Lady And Gentlemen

            Из пустоты внезапно выныривает гудящая головная боль, которая вытягивает за собой и её сознание. Нос улавливает запах медикаментов с примесью насыщенных ароматов цветов и парфюмов. Громкость незнакомого голоса постепенно увеличивается в её голове, пока его не становится отчётливо слышно:       — …тщательное обследование. Нам нужно убедиться… Подождите. Кажется, пробуждается.       Открыть глаза получается с трудом. Она сразу же зажмуривается, но даже так ей ядовито ярко. Это от дневного света, что взбирается сюда через окно и, окунаясь в ослепительное молоко стен, щедро расплёскивается вокруг. Голова от него болит крепче. Незнакомый голос мягко зовёт её по имени и спрашивает:       — Вы меня слышите?       Она может только тихо утвердительно промычать.       — Прекрасно. Меня зовут доктор Кесслер. Вы можете открыть глаза?       С этого начинается её возвращение в реальность. Такую обычную, но уже совсем другую реальность. Хотя, может, это просто она теперь совсем другая. Из-за отёков голова ощущается раза в два больше. Глаза открываются вполсилы и мягко, нехотя моргают. Шевелиться совсем трудно, да и попросту не хочется.       Но она оказывается жива. Даже после того, что…       Букеты цветов, которые удаётся разглядеть, окружают её в беззвучном намерении сгладить собой послевкусие от случившегося. А внутри, в груди от их богатого сладковатого запаха будто зацветает целый сад. С каждым вдохом он разрастается влажной зеленью, распускается шёлковыми лепестками цветов, обвивает своими бархатистыми лианами лёгкие. Как будто сама весна приветствует её в прежнем мире и от радости этой встречи заползает в грудную клетку, заполняет собой всё нутро. От такого чуда, от возвращения к жизни хочется плакать.       Когда глаза привыкают к освещённости, она оглядывает свою просторную палату, обустроенную совсем по-домашнему. Помимо личной туалетной комнаты и мягких кресел напротив кровати тут есть даже торшер и невысокий стеллаж с книгами. Обстановка приходится ей по вкусу. А цветы — в них вовсе можно утонуть. Каких тут только нет: розы, тюльпаны, лилии, лотосы, пионы и…       Стоп, лотосы?       От кого этот букет розовых ещё закрытых лотосов?       Заметив его, она не может оторвать взгляд. Какой же шикарный букет! Она действительно любит эти цветы. Моментально вспоминается тот самый день, когда в «Эндимионе» ждали мистера Чапмана с визитом, и как она расстроилась, что поставщики не успели привезти им свежих лотосов для украшения. Тогда, поспешно уезжая из ресторана, она однозначно понятно бросает Максу, что сильно рассчитывает на букет лотосов, который будет ждать её по возвращении. А после переключается на Рэймонда, ожидающего её возле открытой двери кабинета, и забывает про всякие там цветы.       Теперь это маленькое желание исполнено: свежие, готовые вот-вот раскрыться во всей красоте лотосы стоят между прочего здесь, в палате, и, сами того не зная, радуют её одним своим присутствием. Как только она доберётся до телефона, то сразу напишет Максу «спасибо» за эти цветы. Они и вправду благотворно на неё влияют.       Доктор Кесслер — приятный мужчина глубоко за пятьдесят с вытянутым лицом и преданно-добрыми карими глазами — отвлекает её своим осмотром и стандартными вопросами по типу, помнит ли она какое сегодня число и как она здесь оказалась. Неожиданно он поправляет её в называемой дате: сегодня уже воскресенье, а не суббота, как ей подумалось. Она проспала больше суток, но едва ощущает себя отдохнувшей.       От его вкрадчивых расспросов о том, что именно с ней произошло, начинают течь слёзы. Память послушно включает в голове повтор всех событий без пропусков и пробелов. Эти воспоминания настолько тяжелы, что почти физически вдавливают её в подушку. Доктор Кесслер не получает вразумительных ответов о том, что конкретно произошло, но понимает, что она помнит. Она всё помнит. Док сообщает, что чуть позже с ней побеседует врач-психиатр. Может, оно и к лучшему, как говорит мама.       Сами родители появляются в коридоре за окном палаты минут через двадцать после сообщения, что их дочь очнулась. Должно быть, они остановились пожить в городе, в одной из своих квартир, и поэтому приехали столь быстро. Так как принимать посетителей она пока совсем не в состоянии, в палату их не пускают. Они остаются по ту сторону и просто смотрят на неё из окна коридора. Эти почерневшие от горя лица ей не забыть никогда. Они похожи на двух мертвецов, воскресших, быть может, каких-то двадцать минут назад.       