Der Urheber

Тревожное грозовое небо так стремительно меняло оттенки с безмятежно-светлого церулеума на угрожающий антрацитовый, что художник, стоявший на берегу пруда, лишь раздосадованно махнул рукой и поспешно вытер кисть о засохшую в причудливой форме тряпку, которая вынужденно променяла свою девственную белизну на грязь. Лимонно-жёлтая масляная краска оставила жирный мазок на рукаве в качестве дразнящего напоминания о скрывшемся солнце — поймать на холст ускользнувшую полоску света уже было невозможно, зато погода пока ещё вполне милосердно позволяла спасти этюдник до того, как грянет гром, и ливень накроет город непроглядной серой пеленой. Мастер сидел на лавке под небольшим навесом и меланхолично курил, время от времени озираясь по сторонам в поисках знакомого лица среди бежавших от надвигавшегося дождя людей, но в пёстрой толпе не было видно ни знакомой шляпы, ни трости, да и не представлял Мастер, чтобы его знакомый вообще куда-либо спешил — он всегда появлялся удивительно вовремя, совершенно не торопясь, словно у него внутри находились часы, подсказывавшие, когда именно стоило выходить, чтобы оказаться в нужной точке минута в минуту. Вздохнув, писатель потушил сигарету и выбросил бычок в урну, сделав окончательный вывод о том, что выбрал максимально неудачное место для встречи — парк был расположен одинаково далеко от мест, где можно было комфортно переждать непогоду, и если профессор Воланд всё-таки придёт, то ему было суждено попасть под ливень. Внутренний голос принялся заунывно взывать к совести, напоминая о том, что ещё утром в вечно загруженной переживаниями и идеями голове всё-таки мелькала здравая мысль выбрать хороший ресторан, желательно, с удобным подъездом, чтобы можно было шагнуть в зал прямо из машины и совершенно не волноваться о промокших ногах; но что сделано, то сделано — стоило понадеяться на хорошую погоду, как она преподнесла неприятный сюрприз. Мастер взглянул на часы и прикинул, что до назначенного времени оставалось полминуты, а до ливня — примерно десять секунд: плотные тучи сгущались до непроглядной душной черноты, резкие порывы ветра сдували шляпы с мужчин и игриво поднимали юбки женщинам, желтеющие листья угрожающе шелестели, словно нашёптывая древнее проклятье, срывались с ветвей, взмывали птичьей стаей в свинцово-смоляную высь, и в один миг всё вокруг замерло в трепетном ожидании кульминации разбушевавшейся стихии. Где-то вдали, нарушив оглушительные секунды тишины, раздался первый раскатистый залп грома. — Чёрт… — вслух выругался Мастер и достал ещё одну сигарету, как вдруг перед его носом материализовалась рука с зажигалкой, ровно как тогда, в ту роковую первую встречу, только на этот раз он заметил поблескивающий на безымянном пальце изящный перстень, крупный камень в котором явно стоил как хороший дом в центре Москвы. — Чёрт? — учтиво переспросил Воланд, улыбнувшись, отчего в уголках его глаз собрались тонкие морщинки. Иностранный гость был одет теплее, чем предполагала погода, но, как выяснилось позже, с выбором костюма он не прогадал — плотный плащ надёжно защищал от пронизывающего ветра. — Guten Abend, — Мастер улыбнулся ему в ответ и, закурив, крепко пожал руку. — Я думал, вы не придёте — погода… — Abend, — вежливо ответил профессор, не сводя внимательного взгляда со своего собеседника, и дёрнул плечами, показав всем своим видом, что проблемы, на его взгляд, не было. — Погода… Nicht so schlecht. — Es wird regnen vielleicht, — возразил ему Мастер, поделившись переживаниями о надвигающемся дожде, но Воланд отмахнулся и мудро заметил, что не бывает плохой погоды — только неподходящая одежда. — Es gibt kein schlechtes Wetter, es gibt nur falsche Kleidung, — опустив ногу на ногу, он будто случайно продемонстрировал свои начищенные до блеска высокие чёрные сапоги. — Ach so! — заулыбался Мастер, кивнув, и с наслаждением затянулся сигаретой — огонёк на её кончике осветил лицо писателя и отразился алым всполохом в глубоких, как омут, глазах профессора. В этот же момент зарядил дождь: сначала понемногу, будто небеса роняли на землю редкие крупные слёзы, но уже через несколько мгновений они превратились в неконтролируемый мощный поток — условный компромисс между водопадом и всемирным потопом. — Der Himmel öffnete seine Schleusen, — усмехнулся Воланд, изучая непроглядно-чёрное небо взглядом очарованного туриста. — Да уж, разверзлись хляби небесные, — машинально повторил его слова Мастер, думая лишь о том, что они застряли на этой лавке минимум на час — неудобно перед иностранным гостем, но уже ничего нельзя было сделать. Всё-таки стоило назначить встречу в ресторане — сдалась ему эта прогулка… — Хляби? — заинтересованно переспросил профессор, опустив обе руки на голову Анубиса, венчавшую его изящную трость. — Die Schleusen, — перевёл писатель, изобразив руками открывающиеся ворота. — Какое любопытное слово, — в выразительных глазах Воланда показалось смешливое недоумение, — Почему не «двери»? — Насколько я помню, «хлябь» с церковнославянского — это «окно», — Мастер задумался, стряхнув пепел с кончика сигареты. — Хотя, в других источниках «хляби» во множественном числе — это «бездны». «Die Abgrund», кажется. — Ja, die Abgrund, richtig, — кивнул Воланд и поинтересовался. — Но разве бездн может быть много? Мне казалось, что бездна всегда одна. — Да и «бездны небесные», на мой взгляд, несочетаемые слова, — согласился писатель, выдохнув дым, — «Бездна» буквально предполагает отсутствие дна, а так как дно находится внизу, то это слово, скорее, хорошо охарактеризует ад, но никак не небеса. Воланд смотрел на своего собеседника, не моргая. — И что же, вы задумывались, каково там, — он показал пальцем вниз — кольцо влажно блеснуло в свете фонаря, — в бездне? — Жарко и мучительно, полагаю, — губы Мастера растянулись в добродушной ухмылке, когда в ответ на его реплику профессор с наигранным разочарованием цокнул языком и поморщился. — Nein, das glaube ich nicht! Не верю, что вы так думаете на самом деле. — Вы правы — я точно так не думаю, — заверил его писатель и достал из кармана пиджака потёртый, чуть погнутый, но явно дорогой сердцу латунный портсигар и спичечный коробок, — Wollen Sie? — Danke, — Воланд взял сигарету и прикурил от огонька спички, заботливо прикрытой от ветра чуть испачканной в чернилах ладонью. Он кожей ощущал изучающий взгляд собеседника, замечал лёгкую дрожь его руки и почти слышал взволнованный стук