Зазнобы

       Посуда мылась медленно. Андрей просто решил, что чем дольше он будет ее мыть, тем дальше у них будет «чтение книжки». Пока Марат не психанул, не выключил воду и не утащил его в комнату. Какая посуда? У них тут… Целая книжная полка! Среди полного собрания сочинений Ленина в 55-ти томах, оставленных прошлыми владельцами, затесались Пушкин, Гоголь, Бунин и даже Булгаков. Марат остановился возле нее вместе с Андреем, держа его за талию в крепких объятиях. Андрей тихо рассмеялся, наблюдая монолит томов.        — Что будем читать?        — Можно 39-е собрание почитать… Мое любимое, — серьезным тоном шутит Суворов. — А так я ниче не читал, ты меня всем удивишь.        Марата шлепнули по лбу. Он пожмурился, голову устроил на плече чужом ровном, улыбаясь весело. У него четверка в аттестате по литературе нарисованная. Мама всем учительницам подарила колготки, конфетки, кому-то номерок нужный дала… Суворов не думал никогда, что ему литература где-то пригодится. А тут… С кем-то. Андрей всё-всё читал. И даже может на английском почитать. Умный… Зараза.        Выбрал Андрей «Мастера и Маргариту». Марат расстелил на диване-книжке чистое постельное. Оно пахло мылом и морозом, на котором мама его сушила. Вовка притащил ему подушки сюда и пару одеял. У этого в кладовке… Чего только нет! Марат даже подумать не успел, что всё, что ему на днях притащил старший, ему надо. Он, в целом, не знал, что такое своя и пустая квартира. А теперь, когда переодевался в домашнее, выскакивая перед Андреем частично полуголым по комнате, осматривался и видел, что у него и телека нет, и проигрывателя никакого, и из развлечений… Правда только книжки. А в ванной у него нет ни зубного порошка, к тому же, ни щетки… Ой! Жених!        — Завтра к Вове мыться пойдем, — усмехнулся Марат, надевая футболку. — У меня тут ниче нет, я всё забыл. Первый день я один… Волк-одиночка…        Оба тихо рассмеялись. Марат надевал футболку и не видел, как Андрей его рассматривает. Он помнил с лета не особенно четко, как еще тогда смущался наблюдать чужое голое тело. Ничего необычного, альфы от мужчины-омеги мало, чем отличается, и все же было в этом нечто интимное. Он всё еще помнил звездочку белесого шрамика на твердом торсе, как мышцы под пальцами смущались и напрягались. Сейчас, когда Суворов запутался в футболке в локтях, торопясь, Андрей снова его видел. Видел сильную, спортивную фигуру. Марат… Сексуальный. И мысль об этом мурашками пробежалась по телу. Андрей сам себя застыдился.        Теперь он немного жалеет о том, что единственная тема, которую Туркин с ним обсуждал всегда вскользь или не обсуждал вообще, относилась к сексу. Среди омег это неприлично, не принято. К тому же Туркин сам не хотел. Он не гордился тем, что трахается с малолетства, даже если сам выбирал, с кем, даже если мог сам пошутить о себе колко. И Васильев больно стеснительный, с ним о таком не поговоришь. А ближе него никого, кто бы такое мог слушать. А теперь в отсутствии хоть какого-то разговора о сексе есть один большой минус: Андрей не знает, как это. Родители это обсуждать не торопились с детьми, с друзьями говорить, опять же, некультурно, читать — не почитаешь, в библиотеке такую книжку не найдешь, а чтобы спросить у кого или узнать про самиздат — всё равно, что пустить человека свечку подержать; фильмов подобных тоже не было, либо их смотрели преимущественно альфы… На биологии странички о физиологии стыдливо пролистывались учителями и вызывали отвращение или смешки одноклассников. Даже то, что пишут про метки, гон или течку, что окружает их каждый день и имеет во многом ритуальное значение, считалось постыдным и знать об этом подросткам считалось необязательным. Многие взрослые сами толком не знают, по каким законам живет их тело. И про секс тоже… Не особо, даже если парочка детей у них появилось. Вот и Андрей не знал ничего, и хотя понимал, что в его возрасте это нормально, ему было неловко до потных ладоней сидеть здесь на диване и ждать… Когда альфа перед ним переоденется.        А Марат взрослый. И в этом тоже минус. Ему точно хочется. И он точно знает, как там должно быть… У него могут быть какие-то ожидания. А Андрей понятия не имеет, какие. Даже близко.        Футболка наконец сдалась и прикрыла тело. Марат почесал шею. И бросил:        — Ну я… Пойду… Руки помою. А это вот, — он достал из сумки свой домашний костюм… Медленно он сообразил, что Андрей его выше и чуть шире. Ему Вовин был бы как раз. Но у того и так одна пижама осталась. — Тебе на ночь.        Васильев глянул на костюм и заулыбался неловко.        — Он малой будет…        — Да нет… Да налезет!        — Можно руки не мыть, — предложил тихо Андрей. — Книги не настолько уважение к себе требуют…        Марат сел на диван. И наблюдал, как шторки свежие колышутся над жаркой батареей… И слышал краем уха, как одежда шуршит Андреева. И ощущал себя, как когда-то давно, лет в пятнадцать, когда с бывшим они решили, что им прям надо. Когда собственное и чужое тело были скрыты от других, друг от друга, казалось, даже от себя, но так желанны. Им хотелось тогда хотя бы поглядеть. Сейчас ему тоже хотелось на Андрея посмотреть. Он уже начинал забывать, какая там под одеждой красота. Андрей без одежды красивый… Стройный. У него длинные и худые ножки, подтянутый торс, красивая попа… Физру Васильев точно не прогуливал. Отличник!        — Чего, стесняешься?        Голос Андрея смеялся. Марат обернулся на него и увидел в до смешного коротких ему красных штанах и бельевой майке. Уши потеплели. А губы растянулись в широкой улыбке. Он замотал головой:        — Не… Уважаю ж тебя!        Ему улыбнулись в ответ. А потом Андрей стянул майку. Совсем не обязательно было это делать, но ему захотелось, чтобы Суворов видел его. А тот впервые видел так близко и будоражился. Маленькие розовые сосочки приковали внимание острых карих глаз. Марат скользил ими по чужому телу, прилипнув, и улыбался влюбленно, как дорвавшийся до Эрмитажа фанатик искусства. О, Марат тот еще фанатик! Но только до Андрея.        Такой хорошенький. Такой красивый… А Андрея совсем не пугало то, как Марат на него смотрит. От него это казалось естественным и правильным. И на каплю неловким!        Футболка накрыла тело. Щелкнул выключатель. Потом захрустела настольная лампочка в самом углу комнаты, загорелся мягкий свет. Заскрипел под ними диван. Тяжелое одеяло легло на обоих. Середина дивана больно утыкалась в бока механизмом, им пришлось разлечься по его ямкам. Но это не помешало Суворову уложить на талию Андрея ручищу, а тот, улыбаясь, ощущал ее если не ручищей, то лапой, но точно не рукой: тяжелая, мощная, хотя Марат худой. Зашелестела книжка. Голос начал тихий рассказ. Андрей ощущал себя странно какое-то время, ожидая, что Суворов попробует приставать. С ужасом он видел, как отнекивается, отказывается; боялся, что обидит того. Но ничего не случилось. Марат только придвинулся к нему ближе, стиснул в руках и нарочно уткнулся в шею, щекоча кожу дыханием. Читать становилось невозможно, Андрей тихо хихикал каждый раз, как дыхание касалось его, а потом Суворов придумал дуть ему на ухо, от чего хотелось спрятаться. Милый смех рождал в груди такие острые чувства бесконечной любви к Васильеву, что в конечном итоге Суворов не удержался и куснул его ласково за ухо: он не подобрал бы слов, чтобы сказать, как обожает своего омегу, но что-то инстинктивное знало, что лучше всего это передать молча, покусав. Андрей вздрогнул приятно, мурашки веселые пробежались по телу. Книжка легла на живот, раскрытая. А Марат, чувствуя молчаливое разрешение, мазнул носом по нежной скуле и мягко чмокнул его.        — У тебя такие родинки милые… Ты как… Кекс с изюмом.        Андрей сдался и рассмеялся громко, а Марат, смутившись, продолжал пороть глупости:        — Ванильный, причем. Да че ты хохочешь!        — Дурак!        Смех всё сыпался. Марат сам улыбался, ощущая себя приятно-глупо. С Андреем себя дурачком чувствовать хорошо. Как будто так и надо.        — Люблю тебя. А ты меня?        — Не знаю, — смеялся тот, — еще не понял… Наверное.        — Да ты че… Ну смотри… Заяц, я же тебя сейчас съем!        Марат нырнул под одеяло и правда кусанул Андрея за бок. Щекотно! Васильев стал отпихиваться, завязалась пыхтящая драка. Его покусали еще пару раз, за бочка через одежду. Хищным волком Марату быть весело. Особенно с таким вкусным зайцем… Марат быстро им увлекся, нырнул руками под футболку, касаясь с интересом гладкой, теплой кожи стройного тела, огладил каждый участок, запоминая руками. Ревновал его к одежде, которая касалась Андрея больше него…        Горячий стыд коснулся Андрея. Он сперва тихо хихикал, чувствуя, как под одеялом его щупают ласково только руки. А потом покраснел густо, когда губы чужие коснулись его над пупком. Стыд нырнул к горлу. Андрей завозился в чужих руках. Те сошлись крепче. Стало страшно. Стало от себя противно. Он не знал… Стоит ли ему позволить этому продолжаться. Должно ли это всё углубиться сейчас? И не лучше ли, чтобы всё это именно углубилось, случилось с Маратом, а не… Воспоминание о Колике показалось ему пощечиной. Грудь в испуге поднялась. Замерла. Андрей нашел руки Марата под одеялом, голову его, и попытался отпихнуть. Волнение дрожью разошлось по телу. Суворов поднялся, одеяло открыло его лицо, он глянул на него обеспокоенно и увидел в голубых глазах испуг. И тут же подтянулся выше.        — Андрей, ты чего? Андрюш… Я б ничего не сделал, родной, ну… Не бойся.        Чувство вины разлилось в груди обоих. Андрей ощущал себя грязно и липко. Ему вовсе не хотелось, чтобы Марат трогал его такого. А Марат ощущал вину за то, что напугал. Опять. Он уткнулся виновато Андрею в шею, вдохнул его запах и стиснул в объятиях.        — Не бойся, ладно?        — Да я не боюсь, — тихо отозвался Андрей.        И готов был просто умереть от стыда. Марат ведь не просто так это все затеял. А он обломал. Альфы такое не любят. Его еще и успокаивают, как маленького… Он этого не заслужил.        Стало неловко. Марат поднялся с дивана. Щелкнула лампа. Комната смолкла темнотой. Дыхание их на разный лад выдавало неловкость, стыд, вину и желание вернуть всё назад, когда они просто читали книжку. Несмело Андрей вспомнил про любимого персонажа из книги… И напряжение в комнате стало шумной беседой. Марат улегся рядом. Снова его ручища легла на талию Васильева. Но теперь осторожно.

