Парамнезия

      Он проснулся внезапно, обострённая интуиция будто бы завыла голодным волком в затылке, побуждая проснуться и подозрительно прищуриться. На первый взгляд все было спокойно - тишь и темень, прерываемая лишь хрустом чьих-то костей в нескольких километрах отсюда. Гнездо было в порядке, а его пара сладко посапывала под боком, сложив свои тонкие лапки-веточки на его вечно горячее тело. Хм. Он прорычал тихо что-то нелестное, утыкаясь носом в спутанную со сна шёрстку партнёра, приглаживая её и разделяя, как было надо. Мягкие тонкие волоски послушно ложились на свои места, и тихое мелодичное мурлыканье было ему наградой - его пара проснулась и щурилась от блаженства. Да. Это было правильно. Он оскалился, показывая белые клыки в полузабытом жесте, и удостоился ещё одного любовного взгляда, когда тонкие когтистые пальцы притянули его обратно в гнездо, позволяя увернуться в крепкий, теплый клубок и снова прикрыть глаза.       Гнездо было хорошим, добротным. Они никогда не ели в нём ничего, что могло бы брызнуть кровью, и исправно таскали всякие травы для того, чтобы замаскировать свой аромат - до сих пор работало. Выделанная с таким большим трудом шкура какого-то то ли волка, то ли пса была основой, уложенной на вкруговую расставленные камни; тут же лежали шкуры травокролей, чтобы можно было уютно устроиться. У самого края притулилась большая коробка с разными камушками, которые было так приятно перебирать, любуясь неверными отсветами светил на гранях. Гнездо было далеко от обитаемых мест, в полуразрушенном здании, которое, впрочем, было крепким. Уютный тупичок, который нельзя было обнаружить ни с первого раза, ни даже с десятого, прикрытый с трёх сторон стенами и накрытый в наклон ещё большой плитой - здесь был дом. Другого дома они не помнили, голова болела слишком сильно, будто внутри поселился червяк и желал проделать путь наружу.       Спустя пару лунных смен до него дошло, почему же было так тревожно - пришли эти, чужие. Открыли проржавевшие ворота, вот же тупые, есть куча выходов и входов, которые не издают такого шума! Обустроили свое странное гнездо треугольной формы у входа, обнесли его странным прибором. Рядом тихо вздохнула его пара - ему нравились уютные места. Он сам мог бы со своим вечным жаром и крепкой кожей с чешуйками спать хоть на земле, но он был не один, а дома должно быть уютно обоим. Прохладные щёчки на ощупь были такие же, как и всегда - мягкие и нежные, а в глазах его пары светилось тихое понимание. То, что они могли осознать чуть больше, чем прочие закапывающиеся по норам твари, было хорошо и было плохо. Зато, по крайней мере, у него всегда была возможность смотреть в эти восхитительные глаза - черные склеры и искорки-звёзды в них, как самое красивое и мирное из небес. Голубые искры слева и серебряные справа, у таких, как его пара, они были видны лишь тогда, когда царило спокойствие и мир. Так что, пожалуй, это был весомый повод для гордости. – Шу. - вырвалось само собой. Два звука часто приносили с собой воспоминания, иногда светлые, иногда непонятные, иногда вовсе жуткие, но всегда размытые. Он просто знал, что его пару зовут Шу и этого было достаточно. – Кэс? - игольчатые зубки мешали говорить. Но он знал интонацию, с которой его пара говорила его имя, и этого было достаточно. Они понимали друг друга без слов, лишь увидел полувзгляд, и в этом гребаном полуразрушенном мире это было больше, чем любой мог бы даже мечтать.       Ближайшие пару недель будут сложными - нельзя возвращаться в гнездо, потому что эти чужие могут его выследить. Нельзя упускать их из виду. Нельзя шуметь, значит, успокоить привычным способом его пару не выйдет... Ну, или надо будет просто закрыть ему рот, хотя без громкого мурлыканья потеряется добрая половина кайфа. Надо решить, что делать с этими чужими в целом, что-то глубоко внутри протестовало, но они были, в целом, вкусным и питательным обедом, которого хватит надолго. Его ладонь оказалась в плену тонких пальчиков, по чувствительному предплечью пробежались коготки... И в целом всё стало неважным. Они справятся.       