*
Сентябрь грел. Театр плавно перетекал в гудение к новой постановке. Всё больше деревья покрывались золотом, зеленея на донышках крон. Ластился нежный, прохладный ветер, всё чаще шли холодные дожди… Владимира Суворова отправили на больничный. Не часто случается на Земле чудо, но оно произошло, а потому театр, любимый Вовин парк, кинотеатр и ресторан Желтого отдыхали от него оставшуюся половину месяца. У всей труппы настала радость — у Владимира их гадость! Отсутствие его позволило всем наконец пошелестеть на предмет свежих сплетен, тщательно избегая ушей Наташи. Она же ему доложит, а Суворов за плохое слово может спросить. А посплетничать ведь было, о чем! Теперь всем было любопытно, как дальше сложится судьба их премьера. Не тому мужчине, по всем флажкам, тот перешел дорогу… У труппы в наличии были девушки и омеги, кто встречался с лицами высокопоставленными и важными, кто встречался с авторитетами. Об этом не принято говорить. Но кто-то где-то как-то узнаёт… И все оказываются в курсе. Может быть по машинам, в которые садятся, может быть по ролям, которые достаются или зарплатам, которые не задерживаются — но узнают. А когда всё происходит так ярко и явно… Невозможно удержать языков! Ведь никому еще, пока что, не оплачивали целый банкет по случаю роли и открытия сезона в лучшем и самом дорогом ресторане города… А может быть Суворов вообще только благодаря этому мужчине свое место премьера и получил? Сплетни крутились. Театр ими живет изо дня в день и жадно ищет поводы. И конечно же Рудакова о них узнала. Но не торопилась ничего говорить Вове. Расстроило бы его это мало, как будто он в театре первый день работает и не знает лучших традиций. Скорее, разозлило. Столько труда вложить в работу и в итоге прослыть тем, кто роль получил, потому что удачно дал… Не к такому стремятся люди его характера. Всё отдыхало. Отдыхал и Кащей. Злился все меньше и меньше. Увлекал себя работой, лишь бы не думать о нем. Остывал, вновь злился… И стоило только оказаться наедине с собой и своими мыслями — в них был снова Вова, глаза его, лицо острое… Без него время тянулось мучительно. Если нет перспективы встретиться, то зачем тогда проживать каждый день? Ай! Вот она — гадость! Она самая! Ведь она все и губит. Ведь стоит только влюбиться — как можно подписать завещание. Становишься мягким, невнимательным, полным дурачком. И как же Вадим целых четыре раза за свою жизнь это пережил? Как же он влюбляется и любит, зная, что из него это сделает? Зная, что какое-то время точно будет оглушен этим чувством, другим человеком… Если бы только Никита спросил, Вадим бы ему ответил. Подбирая слова, лаконично… Это легко. Ведь есть, зачем собираться каждое утро в одного человека и жить целый день. Ведь вечером будет встреча с кем-то особенным для души… Ведь внутри всё будет петь. И мир покажется ярче, чем под травкой. Мягче, чем под водкой. И глаз станет внимательнее, чем на трезвую. Создастся ощущение бесконечной удачи… А с удачей всё легко! Но если бы Никита его спросил — Вадим бы над ним поржал. Громко и долго. Потому что Никита никогда ни в кого не влюблялся на его памяти. Сейчас казалось, будто бы это не в его характере, не его манера. Кащей не смотрит на привязанность и чувства, зная, как от них все портится, и испытывает в некоторой степени отвращение к прозаичным чувствам, которым предали слишком много значения. Он старательно выстраивал между собой и розовыми соплями стену годами. Он предстал перед Желтым уже затвердевшим на их счет. И никогда себе не изменял. Никита боится душевной боли. Ему хватило ложками ее поесть. С его жаждой иметь всегда лучшее и недоступное он не единожды оступался. Однажды в юношестве Никита решил, что достичь лучшего можно быстро, если уметь воровать. Он не портил чужие вещи в раздевалке от зависти, но стал хорошим фокусником, ловкачом и щипачом. Обманывал, выуживал, вытаскивал, «находил», рвал и удирал. Никита упивался тем, как легко и просто доставал то, что хотел. Пока не украл слишком дорогую вещь, слишком редкую — импортные кроссовки. И имел тупость не перепродать их, а прямо надеть и шастать. Так поймали, посадили. Вещь такая только у детей шишек быть могла. А шишки сильно расстраиваются, когда расстраиваются их дети. Так Никита и усвоил, что воровать — плохо. Пока в тюрьме не убедился, что ловко и с умом воровать — очень даже хорошо. Другой урок был дороже в этой ошибке. Родители от Никиты отвернулись. Растили, все ему отдавали, себе отказывая, ни в чем не ограничивали, любили и строили надежды на его светлую, умную головушку: что вот выучится, поступит в институт, станет человеком важным, не то что они… А он оказался вот таким, вырос… Сложно было объяснить, что Никита так поступал, чтобы у них денег не просить, что не хотел утруждать их, а сам терпеть долго не мог… Любовь их тем была предана. Зачитали приговор, стукнул глухо деревянный молоточек, лязгнули наручники — и Никита обвел тогда зал суда, понимая, что