*

       Из квартиры старшего Суворова пропала бутылка коньяка, ножик и хлопковые клетчатые платочки. Парка, потертые зимние ботинки, владелец дома. Были забыты только вязаные перчатки. Хлопнула дверь. Погудел лифт. Никита, щипач, незаметно из кармана Суворова утащил ключи. Ему этот навык всегда помогал свои дела делать. Романтические! Ну и так… Уголовные по мелочи.        Из машины вынырнул парень, увидев их, любимый Никиткин мальчик на побегушках. Выглядит прилично, мордой своей не пугает, а перед Вовой позориться шкафами неохота. Вдруг, напугается еще? Парнишка заулыбался и тут же скользнул к другой двери, открывать пахнущие на весь салон спелые, багровые, угловатые гранаты… Никита у двери остановился и рукой бросил жест, прося Вову глянуть. Тот нырнул чутка в машину, а Кащей передал ключики парнишке и подмигнул. Чтобы всё устроили там красиво!        «Гранаты» звучало, как число множественное. Вова подумал скромно, что граната два. Может, три. А их оказалось… Ящик. Добротный, деревянный ящик. С горкой. Пахло ими так, что рот слюной наполнился мигом. Вова тихо ахнул, а потом утащил один. Красный-красный, он так и манил, чтобы его попробовали. Вручив Никите бутылку, Вова, медленно шагая от машины, отрезал жопку фрукта, а потом аккуратно резал четвертинки. Сочные семена пускали сладкий сок по рукам, сахаром приклеивая ее кожуре. А ветер мигом холодил мокрые пальцы. Никита же спокойно смотреть не мог, как туго нож протискивается в мясе граната. Он боялся, что тот сорвется и Вова порежется.        Ножик острый. Вова умело им распорядился. Тот даже и не подумал предать его и порезать. Две четвертинки легли в чужую руку, а две Вова жадно стал грызть сам, несмотря на белые горькие жилы. Он так мечтал о гранате, его особенном сладком соке и терпком послевкусии, что не думал сдерживаться. Он выглядел неприлично и едва ли опрятно. Для человека его привычек — совсем неприглядно. Но он так устал в последние недели, что ему вдруг стало все равно. То, что он утром еще просыпается рано и идет курить — уже кажется большим достижением. Смешно. А ведь раньше он подрывался. Он был полон сил. И даже при человеке близком не разрешал себе быть неловким. А тут Никита. Не так уж они и близки. А он расслабился. Да… Все это его подкосило. Только что рубашки чистенькие и выглаженные, и то опять — с горем пополам. Только Вова выучился не отвлекаться и без складок… А тут уже сжег себе одну, призадумавшись.        А Никита все любовался украдкой, как мальчишка, и наслаждался воздухом морозным, ночным уже, запахом роз в нем подстывшим и ароматом граната… Любовался так, что о фрукте в руках забыл. Что ноги сами знали, куда идти. Он доверялся Вове и его выбору. А у того одно: недалеко дворик с разными качелями, там весело лазают дети днями. У него двор для малышни, а то для подростков и взрослых… Туда он их и привел.        За ними следовала машина и Вова все оглядывался на нее.        — И не надоедает тебе?        — Я привык.        — А музыка есть там?        — Есть, — хвастливо заулыбался Кащей.        Суворов фыркнул. Павлинище! Лишь бы похвастать! А Никита глянул на машину, ползущую следом. За ним всегда кто-то, да полз. Он уже и не помнил, когда один где-то появлялся. И не помнил, чтобы думал о том, как его тень на кого-то падает. Так хорошо быть все же тем, кого просто трахают. Роль эта ничего не стоит. А кто в сердце — того и чужие искушение испытывают прихватить. Любовь… Одно сплошное слабое место. Быть им — не так уж приятно в тех кругах, в которых дышит Кащей. И ведь надо печься, чтобы любовь твою никто не тронул.        Никита все держал в руке гранат, все не торопился его есть, а потом и не пришлось: Вова его нагло забрал. У этого павлина еще ящик, а ему уж очень понравилось…        — Коньяк надо закусить, — прокомментировал он.        Компанией они и так уже немного выпили. Было весело, семейно. Кащею понравилось. Он давно не сидел так скромно и до мягкости в губах, рисующих улыбку, тепло. Но теперь пить можно наедине. Задумчиво, просто так, без слов и улыбок, шуток. А Вове, кажется, это и было нужно: выпить с кем-то просто. Без разговоров. Так ему не с кем. Наташа пить не любит, она не понимает этой странной традиции: при любом настроении пить. У нее в семье пили по праздникам. Праздников было много. Деревня, там праздником можно назвать и посадку помидоров, и похороны дяди Васи. Родители все праздновали. Маратка… У него от алкоголя развязывается язык еще хлеще, а если он выпьет хорошо, то еще и ласкучий до ужаса… И неудобно с ребенком пить. А остальные… Под остальных надо подстраиваться. Чтобы выпить, нужен праздник. На праздниках все ждут, что Вова будет центром. А он не хотел. Он устал.        