Есть ли границы?

Дофламинго, не опуская с лица весёлого широкого оскала, мысленно поморщился. Вечеринка была в разгаре, и хмурое выражение он оставит до личных покоев. Пока же он позволил себе лениво и хищно размять пальцы; левая рука лежала на собственном колене, правая приобнимала Деллинджера, который, взбудоражено подпрыгивая, ныл и отчитывался о своих делах. Шлюхи из его цветника, проследив за движениями пальцев, почти синхронно вздохнули — маятно и томно. Офицеры его Семьи посмотрели наоборот с тревогой, они знали, что эта разминка предвещает. Отнюдь не любовную ласку — или не только её. Информация у членов Семьи и шлюх обычно разнилась. Обычно, но не всегда. Как из ниоткуда взявшаяся Виолетта мягко вытянула Деллинджера с колена Дофламинго. — Дай взрослым поговорить, — бархатно промурлыкала она, эвакуируя того прочь и занимая его место. Дальше Деллинджера перехватил Диаманте, отвесил подзатыльник и громко прошептал: «Не доставай Молодого Господина, когда он отдыхает!» — Доффи, — непривычно мягко и просяще выдохнула Виолетта, устраиваясь на его колене поудобнее. Будто соскучилась по нему после долгой миссии от Требола. Будто её тело, её глаза, её голос не лгали ему. Дофламинго перестал вслушиваться, как Шугар ворчливо включилась в препирательство с Деллинджером, дурак тот или нет. Он подтянул Виолетту ближе к себе, вдохнул свежий аромат роз от волос. Пробежался пальцами по тонкой талии и сжал её бедро. Сквозь ткань платья хорошо чувствовалось крепление для кинжала. Дофламинго медленно и с чувством огладил бедро через платье. У Виолетты сбилось дыхание. А он наоборот немного успокоился. Голова перестала тяжело пульсировать, голос Деллинджера, ломающийся переходным возрастом, больше не ввинчивался в уши — блаженство. Эта вечеринка была даже важна. Могла бы быть важна. Живи они на Спайдер Майлз, сейчас мёрзли бы. Там, больше из-за детей — значимых, оставшихся с Семьёй, он сам ввёл правило общекомандных праздничных забав и совместного веселья на январские и февральские холода. А традиции Семьи надо поддерживать. Пусть на Дрессрозе это зимнее время — грёбаное лето по погоде. Он ничего не имел против. Дофламинго шёл в том числе к этому. Чтобы у Требола в январе не застывала сосульками его мерзкая слизь — пусть лучше та расплывается жидкими соплями так же отвратительно, как и задумано природой его фрукта. Чтобы Детка Пять краснела от жары, смущения или разгорячённая своей очередной бредовой идеей, а не от того, что мороз щиплет ей щёки. Чтобы она прятала руки за спиной, скрывая неудобную тайну и стесняясь новой влюблённости, но не того, что руки у неё покрасневшие и опухшие от холода, и ей неловко это показать. Чтобы Диаманте вот так счастливо, как теперь, носил поверх распахнутой рубашки плащ с солнечно-цветочным вызывающим воротником, а не кутался в шубу, ворот которой подбивал мех. Чтобы нытик Роси… а нет, вот это уже неважно, но всё равно, тёплый и морской климат Дрессрозы подошёл бы его драгоценному мёртвому Коразону. Дофламинго, выбирая страну для завоевания, учитывал этот фактор. Брату, как и мелкому Ло, нужно было место, где можно поправить здоровье, а не убить окончательно. И вот они здесь. Он правит на Дрессрозе, его люди с ним, подпевалы и шлюхи тоже, самые младшие члены Семьи подрастают, Роси больше нет, ну а Ло… Что же, из мелкого обозлённого ребёнка тот вырос во взрослого злющего пирата. Справедливо обижался на весь мир — сосредоточился на Дофламинго. Много достижений и вместе с тем пустая трата усилий, конечно. Но чем бы дитя ни тешилось, целеустремлённость — не так уж плохо. Одну хорошую вещь Роси всё-таки