сердца, что казалось странным — Мастер сам предложил ему встретиться, чтобы обсудить творческие взлёты и падения, а теперь явно чувствовал себя неуютно и робел, хотя всем видом пытался это скрыть. Глубоко затянувшись, Воланд чуть отклонил голову и с нескрываемым наслаждением выпустил струйку горького дыма. — Вы курите эти же сигареты, когда пишете? — спросил он, чуть повысив голос, и подвинулся ближе — дождь нещадно хлестал по земле и козырьку над лавкой, создавая шум, из-за которого было сложно друг друга расслышать. — Да, — кивнул Мастер, тоже придвинувшись так близко, что едва не коснулся своим плечом плеча профессора. — Одни из наиболее приличных, что есть у нас. Воланд снова сделал затяжку, полуприкрыв глаза: — Представляю, как вы сидите, — он выдохнул дым через нос и махнул рукой перед собой, схематично изобразив стол, — вдохновлённо пишете, перечитываете, а сигарета тлеет и тлеет, пока — eins, zwei, drei — не обжигает вам пальцы. — Такое случается достаточно регулярно, — подтвердил Мастер, чувствуя себя рассеянно и глупо — он вытащил уважаемого человека в такой ужасный ливень явно не для того, чтобы сам приглашённый пытался чуть ли не клещами вытянуть из него слова. К сожалению, дождю играючи удалось нарушить все планы и выбить почву из-под ног, хотя Мастер прекрасно понимал, что непогода просто оказалась последней каплей в череде преследовавших его хронических неудач и именно поэтому ощущалась ударом ниже пояса. — Если вы куда-то спешите или… — вдруг начал он, намереваясь извиниться и освободить Воланда от своей скучной компании, как только закончится дождь, но тот отрицательно качнул головой, не дослушав. — Ich habe einen freien Abend, — он сообщил о своём свободном вечере и сосредоточенно прищурился, будто пытаясь прочитать мысли своего собеседника. — Если вы думаете, что меня беспокоит это, — профессор небрежно указал тростью на стену ливня, — то нет, никаким образом. Зато вы похожи на человека, который готов… Как это будет по-русски… In einer Pfütze ertrinken? — Захлебнуться в луже? — писатель фыркнул смешок, вопросительно подняв бровь. — Утопиться, вот! — щёлкнул пальцами Воланд, отыскав подходящий перевод, и жутковато улыбнулся, будто его порадовало не само слово, а перспектива, за ним скрывавшаяся. — У-то-пить-ся. Вам ни в коем случае нельзя этого делать, иначе ваш роман не увидит свет, и это будет большая потеря. — О нет, топиться точно не в моих планах, — честно ответил Мастер, немного нервно крутя в пальцах портсигар. — Выгляжу не очень хорошо, наверное, но это из-за бессонницы — ерунда. — Плохо спите? — профессор изобразил на лице сочувствие. — Я пишу по ночам, а потом не могу заснуть, но лучше так, чем не писать вообще, — признался Мастер, встретившись с ним взглядом, и по его спине пробежал лёгкий холодок — Воланд смотрел одновременно на него и будто сквозь, забираясь в самое сердце, в душу, препарируя её, дробя на мельчайшие части, чтобы добраться до самой сути, тронуть тончайшие струны и, в конце концов, отыскать скрытый механизм, отвечавший за способность творить. — Мне всегда было любопытно, — начал он, не сводя гипнотически-цепкого взгляда с уставших, чуть красноватых глаз собеседника, под которыми залегли плотные тени. — Как у вас это происходит? — Написание романа? — Мастер опустил взгляд и невольно засмотрелся на лукавую полуулыбку Воланда, похожую на длинный кривой шрам, рассекающий лицо. — Боюсь, в этом нет никакой особой магии. — И всё же? — Сначала приходит мысль — это может быть просто удачно сложившаяся пара слов, цепляющее предложение, складное название или образ героя, например. Если мысль приживается, то она не даёт покоя ни днём, ни ночью, заставляя постоянно о себе думать, постепенно перерастает в идею, развивается, в какой-то момент сформировывается и начинает отделяться. Процесс чем-то напоминает рождение детей — так же долго и порой так же мучительно. — Wie interessant! — прошептали тонкие губы, заставив Мастера опомниться и снова посмотреть в глаза собеседнику. — Отделяясь, идея просится на бумагу, — продолжил он, как ни в чём не бывало — только нервные руки продолжали мучить портсигар. — На этом этапе она вполне самостоятельна — я ничего не придумываю, а будто наблюдаю со стороны за событиями в своей голове и фиксирую их. Пожалуй, так. — И вы заранее знаете, чем всё закончится? — искреннее любопытство Воланда воодушевляло, поэтому писатель постепенно начал оттаивать, забывая о дурацком дожде и нарушенных планах. — Нет, не знаю. Впрочем, даже если б знал, то, скорее всего, финал бы всё равно изменился — я могу планировать дорогу, по которой пойдёт главный герой, но моя роль — наблюдать, поэтому он волен идти своим путём, — Мастер задумчиво провёл ладонью по волосам и отклонился на спинку лавки. — Если смотреть с этой точки зрения, то порой я думаю о том, что мы все тоже написаны. Вам так не кажется? — Написаны Им? — профессор показал на чёрное небо, которое незамедлительно отреагировало оглушительным раскатом грома и порывом ветра, от которого замигал не на шутку раскачавшийся на столбе фонарь. — Да, — Мастер на мгновение зажмурился — грохот отдался в голове короткой резкой болью. — И что же, — немного надменно ухмыльнулся Воланд, погладив трость. — По вашему мнению, Он хороший писатель? — Ну… — посмотрев на собеседника, Мастер выдержал театральную паузу. — Им явно была проделана большая работа. Воланд фыркнул и расхохотался в голос, закрыв лицо ладонью, Мастер смеялся вместе с ним, как со старым другом, и чувствовал, что настроение удивительно уверенно шагало вверх с каждым новым витком диалога. Сердце подсказывало ему, что он не ошибся, когда решил позвать профессора на прогулку — особого повода не было, кроме желания поговорить с кем-то, кто иначе воспринимал мир и был свободен от навязанных взглядов и догм, но Воланд охотно принял предложение, а это в свою очередь значило, что Мастер был ему не менее интересен. — Das war gut! — профессор, смеясь, одобрительно закивал. — Отличная шутка, я запомню. Проделана хорошая работа… — он чуть склонил голову набок и окинул своего собеседника оценивающиим взглядом. — Улыбка вам к лицу. Warum haben Sie sich so Sorgen gemacht? Мастер ощутимо воспрянул духом и теперь готов был честно ответить на вопрос, чем именно он был обеспокоен поначалу. — Ich habe mir unser Treffen nicht so vorgestellt, — он объяснил, что не так представлял себе встречу. — Поэтому мне было немного