Бокалов у них не было. Никита открыл бутылку. Крышечка защелкала, защиту сминая. Запах коньяка был средним. Дорогой, но не самый лучший. И все же, у Вовы на такой денег бы не оказалось. Кащей слегка поморщился, он такой давно не пил.        — Ну ты мне еще поделай морду, — фыркнул Суворов, видя едва хмурое лицо Никиты. — Это мне поклонник подарил. Он наш театр поддерживает.        Кащей теперь уже весь вытянулся, ревность будто подсобрала его. Понятно, что если бандиты за Суворовым не бегали, то внимание всяких приличных лиц не отнять: у них есть время и возможности по театрам расхаживать и на всяких красивых людей поглядывать. Кто-то ведь дарит Суворову на сцену розы? Кто-то ведь посматривает на него на банкетах, кто-то точно глаз положил на свадьбе Желтого — и Кащей это знал и видел. И ревновал. Владимир Суворов красивенький омега и достойный артист! Но Кащей был уверен, что всех разогнал видом своим, а нет…        С другой стороны, то, как улыбается Вова, говоря о внимании, и есть то, что Никите нравится. Он чувствует себя важной птичкой. Он на то и красивый, чтобы на него смотрели, как на настоящего лебедя. И на то такой талантливый, чтобы смотрели на него все-все, чтобы подносили внимание дарами, чтобы блестеть… Не так ли сам Никита и влип? И все же ревность урчит.        — Что мы стоим?        Вова вскинул брови заискивающе.        — Мы не хотим пить из горла, — вздохнул Никита.        — Как алкаши, правда что… А сегодня можно. Я разрешаю.        Вова захихикал. Свежий воздух после пары бокалов, выпитых дома, его развез. Приличия все же сохранялись. Никита мотнул головой весело, понимая, что нарушить их может он, а омега только подхватить, а то некрасиво как-то, чтобы Вова алкашом первый выглядел. Ну а что Никите? Он алкаш и есть, только что не валяется где попало и выпивает дорого. Но каждый день, тут и там по чуть-чуть… Прикрываясь иногда важными приемами, делами, людьми, поводами…        Сели на лавку. Двор темный окрашивался оранжевыми пятнами света в окнах. Расплывался тот на снежных маленьких сугробах. Снег светился, блестел, скрипел под ногами. Машина погасила фары. Бутылка опустошилась на четверть. Разговор шел бытийный. О всяком. Никита вдруг ощутил то приятное чувство свободы, когда человеку рядом обо всем можно рассказать. Но неприятное чувство неравенства: Суворов говорить не торопился. Он молчал, слушал. Он вообще все это время, что они рядом крутятся, все внимание дарил Никите. И в сексе, и в разговоре. Никита получал свой свет на сцене, а Вова его давал. Тому так выгодно. Вова тоже знает, что люди слепнут, когда им подарят внимание. Он умеет кого-то другого поставить в центр, направить свет, стать серьезным зрителем и подарить чувство важности — все, чтобы в его душу не подлезали. Расстояние должно сохранятся. Вот он уже разок его смыл между ними — и получил ножом по сердцу. И сейчас, подумывая об этом, склонял голову к чужому плечу, улыбался сам себе глупенько. Никита ему нравится. Измором взял, не иначе. Настырный…        Никита ласкался в данном внимании, как наглый кот, все же добравшийся до сметаны. Кота уже пару раз шлепнули по мощному лобешнику ложкой, но сметаны он все равно налопался… И вот теперь, наевшись, ощущая боль от ложки по лбу, кот понимает, что обязан дать почесать свое пузо. Вот ведь ни капельки не планировал свое нутро никому открывать. А для Вовы хочется. Хочется его за руку поймать всеми своими лапами и ласково покусать… Всего. А что же он такой хороший и красивый? Здоровый. Важный. Рядом. Теплый… Всё еще такой закрытый.        И, казалось, Вове будет приятно, если поговорить о нем. Он привалился к крепкому плечу, уложил голову на него. И щекотнул щеку Никиты мягкими волосами. Запах роз так и нырял в легкие, дразнил нос. Никита заулыбался широко и осторожно стал расспрашивать Вову о нем. Тот отвечал неохотно сперва, но когда дело зашло за танцы — привалился ближе, голос его развеселился и он говорил все ярче. Никита улыбался все шире. Алкоголь сделал голос Суворова расслабленным, мягким, смех сыпался против его воли, ласкал Никите уши. Такой хорошенький, славный, близкий…        Может, если бы у Никиты было когда-то желание с кем-то так сблизиться, он бы давно нашел среди множества своих пассий ту самую, и остановился. Его бы может сейчас не впечатлил такой человек. Но все случилось с Вовой. Вова впечатлял его, был таким доступным и недоступным одновременно. Колючая нежная роза… Кащей чувствовал в чужой усталости свою вину. Как неуч, пытавшийся розу сорвать, едва не вырвавший ее с корнем, смявший жесткий стебель руками — он весь уже искололся и только сейчас понял, что роза красивее всего, если ее не трогать. Вову теперь нужно сберечь, придумать, как порадовать, как снова чертей в глазах его оживить. Он же так и смотрит пусто совсем.        — А что ты спрашиваешь? Что, кроме денег тебе ни о чем не сказали?        — Ай, Вова! Ну что ты кусаешься?        