Зазнобы

       Птичка снова заставляла себя ждать. И Никита снова ощущал себя психованным ребенком, которому обещали подарок, но не дают.        Никита мог бы дело бросить. Споры с Желтым — дружеские будни, его авторитет не упадет в глазах Вадима. Они постоянно друг другу проигрывают, а то и вовсе оба дуют вничью. Ничего страшного не произойдет, будет смешная история, где фигурант Кащей не смог ухлестнуть за омегой. Редкая! Но тем только более смешная. И для личной, маленькой коллекции тех, кого он окрутить не смог, не плоха. Такой коллекцией не похвастаешь. Но особы в ней исключительные.        И все же приятно хвастать той, в которой исключительные особы были под ним.        Мог бы бросить. Небо не рухнет. Переболит зудеж доказать себе и другу, что под него любая и любой ляжет — не так уж это и важно. Кащей много кому и много что доказал, многое зубами выгрыз и грелся под солнцем. Но почему-то так уцепился за этого Володеньку… Недостижимые цели всегда изводят и ночами заставляют о себе думать. И Кащей думал. Трахал кого-то, а думал о Владимире. Как в юношестве, когда нравилась одна, потому что привлекала своей недоступностью, а имел другую, потому что привлекала своей… Доступностью. Доступность не была смешной для Никиты. Но это было неинтересно. Он любит охотиться, ловить, достигать. Любит быть первым, исключительным. Особенным.        Володя тоже любит быть первым и исключительным. Особенным. Он к этой роли рвался всю жизнь и ему ее активно давали, на нее дрессировали. Он добрался и теперь во всю пробовал. Он всегда таким был: для родителей рвал — чтобы отец среди всех своих друзей его мог поставить на первое место, как сына-умницу. Для мужа — как муж-пример: красивый, умный, даже пытался научиться готовить и пытался научить себя быть домовитым, стирать чужие рубашки, наглаживать шмотки, заботиться о другом, как идеальная, домашняя пара, чтобы быть таким мужем, которым можно гордиться среди своих друзей и которого любят родители. Для руководителей — чтобы быть лучшим в кордебалете, лучшим солистом в пятерке, лучшим солистом театра. Быть премьером. Володя очень любит достигать и рваться, он к этому привык.        Он любит одиночество, потому что в одиночестве достигать и рваться легко.        На самом деле, Вова врунишка. Он врал отцу, что счастлив жить по указке. Он врал мужу, что совсем не изнывает от разлуки с ним и готов подстроиться под его карьеру, его желания, его жизнь. Он врал всем всё время, что обожает людей. Что обожает быть душой компании. Обожает всех веселить и быть хорошим. Вова врунишка… Врал и врет до сих пор.        На самом деле, он любит внимание на расстоянии от сцены до партера. Потому что на самом деле внимание злит. Потому что на самом деле… Когда кто-то слишком пристально смотрит, ему кажется, что видно… Видно, что он сломанный где-то внутри.        Видно, что он врет. А быть пойманным страшно. Быть пойманным — плохо. Когда поймают, тогда всего тебя лишат. Твоего места, наград, уважения и одобрения.        Вова был счастлив. На самом деле, он не знал горя, каким его знают многие. Он вырос в полной семье. Его любила даже мачеха. У семьи всегда были деньги и они всегда могли позволить себе всё. Ему не пришлось слишком рано узнать, что такое работа. Он мог потратить себя на любимое дело всецело и не думать, удастся ли пошить красивый костюм и хватит ли на него страз. Он удачно вышел замуж и был действительно замужем: муж его был постарше него, был внешне и характером — каменной стенкой. Таким Вова его видел. Идеальным. Красивый, сильный, высокий, типичный капитан дальнего плавания — как бы смешно это не звучало. Они были знакомы несколько лет до брака благодаря родителям. Они прожили несколько счастливых лет вместе. И Вову любили почти что с ног до головы. Потому что капитану дальнего плавания легко любить: полгода он далеко и любит от тоски страшной, полгода он рядом и может потерпеть пересоленный борщ без свеклы, потому что забыли, сгоревшие макароны, взорвавшиеся яйца, прожженную на груди рубашку или «прости, у меня работа», «прости, это поклонник с театра», «прости, я устал, я не могу». Ему было легко терпеть. Терпеть, держать в руках синичку и любоваться ей, как журавлем в небе.        Ему было легко с Вовой. Потому что Вовы полгода не было рядом. Жизнь делилась на длинные и серые дни с наблюдением горизонта моря. И на яркие, сочные дни с мужем рядом. С артистом что дома, что на сцене.        Ему было легко и хорошо. Он не хотел сложностей. Когда Вова забеременел в первый раз, он нашел хорошего врача, чтобы все прошло в чистом кабинете, пахло хлоркой и были теплые руки, был клофелин. Вова был молоденьким и еще не закончил училище. А он сам только стал хорошо зарабатывать и не нагулялся. Когда Вова забеременел второй раз, он извинялся, говоря, что не может, не готов опять, что ребенок не впишется ни в его планы, ни в Вовы — ведь Суворов хотел стать тогда лучшим солистом и войти в пятерку, место было вот-вот, на носу… Он нашел другой кабинет, другого врача, холодные руки. Кабинет, в стенах которого было страшно и больно. В стенах которого громко играло радио, голосила Пугачева со своим «Этот мир». Кабинет, после которого Вова стоять не мог и его долго мутило. После которого в глазах навсегда застыли не брызнувшие слезы, в ушах звенел «Этот мир», а в уме засели слова врача: «Таких блядушек при Сталине убивали. Ори-ори. Убийца!». Навсегда.        