тот пуст. Со стуком молоточек отрезал его от людей, которыми он дорожил. Родители у него люди были тихие, обычные рабочие. Из-за него им пришлось город сменить и связи с ним оборвать — порицание и позор были страшные за любого родственника-сидельца, а уж за сына — тем более. Вернулся Никита после отсидки в никуда. Ни стен не было, ни людей не было — ничего. Как сирота остался. Обжегся по своей вине. Не раз еще искал родных, да не нашел. Никак не находил, даже став большим и важным человеком. Такой вот минус у людей маленьких: если они хотят скрыться — они без труда это сделают. Задеваются куда-то, как простенькая пуговка меж дырявых половиц, потом не сыщешь нигде… В другой раз его обожгли. И Никита не хотел снова допустить этого. Родные люди — это данность, а люди сердца — выбор. Так лучше не выбирать никогда. Но тогда он был молод и полон душевных сил на нечто большее, чем беготня за большими сиськами и красивыми задницами, и влюбился по уши. И голос дрожал, когда он звонил ей, и на свидания боялся прийти, и пытался выглядеть лучше, чем есть, состроить из себя черт знает что… Влюбился в смех ее, улыбку лукавую; запах ее в груди селился теплом. И она любила его, нежностью своей окутала, дураком сделала полным… Он помнит, как к ногам ее готов был всё притащить, как щенок верный крутился, едва ли не вилял хвостом… Всё сделал, только бы красавица его горя не знала. Никита не счел это унижением. Он делал то, что сердце велело. Увлекся чрезмерно и получил сполна. Его разбили, ножкой в красивом ботиночке с острым носком растерев осколки по асфальту. И ничего не сыграло роли: ни его статус, какой он имел тогда, ни его любовь, ни его деньги. Она просто нашла кого-то получше, кто прихватил ее и увез в большую и красочную Москву. Влюбилась в другого, вцепилась пальчиками в него и уехала; выскочила из карусели Никиты, нечаянно ее запустив. Кащей никогда так раздавлен не был внутри. И боль эта резала. Его не выбрали. Его оставили. Появился кто-то лучше… Ни дома не было будто больше, не было в нем человека, всё стало пустым. Оправился он быстро. Запил. И искал кого-то получше. Еще красивее, еще умнее, еще притягательнее… Только бы забыть ее, только бы доказать, что он ничем не хуже. Она уже давно стерлась из памяти, делу тому безмерное количество лет и душа его уже не болит, но карусель всё крутилась, крутилась, а он сам втянулся и не видел больше в глубине никакого смысла… Но карусель постепенно начинала поскрипывать жалобно, останавливаясь. Ведь когда-то она обязана остановиться. Инерция не бесконечна. Ведь когда-то душа захочет человека рядом. Захочет обжечься. Последние теплые дни сентября обнимали, разрешая еще не ежась разгуливать в легких курточках и забывать дома тоненькие шарфики… Никита не выдержал Казани. Не выдержал одной только вероятности встретиться с Суворовым ненароком где-либо. Не выдержал мучительной мысли о том, что его уже не просто возбуждает вид этого человека, сколько одна мысль о нем будоражит самые нежные чувства к нему, и так и навевает найти его номер, набрать и с волнением в голосе позвать его в трубку ласково птичкой… И уехал в Москву, по делам. Нет. Кащей не хочет останавливаться на Суворове. Лучше отпустить его. Отвлечься. Перестать думать и остыть.***
Наступил октябрь. Погода держалась теплая. Казань отдыхала от Кащея. И от Вовы. До одного маленького дня, когда больничный у Суворова закончился и он вместе с Наташей и двумя мальчишками не собрался в ресторан Желтухина по деловому вопросу — надо Валеру устроить на работу. Тот сам Владимиру набрал, номер его без труда получив от Марата, и осмелился напроситься… Ему нужны свои деньги, ему хочется получать их легче, чем он получал прежде. Он взвесил все «за» и «против», первого было больше. Против… Против был Вахит. В совместной жизни есть множество плюсов. Но Валера никогда ни с кем не жил так интимно и теперь, впервые познавая все прелести, закипал от каждой. Во-первых, какой бы Вахит не был худой, а тяжелый он страшно. К тому же липучий — этот репейник как уляжется ночью сверху или схватит своими ручищами, так от него не отвяжешься. Казалось, будто получив в какой-то мере Валеру в свои руки, он не планировал его выпускать совершенно, никак. Только в институт, потому что учиться надо и полезно, и мама будет рада, когда узнает, какой у него омега: умный, красивый, спортивный… Точно обрадуется. Не радовался только Валера: его тискали во сне, как игрушку, и дышали в ухо, спать мешая. Во-вторых, мама Вахита. Валера уже дважды рисковал с ней встретиться. Он морозился этой женщины, а у нее, между прочим, есть ключ от квартиры. Она то приносила кабачки, то яблочки, то закатки… Туркин не хотел с ней встретиться и выбирал допоздна торчать на работе или на учебе, заныкаться в библиотеке и сближаться с ботанами, которые разбирали домашки там часами… Он никогда не знакомился с родителями тех, с кем спит. А как бы? Он на пару ночей оставался, а потом