неловко. — Ach, ich verstehe Sie. Понимаю. А как вы её представляли? — профессор заинтересованно подался вперёд, оказавшись так близко, что Мастер почувствовал аромат его одеколона, отдалённо напоминавший остывающий дымящийся ладан в гниющих осенних листьях. — Утро обещало сухой солнечный день, поэтому я думал, что мы прогуляемся по аллее, любуясь красивыми видами (Москва сейчас особенно хороша), дойдем до ресторана, где возьмём приличного вина, а затем отправимся ко мне — дома лежат совсем свежие черновики новой главы, — Мастер не удержался и сделал глубокий вдох — да, это определённо был ладан, и оттеняющая его горькая сырость удивительно красиво вторила дождю. — Мы сидели бы в беседке, наблюдали, как солнце клонится за горизонт, и обсуждали прочитанное. — Ich verspreche Sie, так обязательно будет, — пообещал Воланд. — Это точно не последняя наша встреча, а сегодня, — он обвёл рукой импровизированную беседку-крышу, под которой они сидели, — тоже прекрасно, разве нет? Вы, я, ни души вокруг. У нас есть сигареты, важные темы для разговора, всё время этого мира и — et voilà — вино! С ловкостью бывалого фокусника профессор достал бутылку из внутреннего кармана своего плаща и снова рассмеялся неподдельному удивлению Мастера, который по своему характеру не был щедр на яркое проявление эмоций. — Да вы колдун, — писатель взял бутылку из его рук и принялся распечатывать облитое сургучом горлышко. — Никакого колдовства, — Воланд продемонстрировал длинный карман, будто предназначенный именно для того, чтобы в нём тайно проносить алкоголь, и нащупал там же складной штопор. — Представляете, у меня, как у порядочного алкоголика, штопор тоже имеется, — Мастер похлопал себя по карманам и достал простенькую открывашку, годную и для вина, и для пива. — Порядочный алкоголик в вашей стране носит с собой складной стакан, — с едкой иронией заметил профессор. — Кстати, я этот момент не предусмотрел, но вы же не против, если мы вот так из одной бутылки? — Конечно, — писатель открыл вино и, метко бросив пробку в урну, протянул бутылку собеседнику. — Причастимся из одной чаши, так сказать? — Какое изящное сравнение, wunderschön! — промурлыкал Воланд, и его тонкие губы снова растянулись в довольной хищной улыбке. Он с благоговейным трепетом взял бутылку, будто древний сакральный предмет, и, не сводя глаз со своего собеседника, сделал осторожный глоток, а затем вернул её, бережно держа обеими руками. — Trinken Sie. Мастер затаил дыхание, вдруг почувствовав себя участником священного ритуала, и так же аккуратно взял хрупкий сосуд, загипнотизированно глядя на Воланда, чьи проницательные, колючие глаза азартно поблёскивали в мягком вечернем полумраке. Едва слыша шум ливня сквозь оглушительный стук собственного сердца, Мастер пригубил вино и на мгновение удивился его вкусу: горло обожгла характерная для хорошего кагора терпкая сладость, сменившаяся едва ощутимым солоновато-железистым оттенком, напоминавшим кровь. — Как вам? — с нескрываемым любопытством поинтересовался Воланд, наклонившись ближе — в нос ударил головокружительный аромат пряной сырости, мха и остывшего ладана. — Вкусно, — не соврал Мастер и к восторгу профессора сделал ещё глоток, чтобы лучше распробовать. — Напоминает кагор, но это явно не он. — Не кагор, — подтвердил Воланд, довольно потирая руки. — Это вино с моей Родины, я взял с собой бутылочку на случай приятного знакомства. — Польщён, — Мастер передал бутылку обратно, почувствовав, как по телу мёдом начало разливаться приятное тепло. — Когда мы закончим нашу «чашу», — профессор с наслаждением отпил ещё вина и расслабленно откинулся на спинку лавки. — Дождь тоже закончится. — Я бы не был так уверен, — качнул головой писатель и вновь посмотрел на него, очертив взглядом точёный гордый профиль. Он старался запомнить своего собеседника в мельчайших деталях, чтобы затем перенести на бумагу, но образ отчаянно не желал отпечатываться и потому заставлял неприлично долго рассматривать высокий лоб с тонкой сеткой морщин, линию бровей, кривой росчерк губ, скулы, и особенно глаза — пронзительные, бесстыже-любопытные, удивительного цвета, не подходящего ни под какие сравнения и описания. — Вот увидите, всё будет так, — Воланд вытянул свои длинные ноги и опустил одну на другую — кожаные сапоги приятно скрипнули. — И мы пойдём читать вашу новую главу. — Мне приятно, что вам небезразличен роман, — благодарность Мастера скрывалась в тени глубокой печали, словно он заранее знал, что его произведение было обречено. — Если писатель или поэт однажды скажет вам, что ему всё равно, читают его или нет, то знайте — он врёт. Писателю нужен читатель, хотя бы один. — Можете не сомневаться — я ваш самый большой поклонник, и я не оставлю вас, пока роман не будет закончен, — то ли с угрозой, то ли утешающе сказал профессор, доверительно вложив бутылку в его руки. — Но мне интересно вот что… — он выдержал паузу, разглядывая длинные пальцы писателя, будто в них крылся ответ. — Вы сказали, что мысль рождается, развивается, отделяется. Значит, вы всё же можете творить, не ожидая поддержки со стороны? Надеюсь, я верно изъясняюсь, и вы понимаете. — Безусловно, я ведь пишу не ради одобрения, а потому, что не могу убить мысль в себе, — Мастер глотнул вина и зажмурился — теперь сладость сменилась горечью, но кровавый привкус всё равно остался, и его хотелось запивать снова и снова. — Если мне запретить творить, то я либо сойду с ума, либо умру вместе с нерождённой идеей. — ещё один глоток — более солёный, головокружительно-пьянящий. — Не думайте, что я сорю громкими пафосными словами — это абсолютная правда, клянусь. — Я верю вам, — Воланд опустил ладонь на его плечо, мягко сжав, и Мастер инстинктивно повернулся к нему всем корпусом, вновь неминуемо попадая в капкан цепкого взгляда. — Мне так интересно, потому что я сам ничего подобного не испытывал. — Правда? — писатель передал ему вино — холёные пальцы болезненно-цепко сжались на тёмно-зелёном бутылочном стекле. — Вы никогда не испытывали болезненного вдохновения? — Нет, никогда, — уверенно ответил профессор, горько усмехнувшись, и посмотрел бутылку на просвет. — Дождь закончится совсем скоро, sehr gut. — Не закончится, — Мастер пессимистично улыбнулся уголками губ, покачав головой, и совсем недалеко в подтверждение его слов мелькнула молния. — Давайте поспорим? — предложил Воланд, выпив, и тоже чуть поморщился от горечи. — На что? — удивился