А Вова очень хотел детей. Когда родился Марат, ему было всего пять. Но он влюбился в этого ребенка. И до сих пор помнит, как было трепетно держать его, такого тяжеленького и горячего, в руках. Видеть его моську маленькую, хмурую уже тогда, и в груди ощущать целую волну любви к кому-то такому маленькому, беззащитному… До сих пор помнит младенческий запах брата. До сих пор помнит, как тот смешно учился ходить. И как впервые сказал его имя…        Вова хотел детей. И хотел семью. Он любил свою родную. И хотел свою собственную. Он хотел быть средненьким учителем танцев, родителем и просто… Обычного счастья. Ему не были нужны звезды с неба.        Когда муж наконец-то стал готов, Вова забеременел в третий раз. Но случился выкидыш. Снова играло радио, было холодно, но Вова ничего не помнит — он надышался клофелина. Его выскоблили. И Вова остался бесплоден. Они не смогли справиться с этим. Они оказались слабыми для того, чтобы пережить это вместе. Один не мог выдержать чувства вины перед молодым и любимым омегой. Второй не мог выдержать того, как резко от него отстранилась. Вова мог ждать мужа полгода, умирать от тоски и счастливо вешаться ему на шею, видя на причале снова. Но он не мог выдержать прохлады во взгляде, не мог выдержать дежурной улыбки… Не мог выдержать такого расстояния. Казалось, между Землей и Солнцем оно меньше, чем было между ними.        Они выбрали развестись. Не сошлись характерами. Так получилось. Муж почти всё Вове оставил. Он отнял своей капризной хотелкой у Вовы самое главное. Разбил его. Сломал. Но мог оставить материальное. Всё-всё. От газетки «Труд» на журнальном столике до квартиры в хорошем районе, гаража и машины. Только бы Вова не обижался.        И отстраниться навсегда. Не напоминать о себе. Стать со временем размытым лицом в его памяти, которое Вова до сих пор слишком хорошо помнит. Кто же забывает лицо первой любви? А кто же забудет того, о ком отец напоминает каждый семейный праздник? О ком передает новости, прося снова с ним сойтись и сетуя… Сетуя.        А кто же забудет, как с малолетства хотел быть родителем больше, чем премьером балета, но получил совершенно обратное?        Вот и Вова забыть не мог.        Но он обрел одно важное знание о себе. Он врунишка. Он всем врет. И себе врет тоже. Если он не будет врать — все расстроятся. Вова не любит людей расстраивать.        Он врунишка. Он всегда был один. И даже если муж полгода был рядом… Вова весь год был сам с собой. Один. И став одним официально… Он перестал врать хотя бы в одном — и наслаждался.        Наслаждался одиночеством. И вниманием к себе на вытянутой руке.        Наслаждался танцем. Он всю жизнь танцевал. Танец — веселье. Танец — труд. Лучше танцевать, энергию перерабатывая в кровь и пот, чем крошить себя и всё вокруг. Танец — его война и борьба на каждый день.        Но бывает так… Когда слишком долго один — начинаешь ощущать себя одиноким. Может быть он и правда хотел бы, тайно, не привирая себе, ощутить себя снова горячо любимым. Может быть Наташа права. Может быть ему нужно присмотреться… Хоть к кому-то. Развлечься. Он только и может теперь развлекаться. У него никогда не будет самого главного. Семьи. Это — его недостижимая мечта. Это то, что привлекает своей недоступностью. И мучает его по ночам, когда он ложится спать один.        Вове понравилось танцевать с Никитой. Это было страстно и ярко. Холерично. Импульсивно и полно спонтанности. Всё, как он любит. Может быть и стоит забыть о неприятной неровности в самом начале и просто присмотреться?.. Ему много не надо. Любви ему не надо — это больно, на второй раз он уже не решится. Семьи с ним уже не выйдет. Он уже не даст ее, да и человеком стал, которому стало не нужно. Но разве для альф это не идеально? Бесконечное веселье и невесомость, ненавязчивость отношений — это он дать может.        Кащей уцепился за Владимира и всё думал о нем. О глазах его с той таинственной печалью, которая не отпускает. Что там? Что Володя прячет? И кому доверяет секреты?        Кащей не расстроится наличию молодого любовника у птички прямо сейчас. Ладно уж! Пусть трахается. Но он с ревностью думал о том, что кто-то мог влезть в самое сердце к этому человеку первее него и выпытать тайны. Те, которые хотел выпытать он. Ведь мало Никите просто поиметь Владимира. Он все еще зудяще хочет влезть ему под кожу.        Бесчеловечно. Вова сам виноват. Нельзя быть таким изумительным. Нельзя показывать колючки и не показать бутон. Нельзя кусаться и не дать потом почесать пузо.        