сделал — зародил в этом ребёнке жажду жить. Жажду мести?.. Пусть Ло приходит на Дрессрозу. Пусть сотрудничает, пусть будет снова послушным полезным ребёнком, его воспитанником, пусть остаётся. Тут тепло. Прогреет кости от вечного холода янтарно-свинцовой болезни. Или ляжет поспать в этой плодородной чёрной земле — навсегда, под ковром цветов, которых никогда не коснётся снег или пожар, уж Дофламинго расстарается. Ло важен для него, и он давно готов ко всем вариантам — кроме, разумеется, безразличия к Семье Донкихот, в это Дофламинго не поверит никогда. Его собственное отношение к Семье всегда было страстным и собственническим, но… стылый лёд за ярким огнём. Дофламинго переступал через кровные узы с детства, так что насчёт тех, кто стал членами его команды? Кто знал про него столь многое и всё равно вверял свои тела и души? Они сами приходили стать его марионетками. Порой недоумение накапливалось, и его бесило всё это в полной мере. Есть ли пределы беззаветной верности? Должен быть у подобострастия край, нет? А у страха есть границы? У любви?.. У любви есть. Это он знал по Росинанту. И нет, совершенно нет границ, это он тоже знал по Росинанту и себе. (Может, ему стоило признать, что даже без подобия зимы у него портилось настроение в это время года — спасибо дорогому младшему брату, достанет из-под земли.) Есть ли границы у страха?.. Возможно, Виолетта ему однажды расскажет, предав. С верностью и преданностью у Дофламинго давно было всё просто. Его люди — его, если они перестают таковыми быть — они мертвецы. Раньше или позже, так или иначе, Дофламинго за ними придёт. Если кто-то неважный — придут его подчинённые, но финал неизбежен, и они все это знают. Правила пиратского мира логичнее, чем противоречивые семейные узы. Сейчас он медленно и неохотно планировал единственное исключение. С Деткой Пять была особая история. Дофламинго готов из раза в раз терпеть её незадачливых женихов и затем стирать их с лица земли. Готов к её новым безуспешным попыткам убить его. Готов к потоку эмоций, к рыданиям, проклятьям и беспорядочным атакам, к противоречиям и верности. Дофламинго верным тоже был. Если — когда — он однажды падёт, ему не нужно утаскивать её вслед за собой. Пусть одна из всех и пусть снова одна, но эта девочка останется. Кто-то, кто сможет помнить и любить его, Росинанта, малыша Ло, Верго и всех-всех-всех, не делая различий. У Детки Пять большое сердце. И ветреные мозги. Она сможет променять их всех на какого-нибудь подходящего придурка. Каждый поверит, что она всерьёз. Детка и будет всерьёз. Жить, любить, помнить. Детке одной так можно. Пусть она будет смущённо улыбаться, убивать, курить сигареты той же марки, что у Роси, больше этого не скрывая, пусть будет рыдать по пустякам, влюбляться каждый раз как в первый и до следующего мужика, что сделает ей комплимент. Он готов был отпустить её — и никогда не будет готов. Потому что, конечно, ещё не нашлось жениха, достойного его девочки, а сам он пока не собирался падать в бездну. Он был на вершине — и ему там было хорошо. Как минимум, прибыльно и жарко. Как максимум, его большая игра шла своим чередом. Ещё бы окружающие хоть немного снизили градус идиотизма в своём почтении, приглушили весь этот фарс и фанатство. Это как мечтать о невозможном, но всё-таки… Вот какого чёрта, Монэ? Успокаивая сам себя, Дофламинго плавно потянул юбку платья Виолы вверх по её бедру. Ткань казалась бесконечной, Виола — недовольной. В бокале Монэ был светло-зелёный смузи со льдом под цвет её же волос. Красиво? Возможно. Но так глупо, а он не поощрял глупость подчинённых. Однако прощал им слабости