Вина резанула в груди. Давненько Кащей с ней не сталкивался. Со стыдом… Многие эмоции он, скотина бессовестная, уже позабыл. Никита повернулся к нему, а тот смотрел своими черными в сумраке глазами на него и улыбался проказно. Губы тонкие волновали сердце. Никита держался, чтобы их не поцеловать. Пока нельзя.        — Не могу. Прости.        — Прощаю, — вздыхает Кащей. И оба растягиваются в смешных улыбках. — А почему балет?        — Мама им занималась… Я ее не помню, но когда о ней говорят — я ее так люблю. Мне почему-то хочется быть на нее во всём похожим.        Вова отпрял от него. И показался одиноким в печальных глазах, печальной улыбке и сгорбившейся едва спине. Никита сам потянулся обнять его и прижать к себе.        — Она умерла?        — Да. Рак. Его тогда совсем не лечили, да и сейчас не особо. Я боюсь, что это наследственное. Мне уже тоже… Как ей. А ты? Твои родители как?        В сердце неприятно запищало от мелкой боли, будто его ущипнули по слизистой. Кащей нахмурился и впервые, не то из-за Вовы, не то из-за алкоголя, честно признался себе и воздуху, миру, пространству:        — Не знаю. Я их обидел. Я сел, они пропали. Сам виноват. Я их понимаю… Так-то батя на заводе пятнадцать лет работал за свой разряд не чтоб его за сынка сидевшего уволили. Мать то же самое… Искал и не нашел. Да хуй с ними…        Отмахнулся. Так легче. Он давно их похоронил в уме, чтобы не скребло остатки совести. Но с Вовой… Бывают же люди, всё из-за них в груди вошкается.        — Скучаешь?        Внутри дрогнуло жалко.        — Скучаю, — ответил Кащей тихо.        Его неожиданно крепко обняли. Пьяно. От Вовы пахло резко, начатым перегаром. но с ним было хорошо.        У матери были ласковые, прохладные руки, она все время щипала ему пальцами нос. Тонкими, уставшими губами целовала его. Любила цветные духи. У нее других не было, они жили всегда бедно и она использовала их по капельке, чтобы на дольше хватало. А у отца был грубый голос, вечные подъебки и уколы, шершавые, мозолистые руки и любовь каждую пятницу вечером уходить в запой до понедельника. Они всю жизнь работали и работали на одном заводе, пытаясь Никиту обеспечить всем, чем можно. Их не было рядом часто, с натяжкой можно сказать, что у них была крепкая семья, но Никита скучал по ним чудовищно. Он всегда хотел им жизнь облегчить. Всегда хотел им как-то… Помочь. Попроще сделать. Не вышло.        Руки Вовины ему так знакомы. Его увлеченность работой… Его теплота губ…        — Давай музыку послушаем. Раз у тебя есть. Радио есть?        — Да есть, — протянул смешно Кащей.        Бутылка беззвучно встала на лавку. Вова вытер свои руки снегом. Талой водой с рук и платком вытер руки Никите. Маленькая забота, брошенная походя, казалась огромным теплым одеялом после мертвенного мороза. Платок отправился в карман, скомканный, Кащей свистнул водиле, чтобы музыку включил. Открывались двери машины, чтобы звук выпускать. Никита нашел в пальто свои перчатки, кожаные, теплые, а внутри нежные, и надел на Суворова, заставляя того тихо смеяться. Пьяные глаза того блестели. Совсем скоро Вова утянул его потанцевать. Снег захрустел под ногами, синий ночной свет игрался с оранжевым, сверкали осколочки-снежинки… Стерео выкрутили как можно громче. Кащей сверкал широкой щербатой улыбкой, ноги сами вели веселый вальс под кончик какой-то милейшей сердцу песенки. А потом радио передало «7 тысяч над Землей» Сюткина. И Вова широко открыл рот, хлопнул Никиту весело по плечам и тут же потянул к какой-то качели, в темноте кажущейся устрашающей…        Это была «лодочка». Можно кататься одному, а лучше вдвоем. Нужно встать на разные концы узкой дуги и слегка приседать, поддавая скорости качели. Каждый делает свое усилие, чтобы набрать высоты. Вова обожает эту качель с детства: папа всегда с ним на ней качался, если они шли прогуляться… Пока не стал слишком занят. Кащей знал эту качельку, ведь сам когда-то, мелкий, на такой катался с матерью. Она у него была затейница.        Встали. Улыбки тянули губы. Никита схватился за жгущие руки железки, вытянув рукава пальто. Вова подпевал песне. Раз — выше — поздний час, половина первого — напротив улыбка тонких губ и карих глаз сверкает. Два — выше — вижу отражение твоего лица — напротив мягко чаруют зеленые глаза. Три — упав с ночных небес скорей тебя обнять — воздух ночной ласкал шеи и уши, щипал щеки и щекотал глотки. Хоть бы не заболеть! Четыре…        — Там внизу наверно дождь Ночь длинна, но еще длиннее путь Как долог мой полет В те места, где ты живешь, — пели оба.        Громко, весело, невпопад, толкаясь выше и выше, пока макушки не задели кончики черных ветвей застывшей под зиму черемухи…        Расхохотались. Головы кружились. Вову, похоже, укачало…        — Все, меня сейчас стошнит…        — Перепил?        — Перепил…        — Ой, птичка… Ну ты даешь!        Спрыгнули. Музыка закончилась влюбленным мычанием певца. Они всё шептали друг другу простые строчки, а ноги, дрожа от качели, танцевали сами собой, медленно, мелко. Руки обнимали друг друга. Улыбки искрились. Глаза скользили по ним. А потом музыка бежала другая. Пугачева. Вова прижался к Никите жалобно, уткнулся лбом в плечо его и зло заурчал.        — Переключат?        — Щас. Мне она тоже не нравится. Баба… Жесть.        — Да она-то не при чем… Так. Воспоминания плохие.        Сильные руки Никиты обняли его крепко. Прижали к себе. А подбородок твердый уткнулся в макушку. От Никиты пахло теплом и пожаром, и так хотелось в нем спрятаться. Безопасно. Хорошо. Так хотелось, чтобы запах этот преследовал его. И так хотелось от него избавиться навсегда. Что за человек? Зачем появился? Что они мучают друг друга?..        Но в руках его так уютно. Как с отцом. Вова засопел. Эмоции и так в последнее время напоминают ему воду в переполненной чаше: стоит только чему-то произойти, как брызги летят, топят все вокруг. Под алкоголем становилось хуже. Словно он размазывался окончательно в жалкую кашу. Теперь воспоминания скользили на уме горькие. И ему так хотелось… Все же поговорить с отцом. Услышать хотя бы вранье какое-нибудь… Что угодно.        — А чё плохие?        — Парень под нее бросил, — хохотнул Вова.        Его сопящий от печали нос неожиданно горячо чмокнули. Тепло и нежно. Вова заулыбался широко. Заиграл «Ласковый май». Под него они, хохоча, подпевали снова громко. Ноги играли снова в вальсе. Пока им из окон пара голосов не крикнули, что пора бы дать людям поспать. Вова глянул на часы наручные, стрелки показали половину двенадцатого…        — Ой, — тихо выдохнул он без всякого сожаления и сочувствия бедным товарищам. — Пойдем домой… А то че это мы… Хулиганим?        Дыхание их медленно приходило в норму, сбитое танцами и песнями. Вова уже прилично напился. Птичка стала совсем хохотливая! Кащей уронил глаза на его часики, улыбнулся мелко и, дыша вместе с ним жарко, пар выпуская и выпуская, нырнул рукой под руку и потянул к машине. Дома их ждет кое-что.        Дома… Не было света. Его нарочно выключили в щитке у квартиры Суворова. В гостиной ждали свечи, розы, пара скромных подарков и пара-тройка ящиков гранатов. Кащей пружинил слегка на ногах. Суворов поругает его точно, поворчит… Но принять должен. У него хорошее настроение.        Да. Кащей не искал хорошего настроения пассий для подношения подарков и не гадал, примут их или нет… Никогда!        Ключик Вове вернули в карман ловко в лифте. Он открыл дверь, выдохнул с улицы усталость, нашарил еле как пьяными руками выключатель на стене… Тот туго щелкнул. А свет не включился!        — Что такое? Ай, завтра разберусь, — плюнул он устало.        Перед глазами уже мазало. Движения становились резковатыми. Казалось уму, что тело двигается быстрее, чем мир вокруг. Вова еле расстегнул парку, а окончательно раздеться ему помог Никита. Он же и толкнул Вову по коридору прямо. Тот хохотал:        — Че это мы… Со мной спать будем?        — Если хотите…        Вова захихикал уже кокетливо. Кащей вместе с ним. В коридоре между ходом в комнаты и в гостиную с кухней, Вова развернулся в руках его, лежащих на талии, к нему лицом. Настроение напало… Игривое. Он погладил плечи чужие в пиджаке, будто поправлял его.        — Сильный такой…        Мурчал его голос. Никита улыбался. Руки огладили ощутимо его грудь. Никита следил за чертями в Вовиных глазах. Одна ладонь скользнула к паху. Вова ощупал что-то твердое и продолговатое. И решил пошутить:        — Это пистолет или ты так рад меня видеть?.. — Дыхание Кащея сперло. Грудь его замерла. Некстати он вспомнил, на каких делах сегодня был днем. Вова нащупал очертания курка. Раскрыл рот и лицо его все вытянулось в удивлении: — это что, пистолет?! Зачем тебе пистолет? А… Что это я… Ха-ха! Забыл, с кем общаюсь.        Руки похлопали плечи Никиты. Испуг миновал. Смех сыпался насмешливый, неугомонный. Коньяк все-таки был хорошим… Никита развернул его в сторону спальни молча. Пистолет теснил бодреющий стояк. Гостиная их встретит утром. Там ничего, что их не дождётся, нет… Вова пьяно прошагал в комнату, топая. Смех его постепенно вновь стал игривым. Руки ловкие обнимали его грудь через кофту, спина его жалась к чужой распаленной груди. Дыхание сорвалось, когда губы чужие коснулись нежно шеи под самым ушком, а дыхание обожгло нежную раковину. Вова отвел голову, позволяя себя целовать больше. Собственная грудь вздымалась глубже. Жаркий воздух сушил раскрытые губы. Жадные руки Никиты нырнули под теплую кофту. Горячее тело тут же дрогнуло, зашлось от них мурашками, Вова снова засмеялся, но уже утробно. Кофту сняли легко.        Всё случилось быстро. Кровать скрипнула под телами, дыхание смешалось, губы исследовали друг друга. Никита решил заставить его просто наслаждаться. Вова был похож на того омегу, который в кровати исполняет чужие желания больше своих. Никита мыслям улыбнулся насмешливо, чуя, что не только в кровати. Но сейчас, когда губы пьяные касаются гладко выбритой шеи, а нос щекочет едва уловимый остаток лосьона после бритья, значение имеет только то, что в этот раз главный именно Вова. Его здесь нужно всего обласкать, направить свет и наслаждаться сверканием.        