сваливал. Не приходилось. Валера боялся, что он не понравится маме Вахита. Явно та бы хотела видеть рядом с сыном кого-то другого, кто более мягок и более домашний… В-третьих, о домашнем. Совместный быт, когда не просто по настроению готовишь завтраки — утомительное обязательство. Валера не торопился устраивать порядки, но на моменте перевоза своих вещей из дома Андрея к Вахиту и размещения их на чужих, опустевших для него, полках он понял, что они живут по разным порядкам. Туркин привык к тому, что всё находится в своих предсказуемых местах, хотя бы во владении его комнаты, если уж остальную часть квартиры он контролировать не мог. Он вообще очень ценил предсказуемость. Ему нравился порядок, чуть ли не безупречный. Чистота будто бы говорила, что всё хорошо, что если дома чисто и убрано, то и в жизни ровно так же. Чистота вызывала похвалу, радовала глаз, хоть как-то приближала к мало-мальскому благополучию. Чистота дарила ощущение контроля, успокоение… А Вахит порядком не отличался. И обозначить его необходимость Валера счел навязчивым и даже неуместным: его просто приютили под этой крышей, потому что он разнылся. Из жалости. Не по любви же. Они не пара, никаких прав у Валеры нет, чтобы выдвигать свои правила. И Валера не возникал. Порядок, однако, сам собой появлялся. Вещи находили свои законные места. И снова их теряли, потому что Вахит снова их оставлял где пришлось. И вишня на торте — работа. Вахиту не нравилось, что Валера работает. Ну что такое? Как будто у него мало денег. Как будто он не может обеспечить еще одного человека. Он спокойно обеспечивает маму, никогда не испытывал сложностей, чтобы порадовать или обеспечить свою пару… И пары у него всегда были безработные. А тут этот… Кудрявый бесенок с шилом в заднице, которому обязательно надо работать. Это даже немного Вахита обижало. Как будто ему не доверяют… Не доверяют — правда. Но Вахит знал прекрасно, что может только наблюдать и не возникать. Руку тянуть к кошке, гудение ее злое слыша, но быть настойчивым и осторожным. В конце концов, кошка покажет свое пушистое брюшко… Набраться бы только терпения. Как раз перед тем, как Валера собирался звонить Владимиру по поводу ресторана, терпения Вахиту не хватило. Кому бы хватило? Туркин, бывало, притаскивался ночью поздно из-за работы. Уставший, раздраженный, колючий… И в одно прекрасное утро, когда тот сделал им на двоих сочную яичницу с помидорами и колбасой, Зима предложил: — Уволься с г’аботы? — Ну да, — пожал плечами Валера, — ну ее нахуй, я же всегда могу милостыню пойти просить. — Пг’ичем тут милостыня? Ну я че, левый? У меня есть деньги. — Мне твоих не надо. Туркин вскинул брови и удержал раздраженный вздох. Он не в самом выгодном положении, чтобы грубо высказаться, ему в ближайший месяц не дадут общагу, ему некуда выселяться отсюда, если вдруг за лишнее слово погонят. Но чтобы кто-то влезал ему под руку и мешал жить, как живется, он не любил. Родаки вечно знали, как ему лучше. Они вообще ни разу, кроме как советом дебильным, ему не помогли. Ни в спорте, ни в учебе, ни в поступлении. Последний совет, какой дали, напутствие такое перед совершеннолетием, видимо, так это чтобы он лег под кого-то удачно. По спине пробежались противные мурашки. Нет… Валера так не хочет. Он всё сам. Владимир своего ведь сам добился? И он сможет. Осторожности быть должны. Валера привык полагаться на себя. Найти работу в случае чего будет тяжело. Он свои-то подработки находил еле как: несовершеннолетних берут, но неохотно, омег тем более, а к тому же всегда есть кто-то с кучей свободного времени, у кого Валера хлеб отнимает — стоят в очередь, даже на самый захудалый заработок. И никто на хороших местах не собирается потесниться, чтобы еще одного человека пустить. Особенно там, куда устроиться можно только по блату. Ресторан Желтого — одно из таких мест. С улицы туда вряд ли берут. По хорошему знакомству… И Туркин хотел возможность урвать. Он обдумал и решил, что куда лучше поулыбаться, подыграть, чем и правда быть убитым в бою. Он же умеет. — Да чё ты ломаешься… Всё. Валера хлопнул по столу раздраженно и глянул на него недовольно. Глаза серые сверкнули твердостью и Вахит понял, что лучше отступить. Но не мог. Не нравилось ему — и всё. Уже полез… — Я буду работать. Мне нормально. Может в этот возьмут… рестик. — Какой нахуй г’естик? А вот это уже возмутительно! Вахит знал, как омегам в рестиках везет. Найдет Валера на свою красивую задницу или приключений, или богатого мужика… Еще чего не хватало! — Мне Суворов предложил… Старший. Я пойду, если возьмут. — Валег’, нет. Ну че там? Чаевыми сколько дадут? Г’ублей пять? Я тебе так дам. — Я заг’аботаю, — зло дразнился Валера, подкипев от чужой твердолобой настойчивости, — мне нравится работать. Всё, закг’ыта тема. — Закг’ыта, — резко, прохладно покивал Вахит. — Ты мне лучше, — уже не так смело и решительно, но все еще раздраженно на задворках, просил Валера, — достань блокаторы. У меня