и принимал недостатки. Иногда грань была тонка. Бровь дёрнулась. Монэ сидела почти рядом, все не фруктовые и не цветочные запахи выделялись легко и отчётливо: петрушка, огурец, сельдерей — вот что было в чужом бокале. У Монэ аллергия на петрушку, сельдерей и ещё ряд трав. Она что, не могла намешать себе сладкий коктейль с матча и сгущёнкой, как делала обычно, как любила? Что за безрассудный вызов моде и непонятно чему ещё? Монэ экспериментировала со своим образом, пыталась выставить себя более дерзкой девчонкой, чем являлась на самом деле — она исследователь и исполнитель с глубоким умом, тихим характером и ядовитыми мыслями. Она не… Она исследовала что-то ещё. Это что, союз с Цезарем Клауном так странно на неё влияет? Или глупое соперничество с Виолеттой? Тут Виолетта вдруг удачно приобняла его за плечи, прильнула, повернулась к нему вопросительно. Приоткрытые полные губы, глубокое декольте, аромат роз от кожи и волос на секунду (он позволил себе это мгновение) отвлекли от внешнего мира и Монэ. Ладно, может, с той виноват был Цезарь Клаун в самом банальном — в антигистаминных препаратах. Вот Монэ и отрывается с сомнительными коктейлями. Последнее время Виолетта понимала слишком многое, но он пока не был готов закончить с ней. А Монэ определённо продолжала свой никому не нужный театр соперничества с Виолеттой, и пора бы снова отослать её обратно к Цезарю на Панк Хазард. Легко и насмешливо Монэ зашевелила пальцами, словно повторяя за ним любимый жест и вместе с тем совершенно иначе: и на окружающую их толпу девушек в купальниках начал падать редкий снег. Дофламинго демонстративно чуть склонил голову, любуясь картиной и проклиная одновременно. Сёстры Монэ и Шугар присоединились к нему позже. Монэ не была на Миньоне, она не знала о том, что он, быть может, предпочёл бы больше никогда не видеть снег… Монэ так старательно устраивала шоу. Нет, Дофламинго был согласен: влажно тающие снежинки на разгорячённых женских телах, на обнажённой коже в жару — соблазнительно и в его духе. Но снег, падающий и не тающий снег на алой мёртвой улыбке, на прикрытых глазах. На чёрных перьях шубы, на кровавых пятнах на рубашке. На его брате, который не присоединится к этому празднику жизни здесь и сейчас. Дофламинго моргнул. К морскому дьяволу такие шоу. Он испил до дна эту чашу на Миньоне. Дофламинго посмотрел на другую сестру. Редкий случай, когда Шугар была в опале и сидела так далеко от него. Недавно она тоже доставила ему проблем с воспоминаниями. На вечеринке он сам распорядился, чтобы блюдо с виноградом отставили подальше, так что и Шугар сидела не рядом. Никакого другого намёка и указания, что он ещё злится, не требовалось. Шугар дулась молча и запихивала себе в рот виноградинку за виноградинкой. Она выглядела бы по-детски смешно и мило с надутыми щеками. Обманчиво по-детски: с этой слишком взрослой тёмной бурей в холодных синих глазах. Однако сейчас Дофламинго был не в духе оценить что-либо в очень успешном члене своей Семьи, чёрт бы побрал её невинные увлечения. Частная библиотека Монэ и Шугар, оказалось, включала множество рукописных свитков с вымышленными историями. Героика, ужасы, порно, театральные драмы — всё с ним в главной роли, разумеется. И Дофламинго бы пережил, что под очками он на деле скрывает аметистовые глаза редкой красы или вертикальный зрачок, как у дракона, или слепоту на один глаз, или вставное кибер-устройство, мигающее красным светом. Такие фанатские фантазии его не волновали, окажись он там хоть аметистовоглазым драконом-оборотнем и частично киборгом одновременно, который регулярно спасал мир, трахал принцесс