Никита прикусывает горячую шею губами. И следом, ласково куснув, держится едва, чтобы зубы не сжать опасно. А Вова его хватает за лицо обеими руками, как беззлобную собаку за морду, смеется и отстраняет от себя, увлекая в новый поцелуй. Мокрые губы боролись друг с другом нежно. Тихо причмокивали. Начинали уставать. Дыхание горячее все сильнее вздымало груди. Вову играючи искусали чуть позже, заставляя смеяться и сопеть. Плечи, ребра, бока… Никита испытывал в груди такое сильное желание, будто единственным выходом его придавить было бы просто Вову съесть. А тот все смеялся, напрягаясь в мышцах пресса, и его хотелось покусать только больше… Никита следовал ниже, хищно руками исследовал все то, что упустил губами. Мягко те коснулись чувствительных, вставших сосков, Вова тихо отозвался дрожанием и замычал, прикусив губу. Недолго осторожные кончики горячих пальцев ласкали их. Маленькие бархатные пики пускали мурашки по телу, стоило к ним прикоснуться. Белье стало мокрым. Суворов нетерпеливо заерзал на постели.        Кащей хотел его сожрать. Или попробовать. Желание ни на грамм не осознанное. Язык и зубы сами вылизывали, кусали, зализывали; губы сами причмокивали кожу, оставляя дорожки кусачих поцелуев. Его ушам нравилось все: каждый стон, каждый шепот, умоляющий продолжать или закончить; нравилось, как комната наполняется тихими звуками близости.        — Я как на работу пойду, — испуганно ахнул Суворов, едва приподнявшись на локтях, когда почувствовал, как на боку отзывается крошечным пеклом ощутимый засос. Глазам его предстал Никита, совсем уже внизу, над кромкой его брюк. Зрелище смущающее. Кащей улыбался ему возбужденно, лукаво, точно черт.        Наверное, есть существенный минус в том, чтобы был только один партнер. У Вовы был только муж. Вова знал, как удовлетворить мужа, его этому охотно научили. Он не особо знал, как могут удовлетворить его, а теперь слегка смущался. Муж любил пощипать больно соски и затем их зализывать, а члена всегда касался неохотно. Альфы это дело не любят — Вова еще до свадьбы знал, повстречавшись с парочкой. Но и простые ласки у всех такие разные. Никогда еще его не касались с таким страстным обожанием. Никита им наслаждался… Это было похоже на то, что пишут в романах-самиздатах, которые лучше никому не показывать, но которые гуляют по рукам и переписываются вечерами…        Никита его желал. Это чувствовалось даже в щекочущем живот дыхании, бегущем по мокрым следам кусачих ласк. Его макушка чуть поднялась выше. Кудри шевельнулись задумчиво. Умелым пальцам поддался дешевенький ремень. Никита тихо фыркнул. Вова цокнул. Брюки спустились вместе с нижним бельем. И Вова развел ноги, член его, возбужденный, прилип к животу. Никита склонился над ним и Вова снова приподнялся за ним проследить.        — Ты что делаешь?        Голос звучал возбужденно тихо. Хрипел. Никита ему ничего не ответил. Он облизнул мокро губы и коснулся ими головки. Под руками его тут же пронеслись крупные стайки мурашек. Суворов задрожал всем телом. На миг глаза закатились и он испугался, что вот-вот кончит. Так быстро! Но миг прошел, наступило смущение. Губы обняли головку плотно, посасывая ее, а Вова попытался Никиту оттолкнуть. Но тот только сильнее обвил его талию руками и отстраняться никуда не собирался. Словно Суворов оказался в сладком капкане. Его мучила неловкость: положение казалось до невыносимого неправильным. Непривычным. Вместе с тем накрывало удовольствие. Он всегда стеснялся чужой головы между ног, а мужу, в целом, тем и легче было. И непривычное, давно забытое ощущение горячего рта на чувствительной головке срывало громкие стоны. Руки цеплялись за чужие плечи, не то пытаясь отстранить от себя, не то удержать. Никита заулыбался, будто проказно, и отстранился. Причмокивая, смущая Суворова всё больше и больше, и ловя от этого знакомый кайф, Никита посасывал твердо стоящий член под уздечкой, ниже, посасывая маленькие участки дорожкой. Чувствительное местечко между основанием и яичками отозвалось щекоткой. Вова свел ноги, Кащей тихо, довольно хмыкнул сам себе.        Никите нравилось отлизывать и сосать. Ему нравилось смущение. Нравились неловкие смешки. Ласка между ног нижним почти непривычна, их мало балуют. Тем более, когда омега из приличных… Приличные и не знают, что с ними так можно. Они все пищат и сопротивляются, а от предложений всегда отказываются. Потому Никита никогда не спрашивает. И сейчас без лишних заминок спускается ниже, мягко облизывает гладкие яички, играется с ними губами, а потом, отстранившись, устраивает Суворова удобнее. Руки уверенно разводят стройные ноги шире. Никита испытывает к ним резко такое обожание, что оглаживает особенно нежно и прикусывает нежную кожу внутренней части бедра, тянет носом запах кожи, сходя с ума. Суворов безумно красивый. И ноги, и задница, и тело… Никита исцеловал его, не заботясь ни о какой работе. Суворов любим, его желают, его ласкают — так пусть все знают об этом, кто только посмеет увидеть его без одежды…        Он опустился ниже, щекотнул шумным, горячим дыханием тонкую кожу яичек и, слегка приподняв их, ощутил в своих волосах требовательную пятерню. Суворов хотел его отстранить. И не смог. Никто его не слушался. Губы припали к раскрытому, влажному колечку мышц. Язык мазнул размашисто, собирая смазку. Никита вылизал его, чувствуя, как от напора настойчивого языка бедра под его руками напрягаются, слыша, как срывается чужое дыхание. Волосы слегка тянула оставшаяся в них пятерня. Плечи саднило лунками от ноготков. Собственный член в брюках ныл от недостатка внимания. Но Никита не отвлекался.        