тренировки начнутся через неделю. — Достану. Настроения в голосе Зимы уже не было никакого. Только задетая гордость холодом крыла обиду. Завтрак поблек. Утро закончилось торопливо и пусто. Раньше только со стороны Туркину удавалось увидеть, как люди живут вместе. Вот у Андрея вроде бы дядя Ильдар уже как часть семьи. Только никогда Валера не видел, чтобы тетя Света ему стирала рубашки или гладила брюки… Как она заботилась о нем и как уживалась с ним, как они общались или ругались. Он знал об этом только со слов Андрея, поскольку не принято при чужих ссориться — такое лучше за закрытыми дверьми. Он не видел, как они сошлись, ведь они не торопились съехаться. Их многолетние отношения не то из-за детей, не то из-за личного нежелания, не стали союзом ни по документам, ни в сожительстве. Валера не видел, как съезжаются пары. Как они образуются, как притираются… Его сверстникам рановато, они никуда не торопятся: половина из них не знает, что такое первый поцелуй, а вторая половина знает, но съехаться ведь — это про замуж, а до того неправильно и в одной кровати двусмысленно лежать… Примера не было. А то, что складывалось у него, не входило в рамки общепринятых будней. Всё как-то… Неправильно. Так быстро. Не как у приличных людей. Валера все еще ощущал себя в узкой рубашке. На кой хер он сдался Вахиту, чтобы так над ним трястись? Не сахарный и не маленький. И не пара. Так, удобная жопа рядом. Три гостя приехали к Вове по очереди. Наташа первая. Она застала, как он завтракает, а мальчишки вторые — как одевается. Валера Андрея специально прихватил с собой, потому что один… Стеснялся. Без кого-то связующего, вроде Марата или Вахита, находиться рядом с Владимиром им обоим, впрочем, было неловко. Старший, серьезный, но одновременно располагающий… Трудно было понять, как на него реагировать. Оба решили выбрать привыкать постепенно. Валера особенно похихикивал над Андреем: — Ты привыкай получше, породнитесь же… — Да иди ты, — ворчал Васильев, а сам сдерживал улыбку. — Он еще с дядей Ильдаром не успел познакомиться. Вот я уверен, что они не понравятся друг другу. Марат… — Как Вахит, — кивнул Валера, понимая чужой затрудненный тон. — Не любит ментов. — Да… — А кто любит? Ты чет тоже не в восторге от вашего домашнего… Андрей пихнул его под ребра, сам улыбаясь шире и заставляя ржать. У его домашнего мента, благо, сейчас полно работы и он не находит времени ни заскочить в гости, ни покапать Андрею на мозги по поводу его мальчика. Мальчика… Марата трудно назвать мальчишкой, он выглядит таким взрослым и цифры в паспорте это только подчеркивают. Иной раз Андрей закономерно задается вопросом, как долго он будет Марату интересен? Люди его возраста и характера выбирают других. Вполне органично было бы увидеть Марата с кем-то, вроде Валеры. Туркин вот точно с открытым ртом не слушает про дела Зимы и Суворова, если приходится, а Андрей так не может… Он впервые ощущал себя домашним зайчишкой, жизни не нюхавшим, и это начинало смущать. Мальчишки не знали, что с ними Наташа едет, потому что Владимиру их тоже неловко перед ее старшим братом быть одному. Поцапаются! И никого на работу не возьмут. Но того, на удачу, в ресторане не было. Занят, как обычно, серьезными бандитскими делами — смеялась Наташа. Да и прием персонала был не на его плечах. На его — только деньги раздавать да смотреть, чтобы красиво было и работало, и сердиться, если не работает и некрасиво. Прием был на плечах его женщины. Миниатюрная, кудрявенькая блондинка, и на лицо слегка бледненькая, Алсу имела классический карьерный рост: устроилась официанткой, когда заканчивала последний курс юрфака, потом стала администратором, посадила ухо на телефоне, а потом директором. А теперь почти что владелица… Она не любила общаться с людьми, терпела большие компании, привыкла к своей работе и за количество отработанных лет уже не видела себя без этого места. Но в последнее время ее всё начало раздражать, всё валилось из рук, болела голова, покрикивания на персонал стали жестче и чаще… Ее начинали считать сукой. И начинали всё больше недолюбливать… Алсу не была плохим управляющим. Она ни в коем случае не была плохим человеком. Умелый глаз бы сразу определил проблему всех ее плохих настроений. Но когда пришли устраивать Валеру, настроение у нее было хорошее и хохотливое. Слегка забывчивое, немного растерянное, но благоприятное для новых сотрудников. Она только попыхтела недовольно, что Валера студент, но отнеслась с пониманием. Сама такая была. И не обделила вниманием второго мальчика: — А ты у нас..? Тоже устроиться хочешь? — Нет, я за компанию… А Наташа вдруг вспомнила: — А ты же пианист? Алсу, вам же нужен пианист? — На три вечера в неделю, — кивнула девушка. — Два рубля платим. Пойдешь? Ее голубые глаза глянули на Андрея внимательно. Он не успел и слова сказать, глянул на Валеру — а тот уже горящими глазами смотрел на него, улыбаясь уголками губ подзуживающе: работать в одном месте — это