В ресторане звенело и гудело. Персонал носился туда-сюда, проверяя столы. Все стандартно, не шибко роскошно для начала праздника. Потом, если богема захочет побаловать себя чем подороже — пусть заказывают и радуются. Кащей заплатит. А пока столы, сдвинутые в одну линию на середине зала, ломились от хорошей, еще летней еды, алкоголя и красивой посуды. Никита наблюдал за тем, как официанты заканчивают с сервировкой, с того самого углового столика в лучшем месте зала, где несколько недель назад впервые пообедал с Владимиром. И слышал хлопки дверей первых подъехавших машин.        Как и его вечер, этот наблюдал свою иерархию. Первым делом приезжает шушера, которая переоделась быстренько и пожаловала на праздник всех скорее, не заботясь о порядках. Ввалились в ресторан, хохоча и пища, и заняли места за длинным столом большой компанией. Вторым — люди поважнее. Они и выглядели серьезно, говорили тихо и заняли отдельный стол. Их нельзя было заметить на сцене, их важная работа состоит во всём незримом для зрителя, благодаря чему постановка сегодня случилась. А потом приехали шишки: Вадим не мог не пригласить высокопоставленных лиц, которых встретил в театре. Уважение надо проявлять. А те, разумеется, согласились — на свой большой кошелек найдут себе здесь куколку. Кащей наблюдал за ними, их лысинками, и прикуривал вторую сигарету. Лысинки заняли один свой стол поодаль длинного. А кто-то занял стол с Кащеем, компанию составить и поговорить о делах призрачно.        Никита психовал. Смотрел в окно. Птички не было. Самого важного гостя не было. Опять…        И в этот раз мысль о том, что Суворов может и не приехать, сильнее и очевиднее. Въедается в мозг больно. Вова обиделся на него совершенно справедливо; на жалость, у Вовы появился какой-то хахалёнок — такого молодого даже хахалем не назвать! — и у него есть, с кем развлекаться сегодня. В этот раз очень многое далеко не в пользу Никиты. Он не то что бы когда-то вообще кого-то ронял со второго этажа… И не то что бы часто на него обижались за предложение денег за секс. Но он надеялся, что сможет рано или поздно вину загладить и птичка к себе его подпустит.        За стол аккуратно села и Наташа, здороваясь со всеми. Вадим сел следом, рядом с ним, и Никита, повернувшись к нему, спросил пытливо:        — Он приедет?        И напоминал Желтому большого ребенка, заставляя улыбаться как можно прямее, насмешку пряча. В груди было больше сочувствия, чем яда. Этот Володя доведет Кащея до ручки — гадать не надо. В жизни каждого альфы случается роковая женщина или омега, чей образ сводит с ума и оставляет мучительное послевкусие, к которому постоянно хочется вернуться, как тайному мазохисту хочется вечно давить на свежий синячок… И не вытравишь. У Вадима такая уже была. Теперь, похоже, настал черед Кащея это пережить.        — Наташа приехала и он приедет.        И находил себя Вадим в эту секунду папашей для Кащея, которому надо ребенка успокоить, чтобы не куксил моську. Несмотря на то, что Никита его постарше будет, Вадим не осуждал и находил это забавным даже: все-таки друг, собака такая, никуда его такого не денешь. Просто Никита, как называется, был из того слоя детей — духовных сирот. Бытовые родители у таких есть: поесть, одеться и крыша над головой — и хватит. А ласка, покой и душевный лад — это уже большая роскошь, до которой не добраться. Может, он потому такой озлобленный и жадный? Черт его знает.        Никита посмотрел на Наташу. А та вдруг опомнилась, почти легла на стол, чтобы ближе к ним быть и сказала:        — К Вове же брат приехал!        — Брат?        Вадим не помнил никакого брата. Он с Вовой не под ручку ходит, а что там трепет про него сестра — тоже мимо ушей часто. Он и с сестрой видится за этим же столом на случайных обедах. Работа мешает…        — Брат, — надавила она голосом, поражаясь, как это Вадим не помнит.        Тот даже нахмурился. И в конце концов… Понял. Вспомнил. Брат. Мальчонку он один раз видел мельком, года два назад. Потом слышал, что тот в Афган уехал и Вова его очень ждет. А еще Кащей тут ему пожаловался на какого-то поклонничка у Вовы в квартире… Всё сошлось.        — Бра-ат, — протянул Желтый, улыбаясь криво. Глянул на Никиту. А тот прилип к окну и только одно ухо грел. До брата Никите нет дела. Брат и брат… Че с него?        — Вот! А у брата друг — пианист. Тебе же еще нужен?        — Потом, Нат, — вдохнул тяжело Желтый, отмахиваясь от сестры. Его ресторан этот заел: ни официантов не стало из-за учебы их проклятой, ни пианиста не найти… Закрыть лавочку уже. Да скучно жить будет, привык возиться, как дед с курями в огороде.        За окном наконец нарисовалась та самая голубая 24-я Волга. Дорогая машина, роскошная. Не каждый советский человек себе такую может позволить… А Володя вот катается и очень любит, видно: машина блестит даже в темноте вечера, как новенькая. Никита прилип к ней взглядом. Сперва вышел тот самый поклонничек, обогнул авто и открыл дверь Володе. Тот вышел, как всегда такой плавный и аккуратный, в красивой, белой, свободной рубашке и брюках… Не мог ли выбрать другие? Брюки клеш, облегающие бедра плотно и свободные к низу почти не оставляли место для фантазии там, где было бы прилично, но оставляли там, где она уже и не нужна. Ну почему Суворов такой модник? Не мог одеться попроще? Как вот третий спутник их компании: второй, кому ухажерчик открыл дверь, был высокий парень в простеньком костюме. Блондинчик, и на личико кукольный, выражением наивности чем-то похожий на Зайчонка из «Ну, погоди!». Кащей вгляделся в него и усмехнулся. На Вову похож. Брат?        