в задницу, а на досуге показывал детишкам кукольные спектакли. Но вот задевать Росинанта не следовало. Задевать его Росинантом. И неважно, кто там в истории был чудовищем, предателем, ангелом во плоти. Нельзя было тронуть живого Коразона и пальцем, опустим последний день на Миньоне. Табу — лезть мыслью и словом в память о нём. За такое полагались пытки и казнь. Сёстрам повезло, что Дофламинго не опознал их почерк и также никого из членов Семьи в той писанине. В чём-то мозг они не растеряли, и на том спасибо. Найденных слуг-писцов Дофламинго уничтожил на месте — испуганная Шугар выдала их сама. Все истории сжёг. Даже порно с Виолеттой и приключенческие сказки, очевидно написанные ещё для маленького Деллинджера (когда этот дылда ещё был маленьким, и вот почему спрашивал его лет семь назад, где же Дофламинго прячет драконий хвост). Кстати о принцессах: его личной жизни с Виолеттой и гаремом в тех историях было уделено действительно много внимания. Как будто он думал членом чаще, чем мозгом. Чьё это тлетворное влияние и мнение? Требола? Диаманте? Пинка? Или дело в жаркой девичьей фантазии? Лучше бы последнее, иначе он разочаруется. Он любил удовольствия и умел смешивать их с работой, в отличие от некоторых рептилий с Алабасты. И та же Виолетта не постеснялась бы залепить Дофламинго горячую пощёчину, посмей он то, что в этих историях. Кое-что же было анатомически невозможно, и хотелось усадить своих подчинённых за медицинские атласы. Только некоторые фантазии он взял на заметку. В общем, бред, местами увлекательный, местами плохо написанный, определённо командная работа. Но… Зима дурно на него влияла, смерть было не отменить спустя годы, да и зачем, чтобы повторить всё вновь? Шугар оказалась хранительницей библиотеки и крайней там, где замешаны были почти все. Неужели так сложно быть паиньками зимой? Или вот брать пример с Детки Пять, очень тайно умчавшейся на очередное свидание с очередным идиотом. А потом Дофламинго даже не придётся искать, на ком выместить стресс, кого разорвать на куски стальными нитями за обиду члена Семьи Донкихот. Повод появится сам собой, и это прекрасно. Детка Пять была главной его отдушиной. Он ценил её смелость и бунтарский дух. И что смолчать в нужный момент она всё же умела. И, может, что она скорбела хоть немного по его брату-идиоту, он тоже ценил. Детка Пять очень рано начала курить сигареты, но только дважды за все года Дофламинго учуял тот самый знакомый запах: горечь — прямым выстрелом в мозг, марка, которую обычно брал Росинант. Детка, кажется, всецело разделяла мнение Дофламинго о предателях. Что ещё она могла бы, сопля. Но были эти сигареты, и Детка при всей своей беспечности и непокорности с ними старалась ему не попадаться. Щадила его чувства? Уважала? Проехалось ли и по ней катком предательство Росинанта? Она же его терпеть не могла. А вот посмотрите на неё теперь. Дофламинго не верил в случайности. Или вот Требол, зимой наоборот особенно самодовольный павлин. Дофламинго не дурак же. За столько лет он не услышал ничего, что ему могло бы прийтись не по душе. Требол умело и льстиво давил на его кнопки — на эго, на манию величия, на жажду разрушения и всё такое прочее. Дофламинго замечал и прикрывал на это глаза. Последний раз очевидное недовольство и неодобрение Требола приходилось как раз на Росинанта в роли Коразона. Требол был прав, но Дофламинго сделал разные выводы из ситуации, и не все из них были в пользу Требола. Но всё-таки… Почему единственный человек, который не пытался выглядеть перед ним лучше, чем есть, остался в снегу и не может разделить с ним вечное лето на Дрессрозе, это