же голубая фантазия любой пары лучших друзей! А Андрей даже не думал про работу, хотя некоторые его сокурсники лобали и могли похвастать хорошим заработком… Он не знал, хватит ли ему времени и сил… Но вдруг кивнул, подумав резко, что маме он так сможет помочь, порадует. И будет хорошо подчеркнуть, что он взрослый человек, а не тот, за кого его принимает мама и дядя Ильдар. И два рубля за вечер — нормальные деньги! Плюсов затеи было больше всех подразумевающихся минусов. — Пойду. Поиграть надо? — Я в этом ничего не понимаю, — вздохнула Алсу. Она улыбнулась ему: — до первой жалобы буду верить, что хорошо играешь. Пойдемте, вам тут всё покажут… Мальчишек проводили до официанта-сторожилы, который расскажет им про тяжбы новой работы. А про Вову с Наташей забыли. Алсу занялась делами ресторана… И, наблюдая за ней, Наташа вдруг шепнула на самое ухо другу: — Мне кажется, она беременна. — Точно беременна, — кивнул Вова. Он три раза находился ровно в таком же состоянии. — Похоже, скоро тут будут играть свадьбу, — шире заулыбалась Наташа. Суворов заулыбался скромнее. Тайком в груди ворохнулась зависть к чужому счастью. Вместе с радостью за пару, Вова ощущал ее и стыдился. Он вдруг с досадой вспомнил то, как Вадим когда-то, когда Суворов был замужем, познакомился с ним и проявлял симпатию, но, встретив принципиальность, со всем уважением отстал. И теперь настигало нелепое сожаление… Глупо. Но и скрывать от себя свою зависть губительно. Вова не ощущал яда. Без труда осаживал себя и свои сожаления. Уже ничего не вернуть. В конце концов… Когда глаза цепляются за Валеру и Андрея, стоящих теперь у рояля, он улыбается мысли о том, что у него, может, нет своего ребенка, но есть множество чужих. И он может им всё-всё подарить, что у него есть.***
Октябрь подходил к середине. Холодил кожу ветром, печалил долгими дождями, опадающими листьями и мрачнеющим небом. Всё вернулось на свои места. Привычный ритм жизни наполнял дни. Голову не заполняла ни тревога, ни поднявшая на миг голову симпатия. Вова готовился к новому балету, уставал, как прежде, веселился, как прежде, возвращался в пустую квартиру, как прежде. Не находил, как прежде, времени отвлечься лишний раз от работы. Всё шло своим чередом. Без предчувствий, без тревог, без волнений… Так всегда происходит. Всегда становится разряжено тихо перед тем, как резко громыхнет раскатом грома черное небо. Громыхнуло поздно ночью, когда телефон раздался кричащей трелью. Аппарат красненького цвета находился в коридоре. Не всегда его удавалось услышать так далеко, в спальне. Но в этот раз Вова подорвался. Но из сна его вырвал не настойчивый трекот, а нечто другое. В груди съежилось по краешку сердце. Ноги сами протопали к телефону. А там, на другом конце провода, Маратка звучал собранно, как стойкий солдатик, сообщил ему ровно: папа в больнице, надо приехать. Вова приехал, одевшись, во что под руку попалось. Они встретились семьей в больнице у дверей палаты. Его ждали, беспокойно осматривая пустые зеленые стены… Увидев своих, Вова шел еще торопливее, а когда настиг — сел на корточки перед Дилярой. Пахло хлоркой, родными, затхлым запахом старых деревянных сидений… Диляра выглядела бледной и взъерошенной, и глаза искали в ней упорно прежнюю аккуратность, которая всегда будто бы подчеркивала, что все хорошо, что бояться нечего. Невольно Марат, смотря на них, увидел эту аккуратность в Вове. Его вид, его спокойное лицо излучали именно то стойкое ощущение, что бояться нечего. Всё будет хорошо. Марат ощутил себя снова мелким… И от всей души сейчас ненавидел этот миг. Он хотел быть старше своего брата. Он хотел быть сильным плечом для своей семьи, а будто не мог. — Он попросил тебя зайти… Зайди, — просит Диляра тихо. — У него что-то с сердцем, ему… Дома вдруг стало плохо. Вова, он пришел — совсем лица не было, я его таким никогда не видела… Я его спрашиваю, а он не говорит мне. Сказал… Что тебе скажет. Ты… Ты обязательно мне передай, ладно? Я же должна знать… Вова мягко обнял ее ладони в своих, глянул на дверь палаты и кивнул уверенно. Пришлось ускользать от них, от их внимательных карих глаз… Дверь за ним скрипнула, закрылась. В палате на двоих занята была только койка отца, вторая пустовала. Вова нерешительно подошел ближе. Момент казался ему невесомым. Ненастоящим. Он никогда не видел своего отца таким беспомощным, слабым и потерянным. Бледным, напуганным… Кирилл всегда был тверд и с нотой хитрости пользовался проблемами с сердцем, чтобы заставить детей устыдиться своего поведения и выгадать из них самые-самые большие и серьезные обещания — не пакостить… Когда они раскусили его, то перестали бояться «приступов» сердца, позволяли себе ему не верить. Эти приступы стали семейной шуткой… А теперь… Теперь это не шутка. И собственное сердце в груди туго билось. Вова сел на край койки осторожно, взял руку старшего в свою. Она показалась ему мертвенно холодной. А карие глаза отца коснулись его тяжелым