Компания зашла в ресторан. Вову встретили шумной волной восторженного «У-у!» с радостным свистом. Наташа убежала к нему тут же, оставив мужчин одних. Выстрелило шампанское. Суворов всем щедро наливал игристое в бокалы, хохоча озорно. С его приходом все будто закрутилось, завертелось, вялая пьянка стала одной большой кутиловой — пошла веселая, попсовая музыка, хлопало и хлопало шампанское, раздавались улюлюканья, смех, топот каблуков от плясок…        В своей среде Суворов сверкал еще ярче. И грудь его вздымалась легче. Он казался Никите чем-то средним между невинной белой птичкой и страстной, лукавой черной. Он был таким завораживающим… И таким естественным в одном — танце. Там тело не врет.        Хотелось присоединиться к шумной компании неугомонных танцоров. Но им нужно было потерпеть компанию лысеньких толстеньких дядечек, к которым важно проявить уважение, ведь потом придется прийти на поклон, чтобы дела узаконить. Надо со всеми общаться с улыбкой и время потратить. Кащей терпел. Терпел и Желтый. Оба завидовали только женщине последнего: она вот подошла, шлейф ее запаха коснулся всех вишней, заставив улыбаться такой красивой и приятной омеге, поулыбалась всем в ответ, отдав то уважение, какое должно, и убежала, сверкая платьем. Ей позволительно. Вадим ей очень многое позволяет. И смотрит на нее влюбленными глазами. Она, лиса, так же смотрит на него. И Никита ощущает внутри себя всякий такой раз что-то скребущее, противное… Что пытается вырасти в насмешку над своим таким другом… Любящим. Вадим всегда был человеком, на вид, медлительным, неспешным будто, вдумчивым. Он был из того рода, кто создан для бега на длинную дистанцию по темпераменту. На лишнее не тратится, идет к цели, ни на что не смотря, как таран. Вадим был из тех, кто любит привыкать; кто любит, чтобы было под боком мягенько, тепло и слегка зудяще, чтобы надолго, чтобы в него вложились, как он. Чтобы чувства вспыхивали и длились, горели, и чтобы угасали и перерождались в новые… Вадим любил постоянство. И не любил привыкать к кому-то новому.        Никита не понимал его. Он с Вадимом пережил уже несколько его разрывов. Желтый болеет в такие моменты — выпивает и психует, злится, сгорает. И все равно через время начинает заново увлекаться серьезно новым человеком, будто не помнит, как было больно. Будто не понимает, что так же будет снова.        Никита не понимал его. Как можно осознанно снова идти на боль? Зная, что если не увлекаться кем-то глубоко и долго — будет весело, просто и легко.        Никита не понимал, как можно остановиться в выборе? Ведь схвати одного самого лучшего и красивого человека, как через время найдешь еще лучше и красивее. И разве не потянутся к такому ручки? Не захочется попробовать? Карусель бесконечна. Всегда будет кто-то новый, кто-то более привлекательный и интересный… Зачем останавливаться?        Ради боли? Ради боли. Ради вот этого взгляда, которым Желтухин проводил свою любимую женщину. Ради того взгляда, родственного, почти родительского, каким смотрит на Наталью — таким будет смотреть на своих детей. Ради чувства щемящего в груди, что, может, в мире бесконечно будет кто-то новенький и более привлекательный, но ты ухватил того самого, с кем стал единым, сросся. Того самого человека, к которому придешь, а он знает, как тебя погладить, чтобы стало легче, потому что сам как-то узнал об этом или просто тебя выучил под касанием своим находить покой… Ради чувства уверенности. Всегда будет кто-то красивее и лучше. Но выбранного человека красивее и лучше делает только долгая история, смешанная с доверием, дружбой, любовью, от которых знаешь, что придешь к нему — а он тебя поймет, оправдает, очистит, сколько бы грязи и крови ты с собой не принес.        Он будет тебя видеть таким же единственно лучшим и красивым на свете, как ты его.        Ради боли. Чувства всегда будут болью. Риском. Страхом. Ради боли — без нее человек мертв.        Никита не понимал Вадима. И никогда не поймет. Он никогда не остановит карусель выбора.        Трусливый человек. Никита боится боли.        На другом конце зала виднеется Вова, садящийся за барную стойку. Он выпил прилично и стал прямо хорошеньким. Шампанское, коньяк и водка хорошо дружат с обезболивающими. Вове сразу стало приятно существовать на свете, когда он выпил. Ни бедро не болело, ни голова… Что говорить, он постепенно переставал чувствовать кончик своего носа. Но еще соображал. Много хихикал, танцевал, отдавал себе крохотульный отчет, но уже спокойнее мог позволить себе быть одним чувством — наслаждением. Всем. Движением, музыкой, вниманием, водоворотом людей, алкоголя, блюд…        За ним таким наблюдали со стола Кащея. Никита ревниво принимал то, что не один любуется пьяненьким лебедем, ставшим чем-то таким свойским, импульсивным, ярким. Никита наблюдал не один. За столом не осталось лиц. Уважаемые уже разъехались: негоже, партия не велит, да и жёны дома ждут; а кто-то себе выцепил лебеденка с озера и хотел его компанией насладиться. Зал сам по себе опустел, оставив к ночи половину большой компании.        