заранее уверенный в своей победе писатель. — Как водится — на желание, — не задумываясь, ответил профессор, и бутылка снова перешла из его рук к собеседнику. — Если я прав, и дождь закончится, как только вы допьёте, то вы исполняете моё желание, а если вы окажетесь правы, то я исполняю ваше. Идёт? — Идёт, — согласился Мастер, с лёгким недоумением посмотрев на Воланда в ожидании подвоха, но тот лишь загадочно улыбался и поглаживал навершие трости. — Пейте, — сказал он мягким голосом врача, уверенного в безопасности проверенного годами горького лекарства. — Trinken Sie. Облизнув пересохшие губы, Мастер припал к горлышку бутылки и осушил её в два глотка — вино на дне оказалось густоватым и приторным, но никакая сладость не могла перебить солоноватый привкус во рту, который, впрочем, не был неприятным — скорее, странным и навязчивым. Продемонстрировав Воланду пустую бутылку, он усмехнулся и приготовился заявить о своей победе в пари, но профессор молча указал тростью вверх — ливень прекратился так резко, будто на небе кто-то устранил неполадку с водопроводом, гром звучал уже где-то совсем далеко, и о нескончаемом дожде напоминали лишь свежие лужи да капли, скатывающиеся с листьев под своей тяжестью. — Не может быть… — Мастер не поверил своим глазам и в немом недоумении уставился на Воланда — тот лишь развёл руками, смеясь над ним, как над ребёнком, которого удалось обмануть сущим пустяком. — Я же говорил! — он широко улыбнулся и хлопнул в ладоши. — Нет, это совершенно невозможно, — Мастер фыркнул пьяный смешок и сжал пальцы на переносице. — Ливень был стеной… — Да, ужасный ливень, — подтвердил крайне довольный профессор. — Но его нет, и теперь вы должны мне желание. — Хорошо, хорошо, — Мастер поднял руки в капитулирующем жесте. — Чего вы хотите? Только не говорите про роман — я и так обещаю его дописать. — Я ещё не придумал — сочтёмся, — Воланд протянул ему руку, улыбнувшись в ответ, и писатель крепко её пожал, кивнув. Ладонь профессора была горячей — оделся он действительно по погоде, чего нельзя было сказать о Мастере, который успел продрогнуть на ветру, но совершенно этого не замечал — выпитый алкоголь поддерживал обманчивое ощущение тепла. — Ну что, идёмте? — предложил он Воланду. — Нужно ловить момент, пока погода позволяет. — Идёмте, — охотно согласился профессор и поднялся с лавки — Мастеру же это простое действие удалось не сразу. — Вы как, mein Freund? — Нормально, бывало хуже, — он постарался успокоить шум в голове и провёл ладонью по волосам, на мгновение прикрыв глаза, перед которыми всё плыло. — Пьяное же у вас вино — обычно пол бутылки на меня так не действуют. — Оно достаточно старое и крепкое — урожай прошлого тысячелетия, — объяснил чуть захмелевший Воланд, которого выдавали только мутно поблескивающие глаза и лёгкий румянец на бледном лице. — Тысячелетия? — переспросил писатель, подумав, что ослышался. — Десятилетия! — профессор, отмахнулся, сославшись на неродной язык. — Конечно же, десятилетия. Он приглашающе подставил локоть — Мастер с благодарностью принял помощь и, взяв Воланда под руку, направился вперёд, не удосуживаясь обходить глубокие лужи. Безлюдная улица, едва освещаемая щербатыми, но всё-таки пережившими бурю фонарями, походила на длинный коридор, которому не было видно конца — только мерцающие огоньки отражались размытыми акварельными точками в мокром асфальте, как маячки, указывавшие путь во тьме. — Кажется, мы остановились на безумии, — напомнил профессор, которому не давал покоя разговор о творческом процессе. — Вы сказали, что сойдёте с ума, если вам запретить творить, так? — Да, особенно в порыве вдохновения, — подтвердил Мастер, шагая уверенной, но не самой твёрдой походкой. — Это мучительное эгоистичное чувство отвлекает от привычных дел и полностью сосредотачивает на себе — от него нет спасения, кроме как стать его рабом. Оно не окрыляет, как многие думают, а подчиняет и изводит. Вино давно стало хорошим другом писателя: оно расслабляло, разжимало тиски, сдавливавшие грудь, помогало удивительно точно выражать идеи, абстрагироваться и говорить свободнее, не спотыкаясь и не обдумывая каждое слово. Этот раз не стал исключением — несмотря на общее состояние, Мастер сохранял удивительную ясность мысли и складывал слова так удачно, что за ним хотелось записывать. — Я полагал, что вдохновение — это своего рода особое, привилегированное удовольствие, доступное творцам, — Воланд заговорщически сощурился и дёрнул бровью. — Такое же яркое, как der Höhepunkt des sexuellen Lusterlebens. Der Orgasmus. — Ну что ж… — Мастер аж немного протрезвел от подобной мысли и прочистил горло. — Если представить, что ваш любовник — это не женщина, а сам дьявол во плоти, которому вас будет мало, то такое сравнение подходит. Удовольствие от вдохновения бывает только поначалу — оно неминуемо перерастает в мучение, а потом — в опустошение. — А вы думаете, что дьявол настолько ненасытный? — улыбка Воланда стала шире, а шаг — быстрее. — Я думаю, что у дьявола есть любимые грехи, которым он регулярно придаётся, и похоть — один из них, — уклончиво ответил писатель, взяв профессора под руку чуть крепче и прижавшись к его плечу своим — ноги слушались плохо и отчаянно отказывались идти в бодром темпе. — Любимые грехи! — Воланд восхитился подобной смелости, с удивлением посмотрев на Мастера. — Какие ещё, кроме похоти? — Чревоугодие и гордыня, — ответил он, постепенно приходя в себя на свежем воздухе — голова перестала кружиться, а бесконечно тёмная аллея начала приобретать более чёткие очертания. — Völlerei, Hochmut und Wollust? Неужели в вашем представлении дьявол — это горделивое существо, которое только и делает, что ест и, простите, сношается? — спросил профессор, в чьём голосе послышались нотки недоумения и лёгкой обиды. — Нет, ни в коем случае, — поспешил разубедить его Мастер. — Я сейчас всё объясню. Итак, существует семь смертных грехов… — Neid, Völlerei, Habgier, Wollust, Hochmut, Trägheit und Zorn, — тут же перечислил Воланд, будто повторял их ежедневно перед сном, как молитву. — Почему дьяволу не подходит Trägheit — лень? Будучи князем тьмы, он не может быть ленивым по определению. Сатана — правитель, и если бы он предавался лени, то не смог бы удержать власть, — принялся увлечённо рассказывать писатель, петляя по знакомым улочкам и почти вслепую ведя профессора к своему дому. — Кроме того, мир стремительно меняется, и дьяволу нужно каждый