мазком. — Вовочка… Ты меня прости, — вдруг начал он, а голос его звучал так жалобно и жалко. Боль в груди была нестерпимой. Вова начал против воли улыбаться. И улыбку прятал, фыркая и склоняя голову. — Нет, ты чего… Пап? Что случилось? С работой что-то? — Ты прости меня… Вова… Я хотел как лучше, ты же знаешь. Ты у меня умный мальчик, ты меня поймешь. Я хотел как лучше… — Папа, скажи прямо, — собирался в кучу Вова и не позволял отцу растекаться в словах лишних. Он не любил трепыханий перед проблемами. Проблемы надо решать, не раскисая. — Что произошло? Я могу что-то сделать? Кирилл Сергеевич отвел взгляд. Ему было стыдно говорить сыну правду. Ему было стыдно, что он сделал это со своей семьей… Думал, что никогда не наступит на те грабли, на которые наступили уже многие, кого он лично знал… А в итоге так слепо попался на гребень. Он вогнал свою семью в неподъемные долги. И их следовало отдать срочно. — Надо вам уехать… Это страшные люди, они вас убьют, Вова… Уезжайте в Москву… — Пап, — четче и тверже давил Вова, начиная хмуриться. Отец иной раз напоминал ему большого ребенка. В эту минуту особенно. — Говори. — Я участвовал в крупных махинациях с деньгами, — раскололся Кирилл и вернул свой взгляд Вове. Видеть его внимающее выражение лица было тяжело в эту минуту, но он продолжал, — и сейчас должен… Сумма застряла в горле. Глаза бегали по лицу сына. Вовочка… Да чем он поможет? Он же у Кирилла всегда был просто золотцем красивым и только, горя никогда не хлебал. И сейчас точно рассыпется, как фигурка песочная, трудность такую встретив. А Вова нахмурился сильнее, молчания не выдерживая: — Сколько? Говори. — Пятнадцать тысяч. В груди всё рухнуло. Вова опешил от удивления. Отпрял от отца, осознав, что склонился над ним, пытая. И неверяще оглянулся по сторонам. Он точно услышал эту сумму? Он не ослышался? И всё это не сон? Собственные руки охладели. Пот холодный прилип к спине. Грудь плавно выпустила весь воздух. Свободной рукой Вова умыл лицо. Некогда теряться. — Надо… Вернуть их до понедельника. Вова… Ты только нашим не говори, я тебя прошу… — Сегодня… Среда, — со скрытым под смирением отчаянием кивнул уверенно Вова. Точно солдатик, принявший задачу. — Я достану. — Вова… Да как же? Такие деньги… — Продам что-нибудь… Ты только лечись и не волнуйся, — Вова взял его руку в обе своих. И улыбался, насколько мог, тепло и обнадеживающе. — У наших заначка есть? — Есть… Вова, прости меня. — Да ладно, — отмахивался младший в голосе, от чего старший улыбнулся нерешительно, — ты же мне помогал. Вон, пять месяцев уже кормишь. Всё, моя очередь. Давай, отдыхай… Я нашим не скажу, не волнуйся. Кирилл закивал. Но еще не мог отпустить Вову. Они пробыли в молчании палаты еще немного времени, прежде чем врач зашел и разогнал гостей. Вова подвез родных до их адреса. Улыбался, как всегда улыбается, когда «ничего не случилось». Марат знал это выражение лица. Может быть мама и могла сейчас в него поверить, в отчаянии цепляясь за все хорошие мелочи, которые попадаются ей на глаза, но Марат — нет. И, когда мама вышла из машины и неспешно направилась в квартиру, он остался. Салон машины заполняла тяжелая тишина. Вова нарушил ее, когда потянулся к бардачку. Там сигареты, спички… Он закурил безмятежно, но его дрожащие мелко пальцы выдавали его с потрохами. — Чё случилось? Непринужденная манера вопроса брата заставила Вову тихо рассмеяться. Надо играть, что всё хорошо. Марату особенно нельзя тревожиться. Он и без лишних волнений взвинчен. Он повернулся к младшему и с улыбкой ответил: — Все хорошо. Папа на работе переутомился, как обычно. Нехуй работать по столько часов… Ты это, скажи, машину мою можешь продать? — Зачем? Вов, ты че? Марат забеспокоился еще больше. Так просто и резко… Да Вова эту машину обожает. Она сперва принадлежала его мужу, но тот без вопросов разрешал водить. Научил Вову на ней ездить, поспособствовал, чтобы тот сдал на права… А потом она всё чаще становилась его, ведь всё больше муж находился в плавании. Так и перешла, казалось, в его руки совершенно логично. Хотя Марат теперь понимал, за что именно, он видел переход закономерным. Просто так брат бы не решился ее продать. — Ничего. Мне надо на что-то жить и я еще должен кое-кому. Так, ты продаешь ее? — Сколько должен? Я найду. — Я тебе найду, — кивнул Вова и двумя пальцами ткнул его в лоб. — Где ты найдешь? — У Вахита занять можно… Да какая разница? Я найду. — Продай машину, — выдохнул настойчиво старший. Марат поджал губы недовольно. Но обижаться счел детским. — За сколько ее возьмут? — Тысяч пять, наверное, — выдохнул младший смиренно. Глаза заскользили по салону. Год выпуска хороший, мотор явно не сильно пострадал, модель, может, не особо, но многие о такой машине мечтают… И она в хорошем, если не отличном, состоянии. Прощаться с ней самому будет жалко… — В лучшем случае семь. — Хорошо… Ну, дуй домой. Найдешь покупателя до воскресенья? — Найду. — Давай тогда… Пиздуй, — отмахивался