Один такой толстенький мужик сидел с Кащеем за одним столом. Опрокинув в себя рюмку водки, он поправил ворот давящей на жирную шею рубашки. Кряхтя, указал на Суворова и масляным голосом поделился наблюдением:        — От есть же… зазнобы, а?        Никита хотел бы мужика уже этого отправить, да не выгодно. И мужик-то мужичок по характеру. Легко его потерпеть.        — Да… Купили бы себе такого?        Никита щурится, на мужичка глядя. Смеется над ним в улыбке. Тот пыхтит, пухлой рукой отмахивается, смущенный, а потом крякает и говорит, смех придерживая за грудиной:        — Есть анекдот такой… Так вот! Неприличная женщина стоит прилично, а приличная женщина — страшно неприлично. На такого, — с циничным разочарованием тянет мужичок, так оценивающе смотря на Володю, будто тот товар на рынке, что Кащею становится противно и хочется взгляд его перебить, — денег не хватит.        Никита хмыкает и с самодовольной улыбкой смотрит на Суворова. А ему хватит.        Вова натанцевался сегодня вдоволь. Получил свое сладкое внимание, утонул в нем. И наливал теперь в бокал немножко водки, немножко дюшеса, а к ним три кубика льда — игрался сам себе в бармена. Пора бы уже ехать домой. Взгляд пьяный цепляется за брата и его друзей: они разбились по парам и танцевали медляк друг с другом. Пары выглядели так очаровательно… Что Вахит с Валерой — картинка. Оба слаженно так идут, будто давно вместе. Что Марат с Андреем — просто правильно, потому что оба знают, как танцевать. Обе пары хороши. И вызывают у старшего улыбку. Когда-то он тоже так нежно и мило танцевал…        Марат в один миг бросает взгляд на бар и встречается с Вовой глазами, улыбаясь довольно, лишь слегка пристыжено. И чуть голову склоняет к плечу Андрея, приподнимая брови. Да, Вова, прости дурака, дружить не умеет и не хочет, а все хорошее привык воровать, как улица-матушка учила.        А потом он возвращается взглядом к Андрею. Тот хорошо уже выпил. Шампанского за вечер накидался так, как никогда еще не приходилось. Взгляд у него стал веселый, а щечки мило порозовели. Он и дышит немного иначе. И ощущает в этот момент решимость…        Весь вечер Андрей хотел сказать кое-что Марату. Что-то важное, что наконец-то разрешит им так же танцевать и касаться друг друга без страха неправильно все понять между ними; без страха посторонними быть неправильно понятыми. Он уверен, что Суворов его поймет. Кто бы не понял? Андрей просто тогда испугался, что будет что-то плохое в чужом доме рядом с пьяным, незнакомым человеком, явно сильнее него… Он просто испугался и ляпнул глупость… Но пока не поздно о ней рассказать, пока… Пока еще не заврался слишком…        — Марат, я тебе хочу сказать кое-что…        Тот отвлекся от бара и глянул на него внимательно. Андрей выдохнул слегка рвано. Заволновался.        — Чё? Говори, не боись.        И поверил чужому мягкому тону. Поверил, что момент подходящий. И признался:        — У меня нет никакого парня в Афгане… В общем…        — В смысле — нет? — Марат резко со всем вниманием на него с недоумением. Хмурость в лице проявлялась сама. Из груди рвались смешки. Он поверить не мог. И стало так… Противно. — А зачем сказал, что есть?        — Я испугался, — прозвучал Андрей стыдливо. И чувствовал, как руки чужие прихватили его крепче.        Момент не был подходящим. Марат прилип взглядом к барной стойке и брату. Он видел, как тот самый кудрявый черт подсаживается к Вове и улыбается ему своей широкой, щербатой улыбкой. Видел, как Вова, пьяненький прилично, а потому добрый, ему улыбается в ответ. И весь такой мягкий, хохотливый… Он чекушку водки с лимонадом выдул. После такого Вова автоматически всех любит и ни к кому претензий не имеет. Его такого можно куда угодно утащить и что угодно сделать.        Ничего страшного не происходило. Никита подсел, нагленько улыбаясь, понюхал чужой стакан и отпил, морщась от сладости:        — Экая гадость! Продукт изводишь только…        — Я сладенькое люблю, — смеется утробно Вова. — Оно поднимает настроение.        Никита голову к плечу клонит. Любуется. Вова уже совсем хорошенький такой. Что хочешь — то с ним и делай. Так со стороны кажется. Вова балуется, бразды над собой чуть-чуть отпустив. Но видеть это приятно. Неожиданно Никита думает, как интересно быть рядом с тем, кто за себя сам решает? Он привык, что он ведет, а другие поддаются. Он хочет в Крыму отдохнуть — и ему не пискнут, с ним просто едут и все. Хочет, ночью человека сорвет и поедут пить и трахаться. А если кто-то противится — клетка пустой не бывает. Новая птичка залетит туда быстро. А эта птичка кусачая…        — А мне знаешь, что настроение поднимет? — Вова брови вскидывает, улыбаясь с легким подозрением. — Сдержанное обещание. Позвонишь мне?        — Наглый какой! Ладно. Так и быть, я же обещал… А хочешь… Я сейчас позвоню?        — Хочу, — кивает Никита, расплываясь в еще более широкой улыбке.        Времени он не теряет. Зовет официанта и велит нести телефон. Проводок длинный. А если короткий — пусть думают, как, но принесут! И пацан слушается, бежит важному гостю нести телефон. Совсем скоро красный аппарат ставят на стойку, Вова громко прыскает со смеху, на него смотря, а потом блестящими глазами на Никиту. И Никита ощущает, как в груди сердце неожиданно туже удар пропускает. А глаза отрываться не хотят от картинки.        Совершенно, на самом деле, странная и некрасивая картинка. Пьяный человек — он не очень привлекательный. Он весь размякший, как ребенок, собой не управляет. У него на рубашке пара капель от дюшеса, а в уголках губ майонез после салата. У него глаза шальные, пьяные — совсем косые. Пьяный человек себя отпускает, ему все равно, как прилично он себя ведет и как выглядит. Он такой, какой есть, из себя ничего не строит.        Не то что бы Вова строил. Но колючки свои тут скрыл, открыв бутон, который за ними прятался. Водка… Она такая. Колючим составом делает всех собой мягче. Никита знает. Сам под водкой добрый и хороший.        — … ну говори номер, — тянет, сопя кривеньким своим носом, Вова, смотря на него хитро, а в голосе такой уставший томно… Чертяка. Зазноба… — Я код уже набрал!        — А что, ухажерчик, — так кстати спрашивает Никита, щурясь с играючим подозрением, — не против будет?        — Какой это?        Вова непонимающие смеется. У него все поклонники закончились в театре. А Никита быстро находит того самого глазами. И кивает. Марат же смотрит на них с диким, ревнивым настроением из-за плеча своего спутника. Но Вова, видя брата таким надутым, только весело фыркает:        — Этот-то? Тот еще ухажер… Номер!        Он пихает Никиту весело в плечо, снова набирая код города. И тот еще больше в улыбке расплывается. Диктует свой номер. Шесть цифр отщелкиваются кривеньким же пальцем на диске телефона. Вова вздыхает устало снова, как детеныш. Хочется его отправить домой. Завтра птичка не встанет…        — А кто снимет?        — Люда, секретарша моя.        Вова важно кривит морду, заставляя его мелко стыдится за пафосную роскошь. С гримом, застрявшим в глазах черными размытыми кляксами, Вова смотрится еще более выразительно в лице. Его задумчивость, веселость, кокетство… Все в этих глазах читается ярче. Черти прыгают из омута в омут. Мурашки по коже пуская. Под таким взглядом легко ощутить себя букашкой. А еще легко ощутить себя самым главным на свете. И все зависит от одного только человека и его настроения… Вот же, как бывает!        Судя по всему, Люда сняла телефон. Потому что Вова дальше сказал, сам похихикивая и заставляя Никиту смеяться:        — Людочка, это Суворов Володя… А запишите мой номерок… Меня тут Ваше начальство, что называется, приперло совсем…        Шесть волшебных цифр были продиктованы Людочке.        И они снова веселились.        А потом что-то случилось и все неправильно друг друга поняли. Заиграла песня «Этот мир» Аллы Пугачевой. Вову накрыло и лицо у него сменилось на потерянное и жалкое. Водка… Она и из артиста сделает человека. Ранимого. На комочек нервов похожего. Никита чем-то подавился, хотя ничего не ел, увидев его таким, и потянулся коснуться его плеча. Стало не до улыбок, но у Никиты она сама вырывалась невольно, будто он пытался ей заразить собеседника. Растерянность грудь наполняла. Птичка…        — Попроси выключить, — попросил Вова, смотря вокруг тревожно. В глазах карих не осталось чертей. Только детский испуг. — Попроси…        — Будет.        Никита соскочил с барного стула, не торопясь идти, погладил его плечи с уверенной лаской. Птичка…        А Марат увидел, как кудрявый черт что-то говорит его брату и того накрывает… Как черт этот встает, улыбаясь нехорошо. Так, как Марату не понравилось.        Ему вообще всё не понравилось в этот миг. От и до. Андрей, Вова, Кащей. Ему всё не понравилось. Музыка, улыбки, веселье. Ему всё показалось нереальным. Или реальным слишком сильно. Всё, как в бреду.        И всё.        — Подожди, — говорит тихо Марат Андрею, автоматически, не как человек, останавливаясь и двигаясь слишком правильно.        Отстраняется. И уходит к бару. Расстояние кажется крошечным. Вокруг все смазано. Есть только Марат, сжатые в кулаки ладони, и враг. Он развернул одним резким движением за плечо Кащея. Не слышал удивленного вздоха брата. Кулак, кровью налитый, как железом, врезался в узковатую челюсть. Марат не чувствовал боли, не чувствовал, как начинает саднить краснеющая в костяшках кожа. Он сперва еще за что-то мог цепляться. За то, как Кащей касается лица, боль пытаясь согнать. За то, как брат соскальзывает со стула и пытается к нему подойти, его за рукав пьяно утянуть, что-то ему говорит…        За то, как сквозь толщу слышит:        — Малой, ты хоть знаешь, кто я такой?        