беспечное праздное время перед тем, как мир покатится в ад? Почему Росинант отказался разделить радость, раздражение, жизнь на двоих? Весь мир — пополам?.. Ну, Дофламинго — две трети мира, всё же он старший брат. Пусть в раю Мариджоа их больше не ждали, но земной ад мог принадлежать им. Так почему семья и Семья так и не стали едины? Почему он, Дофламинго, своими руками… Нет смысла в тех вопросах, на которые знаешь ответы. Потому что ответы не изменились. Дофламинго улыбнулся ещё шире — и девушки рядом отшатнулись в ужасе от его кровожадного оскала, не в силах скрыть реакцию. Диаманте, сопереживая ему или волнуясь за цветник шлюх, кто разберёт, сжал руки в кулаки, но промолчал. Сопля Требола поползла вниз быстрее. Пинк… а тот, кстати, так и не явился на вечеринку. На неделе какой-то безумец сумел задеть его вопросом о будущей миссис Пинк. Сколько уже прошло лет, а Пинк продолжал носить трагедию прошлого как костюм. Впору было забыть, что это не только образ, но и суть. Сеньор Пинк, растерзав мерзавца и подлеца, заново погрузился в чистое переживание горя. Дофламинго же… в этом себе отказывал. И тогда, и теперь. В чём смысл, если бы он всё повторил и снова выстрелил? Но оно, это чёртово горе, всё же маялось где-то внутри, тихо ныло, как плакса Роси в детстве, и порой разгоралось нечаянным пожаром, как шуба уже взрослого Росинанта, его драгоценного и ещё живого Коразона. От одной грёбаной сигареты, это был талант. И ебать Дофламинго мозги — тоже талант. Смерть в этом плане ничего не изменила. Наоборот, стало хуже, и к зиме, такой летней и праздничной, только обострялось. Всё, хватит. Дофламинго послал вечеринку к морскому дьяволу и молча поднялся. Всё лучше, чем если он устроит кровавую баню на празднике. Семья Донкихот поддержит его и в этом, но это бы его сейчас не порадовало. Редко, очень редко, но бывало, что Дофламинго не устраивало окружение полезных игрушек — вместо людей с собственной Волей и мнением. Ещё реже, но он хотел мёртвых — увидеть живыми. Последовать за ним осмелилась только Виолетта — минуты через две её каблуки предупредительно звонко застучали по каменным плитам коридора. Что же, хорошо, он был не против продолжить вечер так. Хорошо, но плохо. Виолетта была отчаянной иначе, чем остальные. Оставь здравый смысл всяк сюда входящий — это верно. Каждый, кто назвал Дофламинго своим Молодым Господином, жизнь готов за него отдать, это правда. Случись что, Виолетта тоже. Она была послушна, опасна, красива. Она называла его Доффи, в конце концов, и она шла за ним сейчас, не колеблясь, и это тоже реальность. Однако подвернись хоть тень шанса, надежды всё поменять… Разве не стала бы она вновь принцессой Виолой из рода Рику? Та до смерти запуганная девчушка, которая ценила родную семью больше своей чести и преданности, выросла в прекрасную бешеную женщину его Семьи. Чёртовы узы кровного родства, разве она откинула их, как он? Может, да, может, нет. Виолетта была Виолой, и её преданность — основа предательства, а её изначальное предательство — основа преданности Семье. Кто разберёт. Но она слишком умная девочка и так далека от переходного возраста, чтобы взбунтоваться просто так. Пока Дофламинго и его люди не убивали Ребекку, поводов для бунта у Виолы не было, верно? Её Ребекка танцевала со смертью и несправедливостью на арене Колизея с тех пор, как научилась без дрожи держать в руках меч. И всё ещё оставалась жива. Народ ненавидел свою принцессу, а Дофламинго усмехался и не трогал даже её «учителя». Задумывалась ли Ребекка над своей удачей или о милости победителя? О цене этой милости? Или, может быть, над