раз придумывать новые способы найти по-настоящему верных себе и заманить в ад тех, кто будет находиться в его непосредственном подчинении. — Справедливо, — кивнул Воланд, — Править адом непросто, ведь среди его обитателей покорных святош нет и не будет. Есть ли конкуренты? Vielleicht но не думаю, что кто-то действительно смог бы бросить дьяволу вызов — абсолютная сила и власть достигаются долгой кропотливой работой. Что до меняющегося мира, — он сделал неопределённый жест рукой, — Человеческая натура остаётся прежней — можно не придумывать ничего нового, а продолжать работать через те же самые грехи, но в их ином проявлении, более современном. Да, я определённо разделяю вашу точку зрения: сатана не ленив — он правит и неусыпно наблюдает. — Неусыпно! — повторил Мастер последнее слово, особенно его выделив. — Вы замечали, что ни в одном писании не говорится о том, что дьявол отдыхает, хотя отдых нужен всем, даже Богу. Как там было в Бытии? — Am siebten Tag hatte Gott sein Werk vollendet und ruhte von seiner Arbeit, — Воланд тут же процитировал Ветхий Завет. — Wie ist das auf Russisch? — И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмый от всех дел Своих, которые делал, — произнёс писатель немного нараспев, будто эти строки не могли читаться иначе. — Sehr melodisch, — оценил профессор. — Как думаете, Он создавал людей и землю, тоже испытывая, как вы выразились, «болезненное вдохновение»? — Похоже на то, — Мастер согласился, хотя раньше о подобном не задумывался. — Шесть дней непрерывного масштабного творчества, которое довело до усталости даже самого Создателя — тут определённо замешано вдохновение. — Однако, позже ему многое пришлось переделывать и исправлять, — Воланд ловко перемахнул через широкую лужу. — Вы про Потоп? — писатель усмехнулся, нырнув в неё по щиколотку. — Увы, первые люди были своего рода черновиком. Боюсь, мы тоже не окончательный вариант. — Sie denken so pessimistisch, — профессор неодобрительно покачал головой. — Ничего не поделать — характер, — Мастер лишь пожал плечами. — Что не угодно Ему, угодно дьяволу — он примет любых, поверьте, — доверительно сообщил ему Воланд, мягко похлопав по руке. — Пока der Herrgott отбирает себе бриллианты, сатана видит красоту в камнях с изъянами. — Кто не мечтает о бриллиантах? Вы же выбрали себе перстень с чистым камнем. — О нет, у него просто очень хорошая огранка — тонкая работа ювелира, — профессор продемонстрировал эффектный перстень с овальным кабошоном, — Если присмотреться, то можно увидеть, что камень весь пронизан мелкими трещинками и включениями, как тело — венами. Более того, это даже не бриллиант — обычный кварц. — С первого взгляда мне показалось, что оно стоит целое состояние, — писатель был искренне удивлён. — Это действительно очень дорогое кольцо, и мастерство, с которым оно сделано, во множество раз превосходит цену материала. — Значит, в первую очередь вы цените не красоту, а труд? — Да. Я высоко ценю тех, кто умеет созидать, — подчеркнул Воланд, многозначительно посмотрев на него. — Но, кажется, я совсем отвлёкся от нашей темы… Итак, дьявол не ленивый — это мы точно выяснили. — Приятно, что наши взгляды совпадают, — Мастер продолжил. — Затем, жадность — Habgier — не подходит тоже, потому что, если бы дьявол ничего не обещал и не давал, то у него не было бы последователей на земле. — Ein Moment! — важно поднял палец Воланд, решив уточнить. — Вы уверены, что дьявол действительно даёт то, что обещает? — Конечно, — ответил писатель, не задумываясь. — Взять хотя бы мелкие радости жизни, которые так не одобряют священники, буквально утверждая, что они «от дьявола»: алкоголь, сигареты, изысканная еда, красивая одежда, деньги — всё ценное материальное и нематериальное, что приносит удовольствие, считается дьявольским. Жаден ли он? Нет, если только до своей же власти. Жадными могут быть смертные, которые злоупотребляют материальным, и за это в Раю их точно не ждут. То же происходит с теми, кто напрямую чего-то просят у сатаны — ему нет смысла жадничать, раз в итоге эти души всё равно попадут к нему, если только не станут на путь раскаяния. — Bravo, — лицо профессора отражало высшую степень удовлетворения. — Скажу вам больше: дьявол порой сам даёт то сокровенное, о чём его даже не просят, и, в отличие от Бога, не отнимает, не наказывает, не навешивает обязательств, особенно, если это честный обмен: услуга за услугу. Можете себе представить? — Я не верю в бескорыстность дьявола, но «услуга за услугу» звучит правдоподобно, — небольшая прогулка окончательно выветрила хмель из головы Мастера, ватные ноги обрели былую твёрдость, и он уже вполне мог идти без посторонней помощи, но руку не отнимал. — С другой стороны, какая услуга может понадобиться дьяволу от человека? — Редко какая, поэтому подобные случаи можно пересчитать по пальцам одной руки! — с улыбкой пояснил Воланд, продемонстрировав свою ладонь, и перевёл взгляд на небо — тучи снова сгустились, и в воздухе повисла морось, предвещавшая скорое возвращение дождя. — Ach, Scheiße! — раздосадованно выругался он сквозь зубы. — Сейчас опять откроются эти ваши… Хлеби? — Хляби, — поправил его писатель, заулыбавшись, и чуть ускорил шаг, но ливень оказался проворнее, а потому нагнал их и даже обогнал, обдав ледяной водой с ног до головы, будто из ведра. — Стойте, — голос Воланда вдруг обрёл твёрдую властную нотку, и Мастер замер на месте, невольно подчинившись. Пальцы профессора быстро пробежались по пуговицам, расстёгивая плащ, который через мгновение опустился на голову писателя и укрыл его от дождя. — Ну зачем же вы… — начал было Мастер, снова вдохнув дурманящий дымно-древесный аромат, притаившийся в складках тяжёлой ткани. — Нет! — категорично возразил Воланд, нырнув к нему под плащ, и быстро зашагал вниз по улице, — Вас продуло, вы промочили ноги и практически точно заболеете после этой прогулки, если вымокнете насквозь. — Тут уже совсем недалеко до дома — согреюсь, и всё будет в порядке, — Мастер посмотрел на профессора и вновь улыбнулся уголком губ. — Но спасибо за заботу. — Вам нужно будет очень хорошо согреться, — серьёзно продолжал Воланд, предчувствуя, что обычная простуда, грозившая Мастеру, могла закончиться крайне плохо. — У вас есть ещё вино? — Да, три бутылки, — писатель повернул к дому, попутно шаря в кармане в поиске ключей. — Wunderbar, — удовлетворённо кивнул профессор и немного неуклюже зашёл в калитку вслед за