И его клинит. Он знает, кто такой Кащей. Но прежде всего он знает, что этот человек — опасен. Что Вове от него плохо. Что прямо сейчас он что-то сделал и Вове стало больно. Кащей — угроза. Враг, которого надо убрать.        Марата клинит. Он кивает глухо. И снова бьет. И не чувствует, как получает в ответ. Агрессия красным полотном схватывает в себя, обнимает, разгорячив конечности, распалив грудь. И все вокруг становится водоворотом. Картинка смазывается в одно мутное месиво, звуки смешиваются, не достигая ушей. Боли нет, тела чужого под кулаками нет, ничего нет. Есть только задача — убрать, ударить, убить. Ничего больше нет. Черепушка пуста.        Марата клинит. Два года назад он быстро научился видеть в нужных людях тела, куски мяса, которые не должно быть жаль. Потому что так легче. Потому что, думая о людях, забываешь о себе. Забывая о себе — становишься мишенью. Становишься мишенью — становишься мертвым. Марат не хотел приехать грузом. Все бы расстроились. Мама бы плакала. Он учился видеть цель, убирать ее и не думать. По команде становиться злым. По команде становиться бездушным солдатиком. Одним из таких, в каких играл с Вовой на большом красном ковре в гостиной в детстве. Солдатиком без мыслей и сердца, с целью убрать, убить, победить.        Марата клинит. Как там, на войне. Еще месяц назад он официально и безнаказанно убивал людей с автомата. Месяц прошел, а ему так тяжело забыть палящее солнце, душный воздух, песок под ногами. Тяжело забыть свист пуль над головой. И тяжело понимать, что теперь, с наступлением ночи, в темноте не появятся враги с гранатой.        Месяц прошел, он не может забыть вес Калашникова в руках. Пальцы все еще помнят, как курок спускает ряд пуль. Он не может забыть, как было больно потерять того, с кем шел рука об руку. Как было больно потерять друга большого — человека рядом с собой. Как было больно потерять друга маленького — собаку служебную, умную, добрую…        Месяц прошел. Марат не может понять, как в реальном мире снова дружить, общаться, не торопиться. Он помнит пулю в брюхе, боль от раны, как чуть не умер от инфекции. Он хочет здесь и сейчас: своё, без проблем, гладко и ровно. Своё — спокойную жизнь, какая была до армии. Он помнит, как на войне надо было бить и бежать, теряя боты, пока не убили в ответ. Он бежал. Бежал. И до сих пор куда-то бежит. Торопится. Торопится жить. Сделать всё, что может не успеть. Вдруг, завтра пуля попадет прямо в сердце?        А тут проблемы. Тут какие-то авторитеты. Тут вранье. Тут его боятся… Почему-то боятся. Ведь у него в руках нет больше ружья… Зачем его бояться?        Ни дерущимся, ни зрителям со стороны не было понятно, кто из них побеждает. Их разнимают быстро. Кащей поднимается, схваченный Вадимом. А Марата оттягивает от себя более трезвый уже Вова. Он же только чуть-чуть позволил себе быть пьяным, он может запросто сейчас хоть самолетом управлять… Вова умеет включать трезвого.        Кащей и Марат глаз друг от друга отвести еще не могли с минуту, молча выясняя, кто из них главнее. Оба смотрели опасно, исподлобья, рыча грозно, что ноги тряслись у всех, кто рядом, кто слабее…        Это страшно.        — Все, хватит. Стоп, — шепчет Вова на ухо, пока не стало поздно.        Как шепчет тренер на ринге, когда закончился бой. Пора приходить в себя. Марат вздыхает глубоко. Выныривает постепенно, хватаясь в водовороте за хоть сколько-то устойчивые детали. За крепкие руки брата, обнявшие его, как сумасшедшего, за плечи, чтобы не выбрался. Осматривается растерянно. Видит друзей своих, лица их обомлевшие. Еще более бледного, чем обычно, Вахита… Тот явно сейчас думает, как сраку Мараткину доставать из этой задницы. Видит Марат и взволнованное, напуганное лицо Андрея. И злится. И вздрагивает в руках брата, когда видит лицо Кащея. Собственное ноет. А чужое краснеет от крови в рассеченной брови.        Кащей — уважаемое лицо. Его Казань боится. Его Вова боится. И взгляда его почерневших глаз боится особенно. Злых, смотрящих с полыхнувшей в них в ответ агрессией, унимающейся слабо.        — Прости, — срывается с губ Вовы. — Прости, — так панически тихо. Он же не дурак. — Прости, Никита… Это брат мой, он… Просто волнуется за меня.        И Марат ловит стыд. И злость. Стыд потому, что брата подвел. Что сейчас Вове надо унижаться перед уважаемым лицом, чтобы их семью по асфальту говном не раскатали. А злость за то, что его стыдятся сейчас. Что Вова от стыда и страха его пытается оправдать, прикрыть. Как маленького перед отцом. А Марат не маленький давно. И Кащей не отец…        Злость от того, что уважаемое лицо кивает, не слыша ничего, нос от крови вытирает парой пальцев и смотрит на Вову с пренебрежением вдруг:        — Знаешь что, птичка… Поздравляю с премьерой. Но номер мой потеряй.        Злость от того, что Вова слегка вздрагивает от этих слов, будто его ремнем ударили.        