Он прижался лбом к плечу Шу, потерся носом о молочно-бледную кожу, коротко лизнул, упиваясь чужим доверием. Помимо адского пылающего внутри жара было что-то ещё, теплое и мягкое, как... Он забыл название. Просто знал, что это было хорошо, и что они переживут и этот сезон, и много других.       Чужие были наглыми, рыскали везде, где ни попадя - залезли и в их сад, где росли вкусные лунные грибы; и в их ловушки чудом не попали, а то все опять пришлось бы переделывать... А потом залезли в самое сокровенное место.       Тут, в огромном зале под землёй, они впервые посмотрели друг на друга без стёкол между ними, смогли прикоснуться и сцепиться крепко, чтоб даже лист бумаги между ними поместиться не мог. Он помнит, как был полон ярости и ненависти, как в исступлении бил по треснувшему стеклу, пока оно не рассыпалось в пыль. Хотел было бежать дальше, ломая кости и вырывая хребты тем, кто держал его здесь. Тем, кто заставил мучаться от непреходящей головной боли и ощущения, что это тело - крепкое, сильное, кое-где покрытое чешуей, с хищными клыками и когтями, с адским огнем внутри - не его. Неправильное, слишком большое, слишком не такое, слишком-слишком-слишком... А потом он поймал взгляд напротив и будто бы в момент прошла вся боль, вся неуверенность.       Его пара тогда была ещё более испуганной. Он ведь был более хрупким, тонким, другая "специализация", что бы это ни значило. Мяукнул жалобно, видя, как к нему подошли, прикрыл глаза, а потом растекся в горячих объятиях - они подошли друг другу, как день подходит ночи, а звёзды подходят небу. Он оторваться не мог, гладил и касался сверхчувствительным кончиком языка везде, изучая и знакомясь. Отточенные инстинкты совершенно не реагировали на то, как его беззащитного горла и груди касались тонкие пальцы с острыми ядовитыми когтями. А потом, когда они несколько лун были вместе, даже крохотный эффект от яда сошел на нет - тем удивительнее было видеть, как падают замертво громадные каменные носороги после пары царапин.       Там были и другие, похожие, но им повезло меньше. Кто-то был слишком слаб, кто-то не смог справиться с собой, а кто-то был один и сошёл с ума, бросившись с утеса в море. Голоса и образы в голове действительно были пугающими, будто бы у него отпилили часть, но не физическую, а душевную, и эта часть пыталась пробиться наружу с болью и ошмётками... Рядом с Шу это замирало. Рядом с ним помнилось что-то другое, не безжалостный ледяной свет и жидкий огонь по венам, не грубые голоса и отчаянный крик какого-то создания с очень похожей светлой шёрсткой, громкий и обречённый, когда за него кто-то хватался... Рядом с Шу помнилась мягкая ладошка без когтей, но они оба знали, что были знакомы до. Вспоминались глаза, где ещё была белая склера, а вместо крохотных чувствительных пёрышек были тонкие длинные ресницы, но любовь и забота в них остались теми же.       Все другие, а было их ещё десять, давно уже ушли в круговорот жизни. Но они с Шу сами сложили небольшие горки из камней, подложив внутрь что-то важное для каждого. Одной нравились сложные и непонятные штуки, которые надо было как-то крутить и эти загадки решались. У другого была привязанность к оставленному прозрачному шарику, где падали ненастоящие снежинки. Ещё был алый зубчатый камушек, золотистая чья-то фигурка на ленте, мягкая игрушка... Эти сокровища были глупыми и старыми, но это было сокровище, а дурацкие чужие разворошили могильники, которые Шу складывал сам.       Ему было плевать на могилы. Но его пара выглядела одновременно расстроенной и взбешённой, поэтому дни жизни чужих были сочтены. Он криво усмехнулся, показывая клыки - эти твари не успеют осознать, что конкретно их убьёт.