Мастером, всё ещё держа плащ над их головами. В несколько широких шагов они прошли вдоль здания и, наконец, скрылись в доме-подвале, где, к их общей радости, было сухо и тепло — только они сами оставляли мокрые следы. — Всё, пришли, — Мастер забрал у Воланда тяжёлый мокрый плащ, чтобы повесить на просушку. — Я уже говорил, но скажу ещё раз: не так я представлял нашу встречу… — Hören Sie auf sich zu entschuldigen! — профессор закатил глаза, попросив больше не извиняться. — Я не каждый день гуляю под дождём — это было приятное приключение. — Рад, если это правда, — Мастер повесил на крючок рядом свой пиджак, снял мокрые ботинки и пригладил рукой влажные волосы. Тело тут же сковала мелкая дрожь — нужно было срочно согреться и переодеться в сухое. — Ага, кажется, вижу… — Воланд заметил стоявшую в пыльном серванте бутылку вина и, взяв её, принялся внимательно рассматривать. — Ja, das ist gut. Я открою? — Конечно, — Мастер достал два бокала из толстого стекла. — Отлично, — профессор по-хозяйски поставил на примус небольшую кастрюлю, чтобы вылить в неё содержимое бутылки. — Вы пока примите горячую ванну, а я сварю glühwein. — Вы — мой гость, и уж точно не должны… — запротестовал было Мастер, но профессор его перебил. — Sei ganz ruhig! — он закатал рукава рубашки до локтей и разжёг огонь — как показалось писателю, даже без спичек. — Поверьте, меня это никак не обременит, а вам нужно согреться. — в который раз повторил профессор. — Иначе вы заболеете, умрёте и не допишете роман. — И вы ещё говорили, что я пессимист? — фыркнул смешок Мастер, в глубине души будучи уверенным в том, что Воланд не шутил. — Вы должны мне желание, mein Freund, — хитро заулыбался гость, наполнив вином кастрюлю и поставив её на огонь. — Желаю, чтобы вы согрелись в ванной и не заболели. — Ладно, хорошо, — сдался Мастер, шмыгнув носом — ещё немного, и простуды не миновать. — Если что, черновики на столе — читайте. — С удовольствием! — Воланд достал с верхней полки взявшиеся из ниоткуда гвоздику с корицей и щедро добавил их в своё «зелье», — Кстати, формально я тоже должен вам желание. Дождь закончился, когда вы допили вино, но я подразумевал, что он нас больше не застанет. Так что подумайте — я к вашим услугам. — Хорошо, подумаю, — пообещал Мастер и скрылся в ванной — к его удивлению, вода в нагревателе, который из-за внушительного размера в народе именовали титаном, нагрелась почти мгновенно, хотя раньше на это могло уйти около получаса. Забравшись в ванну, он сначала долго разглядывал изящную паутинку трещин на потолке, пока не потерял счёт времени, а потом закрыл глаза и начал медленно опускаться всё ниже и ниже — только погрузившись в воду с головой, писатель понял, что продрог до костей, и обволакивающее тепло действительно стало его спасением. Вынырнув, он тряхнул головой и провёл ладонями по лицу, почти физически ощущая, как в висках начала пульсировать новая мысль — вдохновение не давало покоя даже здесь и забралось к нему, будто ненасытная развязная девка, требующая внимания. — Я не хочу, не могу, уйди, — прошипел он, почти физическим усилием прогнав навязчивые идеи, которым не было конца — они слипались в уродливый снежный ком, грозивший заполнить собой всё свободное пространство, и мучили, прекрасно зная, что Мастер мечтал о пустой и лёгкой голове хотя бы ненадолго, на жалких пару часов, пока не наступит ночь. — Wie fühlen Sie sich? — раздался бодрый голос Воланда из комнаты — тот учтиво поинтересовался самочувствием, будто на расстоянии уловив тошнотворно-липкое ощущение вдохновения. — Ich fühle mich wie neu, — отозвался писатель и снова на мгновение скрылся в воде, будто в церковной купели. Мысли о романе покинули его воспалённое сознание, вода смыла суету и усталость от прошлой бессонной ночи, и он действительно почувствовал себя новым человеком — согревшимся, расслабленным, спокойным. Наконец, в голове зазвучала желанная тишина. — Freut mich zu hören. Warum haben Sie sich widersetzt? — задал риторический вопрос профессор. Действительно, почему Мастер сопротивлялся его советам? — Keine Ahnung! — он окончательно расписался в своей глупости и со всплеском вышагнул из ванны. Когда писатель вышел, одетый в домашнее, то заметил Воланда, склонившегося над черновиками — тот увлечённо читал главу, бережно переворачивая страницы, и улыбался — вероятно, его позабавило сравнение главврача больницы с Пилатом от лица поэта, оказавшегося в психбольнице. — Das ist eine Komödie! Ко-ме-ди-я! — прокомментировал он, рассмеявшись, и аккуратно сложил листы обратно в папку. — Как вам так удаётся? Ваш роман — это… Пф! — он показал жестом взрыв. — Не понимаю, как можно так искусно объединить сатиру, веру, любовь, Бога, дьявола… — Говорю же — я просто наблюдаю и записываю, — Мастер улыбнулся, сев в кресло, и взял со стола бокал с горячим вином, от которого шёл ароматный пар. — Как der Herrgott наблюдает за жизнью своих созданий? — Воланд тоже взял свой бокал и перебрался поближе на диван, где удобно устроился, вытянув ноги. — Сравнивать меня с Богом неправильно, — писатель сделал глоток глинтвейна и блаженно выдохнул. — А вот тот, кто придумал пить вино горячим — настоящий гений. — Вы ещё и отказывались! — покачал головой Воланд, цокнув языком, и вновь улыбнулся уголком губ. — Почему вы считаете, что вас нельзя сравнить с Богом? Вы оба — творцы. — Несопоставимо неравные по масштабу творений, — заметил Мастер и, поставив бокал на подлокотник, потянулся за сигаретами. — А ещё это, как минимум, нескромно. — Да кому нужна скромность! — поморщился профессор, небрежно отмахнувшись. — Она ещё никого не украшала — особенно тех, кто должен о себе заявить. — Мне кажется, вы верите в меня и мой роман сильнее, чем я сам, — в глазах писателя теплилось непонимание и благодарность, как у бродячего щенка, который, к своей неожиданности, попал в добрые заботливые руки. — Потому что я понимаю, что всё это — гость указал рукой, державшей бокал, на письменный стол, где лежала рукопись, — живое. Вы сами это чувствуете. Более того, вы это знаете. Вы же рассказали мне, как происходит процесс рождения истории. Мастер посмотрел в сторону черновиков, почувствовав, как до онемения сжалось сердце в порыве безусловной любви к роману, словно к родному ребёнку, которого никто и никогда не сможет полюбить сильнее. — Любая мысль имеет силу, — продолжал Воланд. — А теперь представьте, какую силу имеет мысль, с которой вы живёте большую