А у Никиты тоже есть гордость. Никита не любит, когда его унижают. Никита не любит положений неудачных для себя. А положение именно такое: он мельком глазами скользит по лицам вокруг и понимает, что особенно авторитет его сейчас не упал в глазах важных шишек, поскольку таковые уже, на удачу Суворовым, давненько уехали. Но оно упало в собственных, в глазах его, Кащея, людей, людей Вадима и этих пьяных зевак, которые его и знать не знают, он им просто мужик на крутой машинке — но всё равно. Никита не любит такие положения. У него ужасный, говнистый характер эгоиста, обидчивого и мстительного человека. И Никита себя знает. И уходит, пока не сказал лишнего, пока не оставил угроз, которые обязан будет исполнить — иначе какой он авторитет? Лучше уйти. Он уходит. И вся его фигура источает сдерживаемую плохо ярость.        Одного у него на Суворова не хватит — терпения. Никита любит пассий с характером. Но не настолько тяжких!        А руки Вовы слабеют вдруг, Марата из себя выпуская. И младший выпутывается, на ноги тверже становится, чтобы на брата посмотреть… И видит странную растерянность в его лице. Сожаление… Разочарование.        Марат все это лепит к себе. Пришивает каждый кусочек. И злится.        — Тебе стыдно?        Он цепляется глазами за глаза брата. Большие карие омуты смотрят на него с печалью и волнением. И Марат лепит это к себе, пришивает. И злится.        — Да иди ты, — плюется он, отталкивая вдруг Вову от себя.        Тот тянется снова, но Марат почти отскакивает, как обожженный. Цепляется глазами за Андрея и ядовито давит сквозь зубы:        — И ты иди.        И за Вахита, дернувшегося к нему. И ему шипит:        — И ты иди! С шлюхой своей!       И режет друга в сердце больно. Друга, брата, Андрея и Валеру. Режет, сам не зная, почему. Роль схватив ту, которую не хотел. Которая не по силам. За которую стыдно…        Злится от того, что одного подставил. Злится от того, что второй его обманул. Злится от того, что стыдно — всех обидел.        А внутри больно. Обманутым быть больно. Андрей его обманул, блять, как бывший. Сука, тот хотя бы молча свалил. Душу не терзал. Вранье свое по стеночкам его сердца не размазывал так долго.        Внутри больно. Разочарование брата увидеть больно. Больно. Обиженный взгляд Вахита видеть больно. Задетый взгляд Валеры видеть стремно…        Песня давно закончилась. Люди еще поглядывали на них странно, впитывая картинку. Им завтра будет, что обсудить. И за что потом косо посмотреть на Владимира.        Марат вдруг ощутил желание бежать. Бежать, пока не убили. Он же ударил. Надо убегать, сверкая ботами. Он всучил Вове ключи от машины, найдя их торопливыми руками в пиджаке. Схватил бутылку водки. И рванул. Оставил позади всё и всех.        Всего слишком много. Все это слишком тяжело. Внутри и снаружи. Всё потом.        И его лучше не догонять. Вова проводил его взглядом. Махнул мальчишкам, чтобы стояли на месте. Это Вахит Марата хорошо знает, не дергается. А Андрею от вины и испуга так хочется догнать и исправить… Но он остановился, слушаясь старшего. А тот губы поджал, вздыхая тяжело. Водка… Не помогала Вове думать сейчас. Думать взялся Вахит.        Время почти полночь — Андрея надо вернуть домой, его явно давно потеряли родители. Время почти полночь, Вахит и Валера усадили своих пассажиров по машинам. И решили расстаться. Валера умело соврал, что умеет водить. Ну, ему приходилось как-то… Просто он не мог отказаться от того, чтобы посидеть за красивой Волгой. Просто он отчаянно не хотел упустить шанса побыть с Владимиром так близко еще немного. Боялся его и тянулся одновременно… Как мотылек к раскаленной лампочке.        Время полночь. Вахит обнял его крепко, видя, как Валере внутри горько и больно. Видя, как тот надломился и прячется. Но кошка, если ей плохо, всегда брыкается. И Валера взбрыкнул, выпутался быстро. И только одно себе позволил — чмокнул Вахита в щеку смазанно, будто всё в порядке, и рукой махнул на прощание, убегая к голубому авто. Молча им было всё понятно. Им надо будет поговорить… Завтра, когда всё будет хоть чуть-чуть позади, прохладнее и не так гадко.        Дверь за Валерой хлопнула. Вахит нырнул в свою машину. И глянул на поникшего Андрея. Тот не торопился говорить, за что ему прилетело. Да и Зиме подумалось, что уж если и Вове досталось, и им всем по кусочку — значит, Марат просто вспылил. Но грустная моська Андрея заставляла придумать, как его развеселить и успокоить. И Вахит вздохнул с тихим «пу-пу-пу», выпуская между:        — Ты не пег’еживай. С ним бывает. Побесится и обг’атно пг’ибежит.        А тот только покивал понуро. Глаза его в одну точку смотрели. Было весело, хорошо так… И так обидно теперь от собственной глупости. Андрей всё испортил. Если бы он не сказал… Ничего бы не произошло. Это всё его вина… Марат, драка, этот мужчина и раздавленный Владимир, слова больные… И стыд потом прилип к ладоням. И комом застрял в горле. До самого дома он молчал. И дома слов хватило только мать успокоить, и то мелко…        Потолок собственной комнаты давил. Сердце ухало в груди горячо. Это он во всем виноват… Так стыдно.