Одна его рука скользнула к всё больше и больше наливающемуся кровью под возбуждением члену омеги. Никита плотно обхватил его, медленно проходясь от середины до мокрой от смазки головки. А язык его мягко нырял в раскрытую дырочку. Суворов уже хныкал от удовольствия. Его было настолько много, что оно, казалось, искрами бежит по позвоночнику прямо в грудь, где становится горячей, дрожащей волной и бежит по всему телу, заставляя пальцы сжиматься. Сжимался под сладким узлом и пресс. Жмурились против воли глаза. Сдержать стоны, выгоняемые жарким дыханием, было невозможно.        В один миг дырочка плотно сжалась. Член в руке задрожал. Послышалось несколько крупных, рваных стонов, тело вздрогнуло и ладонь обожгла горячая сперма. Вова кончил. Дыхание его приходило в себя медленно и шумно. А сердце билось так, будто он час точно отскакал идеальных па.        Кащей заулыбался довольно. Последний раз его язык коснулся сфинктера, яичек, вылизал начисто член. Вкус смазки и спермы мешался на языке. Нравился. Никита мягко сцеловал мурашки с еще стоящих сосков и готовился лечь на Суворова, но на миг завис над ним, любуясь тем, как тот приходит в себя.        Носов коснулся странный запах гари. Кащей так не пахнет. Вова приподнялся резко на локтях и принюхался.        — Что это..? Что-то горит?        В его духовке ничего не готовили. Ничего не могло так пахнуть у него дома. Вова заволновался. Кащей резко охладел в лице: он понял, в чем дело. И холодные мурашки пробежались по его спине. Это горят… Свечи в гостиной. Он отстранился от Суворова, резко встал с постели и дернул в ванную за каким-нибудь тазиком с водой… Ни о каком возбуждении в штанах уже не было и речи.        Свечки горели-горели, ждали своих пьяных наблюдателей, не стерпели и, тая, падали друг на друга, воском пачкали поверхности столика… Подкоптили его. Упали на ковер. Облизали и тот. Ковер и пустил дым по квартире. Никита нырнул в ванную, налил воды и быстро метнулся в комнату. Вода шлепнулась на огонь. Тот стух. Пустил сизый, незаметный в темноте дым. Никита выдохнул рвано. Тазика на такой крохотный пожар хватило с головой. Ковер мокрым пятном чернел… Да. Никита только что подпалил птичке гнездо…        Запах в гостиной стоял горький. Никита пытался рассмотреть ущерб. А Вова подкрался сзади. Он глянул из-за его плеча на свою гостиную. Увидел очертания свеч, цветы, мокрый ковер и блеск воды на паркете… И ящики гранатов.        — А это че?        Вова звучал недоуменно. Но смех подкрадывался…        — Это… Ну… Я тебе хотел часики подарить и там… Браслетик.        — А… Я так и понял, — Кащею на ухо фыркнули истерически. Вова над ним в уме явно глумился. А потом и вслух: — Что же ты за человек… Никита! Ну вечно всё… Через одно место! Которое ты мне там… Обласкал, — нашлось у Вовы культурное слово. Кащей заулыбался и стыдливо, и довольно.        — Да Вов… Я хотел красиво.        Смех схватил обоих. Вова обнял его со спины крепко, прижавшись всем телом, голову на плечо его уложил, хохоча без остановки. А Никита положил руки на его, любовно поглаживая сухие кисти… Смех сыпался точно истерический. Такой вот-вот, кажется, может перевалить в слезы или истошный крик. Но Суворов ходил умело будто по краю и только смеялся, а слезы от этого смеха стыли в уголках глаз.        — Вов… Обижаешься?        Никита звучал по-детски виновато. Ему теперь страшно не хотелось Суворова обидеть. А квартира… Хорошенькая. Денег стоила не малых точно, весь этот паркет и мебель… Мало денег, достать тяжело. А птичка свое гнездышко любит, у него здесь всё с особым вниманием сделано…        — На дураков грех обижаться, — хохотнули ему. — Пошли спать. Завтра разберемся, что делать. Но я с тебя… Не могу уже! И ведь привязался ко мне… Павлин.        И ведь надо же, что именно такой — и нравится, и Вова уже сам над собой посмеивался, как над идиотом. Эгоист страшный, придурок тот еще, взбалмошный, горделивый, лукавый, пакостный, как котята их, но ласковый, какой-то даже голодный до ласки и внимания! У Вовы таких мужчин никогда не было. Он таких людей с трудом терпел, вежливость свою испытывая. А с этим… Все, не как у людей!        Павлин последовал за лебедем, ведомый им же за руку. Потер лицо ладонью сухой, умываясь. Да… Обычно, у него с пассиями его всё было гладко. Но то ведь были пассии… А это — любовь его. Владимир Суворов. Важная, дорогая сердцу птичка…