часть своих дней. Неужели ваш роман — это не новый, настоящий мир, раз вы живёте в нём дольше, чем в реальности? Чем вы хуже Бога? — Я всё ещё пытаюсь отделять себя от написанного, — признался писатель и предложил гостю закурить. — Зря, — профессор взял сигарету, благодарно кивнув. — Вы даже не представляете, чего себя лишаете. — Безумия? — горько усмехнулся Мастер, чиркнув спичкой — та не зажглась с первого раза и сломалась во второй. — Мне нельзя погружаться в роман сильнее, чем сейчас, иначе я попросту перестану различать реальность и фантазию, а проклятое вдохновение сожрёт меня с потрохами, не оставив ничего к тому моменту, как я поставлю точку. Это очень страшно, поверьте. — Ничего не бойтесь — я буду рядом, — пообещал Воланд и протянул ему зажигалку — огонёк поджёг кончик сигареты, и Мастер сделал первую затяжку, тут же запив её горячим вином — застучавшая было в голове новая идея замолкла, и тело снова приятно расслабилось. — Ваш роман — это ключ от той двери, куда можно будет убежать в любой тупиковый момент. Всегда приятно иметь под рукой запасной мир, где одни получают по заслугам, а другие живут долго и счастливо в вечности, разве нет? — Согласен, но чего мне будет это стоить? — писатель задумчиво смотрел в пустоту, и его глаза болезненно слезились, тускло поблёскивая, как два мутных стекла. — Боюсь, цена за ключ от вечности слишком высока. — Вы уже её платите, — продолжал настаивать профессор, аккуратно вкладывая свою точку зрения в его сознание. — Временем, силами, бессонными ночами. Вдохните в этот мир как можно больше жизни перед тем, как в него сбежать, и постарайтесь сделать так, чтобы вас в нём не распяли. — А придётся убегать? — Мастер смотрел на своего собеседника, вдруг ощутив едва уловимый, хватающий под рёбрами страх. — Не могу знать, — развёл руками Воланд, — Будущее слишком вариативно, чтобы говорить наверняка. Пишите, mein Freund, и ничего не бойтесь. — Знаете, что именно меня пугает? — рука писателя дрогнула, и пепел упал мимо пепельницы на пол. — М? — профессор закурил и выдохнул дым, не сводя глаз с собеседника. — Всё, что вы говорите, я уже обдумывал наедине с собой, — нервно сглотнув, Мастер провёл ладонью по вспотевшему то ли от температуры, то ли от страха лбу. — Вот и славно. Когда кто-то вторит вашим мыслям, это значит, что стоит задуматься об их правильности — в этом нет ничего ужасного, — осушив бокал, Воланд поставил его на стол и стряхнул пепел с сигареты в пепельницу, наклонившись ближе к писателю. — Вы — творец, и вам завидует сам дьявол — можете мне поверить. — В своей теории о грехах я не приписывал дьяволу зависть, — Мастер внимательно смотрел в глубокие глаза-омуты, тоже наклонившись, и почему-то перешёл на шёпот. — Чего может желать тот, у кого всё есть? — О нет, тут вы не правы — дьявол завидует, ужасно сильно завидует, — возразил Воланд, покачав головой, и ослабил галстук. — У него есть всё, кроме самого желанного — дара творить. — Это то главное, что отличает его от Бога? — писатель едва дышал, боясь нарушить особое очарование момента — убаюкивающий шум дождя за окном, тусклый свет одинокой керосиновой лампы, сигаретный дым, темнота, и двое, разговаривающие о вечном. — И от людей. Каждый человек — творец, потому что Он, — профессор указал глазами вверх, — творец, и Он создал людей по образу и подобию своему. «По образу и подобию» значит «наделёнными способностью созидать». Ни ангелы, ни демоны, ни сам дьявол не могут этого делать — только Он и люди. — То есть, изначально у всех людей есть потенциал к творчеству, — внимательно слушал его Мастер, забыв про тлеющую сигарету. — Куда же он пропадает с годами? — Давайте начнём издалека, — Воланд потушил свою сигарету и сел удобнее, опустив ногу на ногу, — Почему Ева сорвала запретное яблоко в Эдеме? — Её соблазнил искуситель, — ответил писатель, сделав последнюю затяжку, и выдохнул дым вверх. — Кстати, нигде нет конкретных упоминаний, что запретным плодом было именно яблоко. — Поверьте, это было яблоко, — отмахнулся профессор с видом человека, который был там и всё видел своими глазами. — Так вот, Еву соблазнил искуситель, но, — он поднял палец, подчеркнув особую важность. — Она сама сделала выбор, понимаете? Кроме потенциала созидать, у человека есть свобода воли — это дар, против которого не может пойти ни der Herrgott, ни дьявол. Но они могут на этот дар влиять, ибо человек внушаем и слаб — очень глупо иметь свободу воли без силы воли. — То есть, имея свободу воли, человек либо осознанно не выбирает творить, либо, если воля слаба, ему внушают так поступать? — Мастер зачарованно смотрел на танец огонька лампы в тёмных глазах Воланда. — Именно, — кивнул профессор. — Дьявол часто ищет настоящих творцов именно через внушение. Знаете, какая черта их отличает? Уверен, что знаете — вы уже упоминали. — Они не могут не творить, — вино приятно согревало горло, но писатель чуть закашлялся от избытка гвоздики. — Абсолютно верно. Это те люди, которые продолжают созидать даже тогда, когда голос в голове настаивает, что они — ничтожества, что их произведения — это сущий пустяк, никому не нужный бред, а ещё — моё любимое — что они ненастоящие творцы, ведь в мире столько гениальных людей искусства, которые на голову превосходят их! — Воланд хрипловато рассмеялся, — Представляете, многие верят и запрещают себе писать или рисовать, но оно и к лучшему — значит, огонь в них не так уж сильно горел, раз его можно было легко потушить. — После этой проверки дьявол находит настоящих творцов и начинает их искушать, да? Кажется, я всё понял, — писатель вдруг фыркнул сдавленный нервный смешок и сжал голову руками — озарение мигало яркими вспышками, постепенно превращаясь в мигрень. — Дьявол не может творить, но способен влиять на волю… Именно поэтому никто из творцов не попадёт в Рай, да? Конечно, если мы опустим иконописцев и прочих, кто трудится на благо церкви с чистыми помыслами. Воланд налил себе ещё вина из кувшина и промолчал, спрятав лукавую улыбку в бокале. — Чёрт возьми, вы же видели всю нашу компанию литераторов? Это ад на земле, порок на пороке, все в страстях и грехах, как в шелках… А сколько покончило с собой? И всё потому, что дьяволу нужны в аду те, кто компенсируют его неумение творить? — в уставших глазах Мастера застыл ужас. Он смотрел на своего гостя, который расслабленно потягивал вино, и удивлялся его стоическому спокойствию, будто всё то, что они обсуждали, было