боль, раздирающая изнутри когтями, и внезапно оказавшийся рядом Натаниэль. Жан был почти без сознания от боли, но услышал, что одному из них Нат точно сломал нос. Если бы такое сделал Жан, его бы наверняка уже не было в живых. И он напрягает память, содрогаясь, вспоминает, что было после — помимо обжигающей боли и глухих рыданий, — и это был Натаниэль. Всегда рядом, даже когда Жан не видел, крепкие руки прижимали к груди, пытаясь унять судороги в теле, шепот на ухо на французском языке, который так хорошо давался Нату, и разум Жана, который отчаянно пытался удержаться на плаву и не свалиться в бездну, после того, что с ним сделали. Жан смотрит на Натаниэля сейчас, в полумраке комнаты, лёд его глаз почему-то согревает, и Жан начинает что-то… понимать. Осознание прокрадывается медленно, змеей, но — оно приходит, и Жан наконец прерывисто вздыхает, распахивая глаза. Но Натаниэль молчит, наслаждаясь его реакцией — просто молчит, глядя в его красивые глаза, радуясь, что может вблизи рассмотреть каждую морщинку, густые ресницы, некрасивый — но такой родной — шрам на переносице. Жан не умеет так же просто любоваться — ему кажется, что у него слишком грубый, пустой взгляд, который не выражает толком ничего, — и потому Жан предпочитает действия. Поэтому он первым подается вперед, накрывая губы Натаниэля своими. От неожиданности тот даже не сразу отвечает — застывает на пару секунд с распахнутыми глазами, чувствуя теплое прикосновение чужих губ, — а потом пальцы Жана обхватывают его плечи, и он поддается, расслабляется, целует в ответ. Натаниэль почти не думал о том, как может пройти его первый поцелуй, потому что до Жана его это совсем не интересовало, — но теперь он понимает, что реальность совершенно не совпала с его ожиданиями: к счастью, в лучшую сторону. Потому что его тело реагирует мгновенно, он подается вперед, пытаясь быть ближе к Жану, пальцами зарывается в его густые волосы, слышит вздох в губы, когда они на секунду отстраняются, и первым целует снова. Жан прерывает поцелуй почти сразу и улыбается — искренне улыбается ему. Натаниэль чувствует, как перехватывает дыхание: Жану так, так болезненно идёт настоящая улыбка, не та, похожая на досадную ухмылку, а эта, редкая и такая восхитительно красивая. — С днём всех влюбленных, да? — выдыхает вдруг Жан, и Натаниэль не может сдержать смех. Жан так любит, когда ему удается заставить его смеяться. Что-то внутри вспыхивает и медленно гаснет в такие моменты — и становится так тепло-тепло, что забывается любая боль. — Мне понравилось, — бормочет Нат в ответ и снова тянется к его губам за поцелуем. Жан прикрывает глаза: эндорфины приглушают болезненные ощущения в грудной клетке, становится легче дышать. И Жан целует его в ответ, позволяя себе ненадолго, хотя бы на пару секунд порадоваться тому, что теперь его будни станут не такими удушающе однообразными, потому что Натаниэль — его замечательный Натаниэль — теперь будет по-настоящему близко. Ближе, чем Жан когда-либо мог надеяться.