от него Вова. Марат уловил, что тот хочет побыть один. И, не решившись раздражать его объятиями, вынырнул из машины. Он шел к подъезду и несколько раз еще оборачивался, смотря, как за глянцем лобового, в темноте салона Вова тупо курит, склонив голову к груди… Кому должен? Когда успел?.. Марат фыркнул. За сколько бы он не продал машину, а отдаст Вове семь штук в любом случае. Найдет. Волга скоро тронулась. Кончилась сигарета, окурок отправился за окно. Вова вырулил со двора и на автомате ехал домой. В голове крутились холодно мысли, решения, придумки… За такой короткий срок можно продать только машину. Гараж не перепишешь, нужен нотариус, квартира — тоже самое. Слишком долго. Продажа квартиры бы решила вопрос. Она стоит девять. Вова бы продал ее со всем барахлом за одиннадцать. Но не выйдет. Придется продать само барахло… Соседка снизу хотела его проигрыватель, кому-то на работе нужен был видак, по знакомым можно распродать ювелирку: хорошее золото, некоторые украшения не штамповка, а оригинальные и необычные… Фарфор кто-то хотел его купить… Картины… Диски… Пластинки… Пятнадцать тысяч. Даже если всё барахло продать, наберется от силы еще пять. Сколько он будет его продавать? Мозг жадно искал выход. Какой-то выход… Хоть что-то… У дома машина остановилась с как никогда послушным звуком мотора. Вова вздохнул тихо. Осмотрел салон. Снова потянулся к сигаретам. Никотин сужал сосуды, морил… Он расплылся весь в сидении. Ноги сбросили ботинки, подтянулись к груди. В машине было уютно. Постепенно она остывала. За окном наблюдалась пустота детской площадки и тишина улицы. Темнота. Вова поднимется домой, а его там не ждет даже кошка. Там пусто, тихо и темно. Как на улице. Сигарета тянулась безумно долго. Но, когда она закончилась, Вова с усилием не взял новую. Он уже не хотел курить. Его тошнило от душащих глотку слез. Они так и не выскользнули из глаз. Губы покривились. Но Вова и не заплакал. Плакать Суворов не любил. Он не маленький, он не девочка, в конце концов. Мужчина, взрослый человек. И проблема перед ним не нерешаемая. Страшная, но деньги… Найдутся. Он что-нибудь придумает. Шумный вздох рваной грудью будто бы утвердил это. Вышел Вова в ночную прохладу сильным и твердым. И поднялся на свой этаж не на лифте. Ноги прыгали по ступеням, выше и выше, не замечая усталости дыхания.*
Проблемы только поджидали в том, чтобы развернуться полноценно. Следующим днем Вова нашел коллегу, которая когда-то обмолвилась, что хочет и даже готова купить видак. То была не женщина из труппы, а сотрудница театра, и тем было на каплю легче. В таком положении он не хотел никаких сплетен, а врать, казалось, будет косо. — Хотели, хотели… Так а за сколько? Пятьсот рублев — мы возьмем. — Нет, он стоит тысячу… — Давай за шестьсот? — Ладно, — плюнул Вова. Торгашом ему явно не работать. — Когда заберете? — Ну недельки через две, дорогой… Так детей еще надо кормить, не до видюшек, знаешь… Муж с получки может взять. А чего продаешь-то? — Новый подарили, — придумал Вова. — А-а, — увлеченно протянула женщина, — тот мужчина, да? Ну, про которого все говорят… Вова сглотнул незаметно. Ему было не до возмущений. Он выдохнул со смехом: — Папа. Отчаяние прошагало, как пальчики-ножки, по спине. Готовилось его накрыть с головой. Вова понял две печальные правды. Первое — он не готов грызться за каждую вещь. О цене ему думать некогда. Второе… Людям нечего есть толком, денег нет и полки в магазинах пустые, а он позабыл об этом, ведь у него всегда деньги были: ему давал папа, его угощал Вадим, он мог зарплату потратить на себя одного, когда она ему приходила… Он не знал толком голода и горя, которые разворачивались вокруг. И теперь, когда оно коснулось его и его семьи холодной, черной рукой — становилось до дрожи страшно. Он готов продать вещи за бесценок, да только они никому сейчас не нужны. Четверг подбирался к концу. Выходя из театра, Вова всё посматривал на наручные часы. Стрелки неумолимо росли. Он сел в машину. Закурил. Сделал одну затяжку. Ум подкинул сам собой пару хороших моментов. Как он этим летом на вечеринку пришел и свалился с балкона, как прыгал в пачке, дурака строя, как совсем недавно… Ой! Чего только хорошего не было. Воспоминания сами находили его. И вдруг он рассмеялся. Тихонько, сперва фыркая. А потом так громко, заливисто, переходя в истерику. Руки касались руля, цепляясь слабо, а тело складывалось пополам. Смех не умолкал долго. Постепенно перешел в веселое мычание. А затем вдруг нота сменилась на болезненную. Грудь выгнала воздух. Вова решил выпить. До вечера он всё равно ничего не придумает. А так хоть перестанет думать-думать-думать, копошиться. Мозг остановится хоть на миг. Увязнет под алкоголем. Ресторан Вадима сам нарисовался за лобовым. Там подают хорошее шампанское и вкусное мороженое, а Вове ничего больше не надо. Заняв там место, он тянул целую бутылочку долго, не заметив, как тянет уже вторую… Когда глаза, пьяные, зацепились за их