тем, что её шоу приносят деньги в казну страны, которая больше ей не принадлежит? Виолетта же убивала тихо — в подворотнях и узнав все тайны человека. А танцевала она с жизнью — на площадях столицы, узнанная или нет, перед своим народом. Её обожали, ей рукоплескали, ей кидали цветы и комплименты, провожали восхищёнными жадными взглядами. Какая разница между отношением к ней и племяннице Ребекке! Старое доброе фламенко… это могло быть соблазнением каждого, кто видел Виолетту, но на деле это было между ней и народом. Грань между страстью и страданием, молчаливый крик, выраженный в танце, гнев, отточенный в каждом движении, история, рассказываемая со всем чувством. Это мог понимать Дофламинго, это чувствовала и разделяла, возможно, не понимая, вся Дрессроза. Виолетта оставалась кровной принцессой, даже когда была для народа просто искусной танцовщицей. Но её искусство не приносило Дофламинго проблем. Её наследие было частью Дрессрозы, а не тем, от чего нужно избавиться. Как, например, от платья сейчас. Он прижал Виолетту к колонне и не попросил станцевать фламенко. Некоторые границы всё же лучше было оставить нетронутыми. Их танцы были другими — и это на коже не осталось нетронутых мест. Никакого народа Дрессрозы между ними. Семьи Рику и Семьи Донкихот — тоже. Ненадолго, но это работало. У страсти, как у жажды любить здесь и сейчас, нет и не будет границ. А вот у жажды причинить боль и стереть весь мир в порошок? Дофламинго был большим мальчиком и ставил себе ограничения самостоятельно. Разрушение ограничено возможностями плоти, чужой ли, своей, разрушение не всегда выгодно, даже если хочется утопить весь мир в крови за те раны на гордости и эго, что никак не заживают. Однако желание пронзает ум и тело — и утоляет гнев, боль, страх, одиночество. Между желанием плоти и страданием… Сегодня он выберет первое: сладкое, горячее, солёное, горькое, пряное. Ненадолго. Потому что нет дна у страдания ума. Но их договор ещё в силе, в конце концов. А значит, Виола в безопасности, покуда она Виолетта. Всё живое любит и страдает. Виолетта под ним была так красива. Но от души до тела… это Виолетта-Виола была настоящей и пахла так сладко. Краткое долгое мгновение, чтобы забыть — и снова вспомнить: кто он, какой, где и зачем. Дофламинго, едва улыбаясь — так далеко от его привычного оскала, удерживая её под подбородком большим пальцем, провёл указательным по нежной смуглой коже лица, убрал со щеки прядь, выбившуюся из причёски… Горящие глаза, тяжёлое дыхание, она тоже ничего не скрывала, сколько бы ни пыталась. Ни ненависть, ни жажду. В этом была искренность, была искусная ложь. Она забывалась, как и он, она никогда не забывала, как и он. Он видел её глаза, видел и одобрял тьму и гнев в них. Он воспитал это? Нет, но он создал, когда завоевал Дрессрозу и оставил её в живых, взял в Семью. Позже взял себе. Дофламинго провёл носом по шее Виолетты, под её челюстью, вдохнул запах разгорячённой кожи и свежих роз; она застонала устало и сладко, посмотрела выразительно — укоризны и вызова напополам. Однажды, Дофламинго был уверен, прошлое и настоящее всё-таки пересекутся. Ещё случится что-то, что встряхнёт Дрессрозу. Обиженный за Роси, злющий мальчик Ло, который наконец выскажет свои претензии вслух. Кайдо, которому что-то не угодит. Может, его сделки с Морским Дозором, Мировым Правительством и с Мариджоа перестанут иметь вес. Или придёт очередной Ди и попробует взорвать этот мир к чертям. Или он сам, Дофламинго, пошлёт к дьяволу этот жаркий праздничный мир в разгар очередной зимы. Но что бы ни было, этот час ещё не настал. Пока мир оставался таким.