для него нормой жизни, с которой ему приходилось сталкиваться ежедневно. — У каждого из них было право не принять его соблазны, — честно ответил Воланд и повёл плечом. — Никто никого насильно не заставлял — все сами пришли и попросили, а как вы успели заметить, сатана не скупится — он очень и очень щедр. — Что будет со мной? — Мастер задал вопрос напрямую, догадываясь о том, кто сидел перед ним, но не желая в это верить. — Время всех рассудит, — мудро заметил Воланд, посмотрев на кровавую каплю вина на дне бокала. — Пишите роман и цените того человека, кто будет готов спуститься ради вас в ад. — То есть, в книгу убежать от ада не получится? — усмехнулся писатель, разглядывая своего гостя и снова пытаясь запомнить его образ — зачёсанные назад густые волосы, глубоко посаженные бесстрастные глаза, родинка над губой, и ледяная, пробирающая до дрожи, ухмылка. — Одно не отменяет другого, — профессор сменил маску и вдруг вполне примирительно улыбнулся, вернув бокал на стол. — Однажды вы всё поймёте, как и то, что дьявол не желает вам зла — просто мысли в вашем романе созвучны тем, что он хотел бы написать сам, но увы. — Быть может, ему стоит попробовать? — Мастер сам понимал, что предложил глупость, но это была глупость от чистого сердца, и потому считалась за добрый совет. — О нет, поверьте, он не может, — благородный профиль Воланда на секунду исказился гримасой переживаемого мучения. — Представьте, что дьяволу захотелось написать небольшой рассказ про нас с вами. Например, о сегодняшнем дне — чем не тема для увлекательной истории, ведь у нас состоялся прекрасный диалог, мы пили вино, убегали от дождя, как в самых дурацких бульварных романах, и всё это было как-то… Живо. — Допустим, — Мастер достал ещё одну сигарету из портсигара и зажал её в зубах. — И вот, дьявол берёт перо, начинает вспоминать увиденное, но вместо текста, в котором было бы столько же жизни, он буквально пишет пустоту, — профессор беспомощно развёл руками, сглотнув, и его глаза едва заметно увлажнились. — Никаких пейзажей, никаких эмоций или диалогов — он не смог бы ничего выразить, потому что ему это не дано, в отличие от вас. Дьявол не может создавать, не может оставлять на бумаге оттиск жизни, чтобы она там сохранилась так же свежо и ярко, как в первоначальной памяти. Рождённый ползать не полетит и не сможет даже попытаться спроектировать крылья — вот, что значит отсутствие дара. — И поэтому он забирает к себе самых талантливых? — горько усмехнулся Мастер. — А что бы вы делали, если бы у вас не было того, чего вы так страстно желаете, что мучает вас день ото дня? — собеседник снова наклонился ближе, заглядывая в глаза то ли с вызовом, то ли в поиске понимания. — Вы же сами говорили мне, что если вам запретить творить, то вы погибните. — Я бы выбрал смерть. — А дьявол не может ни умереть, ни хотя бы заснуть, чтобы обо всём этом не думать, — в шипящем голосе Воланда послышалась надрывная боль, которую он поспешил запить вином, налив себе ещё. Подгоняемый неутомимым ветром косой дождь бил в окна заунывной мелкой дробью, от резко поднявшегося урагана задрожали стёкла в старых деревянных рамах, и грохот грома раздался прямо над домом, словно небо не выдержало пытки и раскололось надвое. — Es ist spät. Полночь, — мельком взглянув на часы, профессор нехотя поднялся с дивана и поправил рубашку, вернув себе былую лёгкость, не омрачённую переживаниями и болью. — Боюсь, мне пора — не хочу обременять своей компанией, вас ждут дела. — Куда же вы пойдёте — там же der Himmel öffnete seine Schleusen, — Мастер мягко усмехнулся, кивнув в сторону окна, и тоже встал — на этот раз без посторонней помощи. — Ливень вряд ли закончится и будет идти всю ночь. Оставайтесь. Такси в такую погоду и в такое время не поймать, ваш плащ не просох, а у меня даже зонта нет, чтобы дать вам его в дорогу. — Вы же работаете по ночам, а я буду мешать, — категорично отказывался Воланд, собираясь. — Что будет, если спугну вдохновение своим присутствием? — Спугните его, пожалуйста, потому что я уже не могу, если честно, — писатель вымученно рассмеялся, и в его воспалённых глазах задрожала слеза, — Подождите, у меня же есть желание, верно? — Верно, — профессор внимательно посмотрел на него и медленно вернул на место трость. — Желаю, чтобы вы остались и выспались, — вдруг сказал Мастер, внимательно следя за реакцией своего гостя — тот непонимающе моргнул, и его брови удивлённо взлетели вверх. — Mein lieber Freund, лучше бы вы пожелали зонт, — он заулыбался, обречённо покачав головой. — Оставайтесь и, поверьте, вы никак не потревожите моего одиночества, — заверил его Мастер, снова забрав из его рук влажный плащ. — Я буду продолжать роман, а вы в это время сможете спокойно поспать — хотя бы раз в жизни. Воланд смотрел на него, точно понимая, что писатель давно обо всём догадался, и согласился — у него не было иного выбора, ведь исполнить желание он был обязан и в долгу оставаться не любил. — Ну что ж, по крайней мере, я попробую.

***

Мастер сел за стол, удобнее придвинув к нему чуть поскрипывающее кресло, положил перед собой листок бумаги, педантично его разгладил и окунул перо в чернильницу, задумчиво покусывая нижнюю губу. Всё располагало к тому, чтобы продолжить начатую главу, но у писателя были иные планы на эту ночь. Мысленно вернувшись в самое начало вечера, он принялся детально вспоминать всё то, что видел, слышал и ощущал, и начал особенно аккуратно выводить буквы, потому что писал не для себя: «Тревожное грозовое небо так стремительно меняло оттенки с безмятежно-светлого церулеума на угрожающий антрацитовый, что художник, стоявший на берегу пруда, лишь раздосадованно махнул рукой и поспешно вытер кисть» … Дьявол крепко спал, возможно, впервые за всё время своего существования, и во сне очень походил на обычного человека: его лицо отражало абсолютное умиротворение, дыхание стало размеренным, аккуратно уложенные волосы разметались по подушке и закрыли часть высокого лба. Он лежал на диване под тяжёлым шерстяным пледом, притянув ноги к груди и обняв себя руками — его не тревожил ни шелест бумаги, ни скрип пера, ни сигаретный дым. Воланд проснётся с первыми лучами рассвета, когда писатель, измученный вдохновением, заснёт прямо за столом. Уходя, он заботливо его укроет, а потом найдёт во внутреннем кармане своего плаща бережно скрепленные между собой и сложенные пополам листы — увлекательную историю о минувшем дне.