компанию, Вова понял, что за вечер пропил три свои зарплаты. И более того, у него в кармане только на такси… Ничего. Вадим ему простит. Подождет, не спросит должок… Таким вот задумчивым, пьяно рассматривающим бутылки с бокалом шампанского в руке, его и нашел в тот вечер Никита. Пришел с новой цацей поужинать, обнимая ее за талию хозяйски, осмотрел привычно ресторан, желая занять излюбленное место, а то уже было занято. И сердце его дрогнуло предательски. Володя. Месяц прошел. Кащей думал уже, забыл. На спор забил и свой интерес спортивный, на навязчивую идею его в лапы свои поймать. Думал, увидит, и ничего не почувствует. А оно само, предательски, гадко, против воли его в груди всё сжалось и тут же распустилось горячим, волнующим теплом. Рука на талии цацы ослабла. Никита нашел глазами водилу и велел увозить красотку домой. А та даже не пискнула, на жалость или так, смиренно — плевать. Тут птичка сидит, грустная и пьяненькая хорошенько… И Никита, преодолев расстояние в невесомости, оказался с ним рядом. Оперся руками о стол, улыбнулся хищно, а когда омуты смазанно на него посмотрели, а губы тонкие ему улыбнулись — едва не растерялся. — Что за праздник у птички? — Не придумал, — пьяненько просопел Вова и заставил улыбку Никиты стать нежной. — Давай вместе придумаем? Он предложил сесть и Никита охотно воспользовался, заняв место рядышком, бок о бок. Тепло Суворова коснулось его, запах роз, смешанный со сладким запахом шампанского, щекотнул нос. Стали думать вместе. И далеко не ходили. Вова заказал второй бокал, налил в него щедро шампанского и подал Никите, готовясь чокаться. — За мир? Прости за тот вечер, Никита… — Я не злился, — без труда соврал, улыбаясь. — Мир, Птичка! Бокалы звонко цокнули, шампанское было выпито на брудершафт, едва не увенчавшийся поцелуем. Никита потянулся, а Вова засмеялся и встретил его губы ладошкой. — А закрепить дружбу? — Протянул Кащей в сухую ладонь, — традиция, Володь! — Ну-у, да! Так бы я со всеми целовался, с кем дружу… Смех веселый раздался за столом. Никита всё любовался им, но никак не мог оставить пытливости. Что-то отчаянное наполняло печальные Вовины глаза… Хотелось знать. Чесалось под кожей. И он придумал, как в тайны омутов нырнуть. — Хочешь, фокус тебе покажу? Поиграем с тобой. — Хочу, — охотно, как ребенок, закивал Вова. Никита заулыбался широко и просил принести им три одинаковых кружки и конфетку. Принесли кофейную посудку и карамельку. Наперстки… Ох, Никита в свое время на них зашибал! Никогда не играл ради развлечения. До сих пор руки помнили, как ловко конфетку или шарик спрятать в рукав. — Сыграем на три? Если выиграешь — любое твое желание исполню, Птичка моя! Проиграешь… Никита тянул игриво плечи чуть выше, а Вова с прищуром на него глянул. Понял, глаза закатил: — Тогда я твоё. Завязалась веселая игра. Первые пару раз Никита проиграл честно, уводя от глаз Вовы шарик быстро. Тот хихикал довольно, заставляя собой любоваться. А на третий раз Кащей схитрил. Четвертый… Птичка уже начала хмуриться, на стол моськой легла, наблюдая внимательно за чашечками… На пятый Вова проиграл честно. Игра остановилась, Никита подтянул ему конфетку. — Что хочешь? — Знать, отчего птичка печалится. Суворов вздохнул затрудненно. Глаза обвели зал. Люди веселились, ужинали. Время под ночь. Он вернул глаза к Никите и встретил его почти черные в свете за их столиком. Ум, пьяный и потому смелый, сам всё придумал. — Да так, машину хочу новую… Не хватает. — И много? Никита склонил голову. Он тоже всё быстро понял — ему на ходу привирать начинают. Ну, простительно! Доберется Никита еще до него. Сейчас главное птичку в лапы поймать. — Десять тысяч, — вздохнул Вова. Брови чуть не поползли выше. Десять тысяч — экая зазноба! Правду сказали, приличный омега стоит неприлично дорого. Ну, что ж! Никита не планировал отступать. И не такие подарки делал за красивые мордочки и хороший секс. Радость предстоящей вкусной сделки его пьянила больше шампанского. Он напомнил: — Я всё ещё богатый человек, Володя. — Я знаю. Давай… Я согласен. Но мне до воскресенья надо! — Обозначил, заявив со смехом. Вове не верилось, что он это сделал. Губы будто не его, не он говорит, улыбается. Не он всё придумал… И смех сыпался сам, без его ведома. — Будут, — а вот кивнул Кащей уже чуть хмурый. Не вязалось. Где-то что-то не то… Но ход его вполне устраивал. Никита решил поддаться игре. Ай, Вова! — Только я хочу всё красиво, Володенька… Тот рассмеялся насмешливо, утробно, глазами сверкая: — Личный балет хочешь? — Да-а, — протянул со вкусом Кащей. — И не один. На твой вкус, Птичка. — Будет тебе… Только у меня дома. У тебя мне не нравится. — Ну точно, там с балконов люди падают, говорят, — хохотал Кащей. Вова тихо фыркнул. Шампанское ослабило хватку, не доставало его шлейфа. Он налил себе еще один бокал. Всё хорошо. Вова отлично придумал, все в своей выгоде. И это еще не самая большая плата за самое ценное, что у него есть — семью.