Но она так рада их видеть! Без конца поглядывает на них с особенным облегчением всё оставшееся время разговора с доктором. Они ловят каждый её взгляд на себе, отвечая то лёгким кивком, то улыбкой или взмахом ладони. Док продолжает беседу с ней совсем недолго: её разум быстро начинает мутнеть, занавешиваться навязчивым желанием поспать.       И это после суток в отключке. Странно.       Как только её оставляют одну, Морфей тут же проводит своей снотворной рукой ей по глазам, защёлкивая веки на замок. И вот она уже в воздухе, летит. Темнота, вой ветра, лязганье цепи, лёд вместо ног, жар вместо головы. Нет, это не полёт. Это тот же проклятый зал и тот же отвратительный ринг. Она снова висит здесь вверх ногами как паук, запутавшийся в собственной паутине, пойманный в свою же ловушку. И кто-то, что-то другое, невидимое, без лица, без формы теперь высасывает из неё жизнь. Воздух кончается быстро, надежда на спасение — ещё быстрее. От мощного грохота металлического грома она просыпается: измученная, растерянная, задыхающаяся.       В палате пусто и тихо за исключением молчаливой компании цветов и мерного звука включённой медицинской аппаратуры, что по-прежнему вьёт к ней свои руки-провода. Приснившегося кошмара нет, больше нет. Она один на один с этим миром, который до сих пор держит её в живых, в сознании. Значит, она всё ещё для чего-то ему нужна.       Кажется, док только что вышел из палаты, и глаза прикрылись всего на пару минут. Но почему тогда тут уже горит ночник, а за окном густые сумерки смешивают тучи с тёмным небом? Холодное лезвие полумесяца не может ей ответить. Оно лишь обдаёт своим призрачным светом сквозь окно букет лотосов, который так её успокаивает, завораживает.       Заснуть вновь получается лишь под утро, но почти сразу она будится очередными врачами. Снова осмотр, вопросы. Пару раз ей намекают на необходимость привлечь полицию. В ответ на это она отрицательно качает головой, разглядывая космос гематом на своих руках по контуру былой верёвки. Скорее всего здесь всем платят сверху за молчание, но любопытство непосвящённых, как это часто бывает, оказывается сильнее.              Она начинает идти на поправку, так как все последствия случившегося удалось сгладить. Её предупреждают лишь о трудностях с вниманием или управлением эмоций. Психиатр назначает ей приём лекарств «для полного восстановления» и настаивает избегать сильных потрясений, нагрузок на нервную систему.       Знал бы он, в каких она сейчас обстоятельствах.       Однако ей и вправду на глазах становится всё легче и легче. Скоро доктор Кесслер разрешает визиты к ней, и первыми оказываются родители.       Мама с несдерживаемым облегчением сразу устремляется к её кровати, берёт слабую руку своими горячими, взмыленными ладонями и подносит к ненакрашенным губам. Это всё, что нужно им обеим сейчас, чтобы понять друг друга. Слова — лишнее.       Папа же так и застывает на входе. На его сером лице ярко выделяются лишь покрасневшие глаза. Почему-то он не решается пройти. Стоит и смотрит. Смотрит и молчит. Видно, как его опущенная вдоль тела рука легонько подрагивает от перенапряжения.       — Состояние вашей дочери стабилизировалось, — комментирует им доктор Кесслер. — Мы придерживаемся назначенной схемы лечения и пока будем наблюдать. При благоприятном исходе уже через неделю сможем перевести её на домашний уход.       — Конечно, — мама отвечает ему, не отрываясь от руки дочери. — Спасибо, док.       — Да, — иссушенным голосом отвечает папа, — спасибо.       — Вы знаете, что это не мне нужно говорить спасибо. Мы смогли предотвратить катастрофу только потому, что её быстро привезли.       — Девочка моя, — мама преданно заглядывает ей в глаза, — с тобой всё будет хорошо. Ты здесь, с нами.       Когда док удаляется из палаты, она тихо добавляет:       — Тебе больше ничто не угрожает.       — Кхм-кхм, — папа, наконец, может подойти к больничной постели и встать рядом с женой, — родная, я… счастлив, что всё обошлось. Мы с мамой тебя очень ждали. Мы все ждали твоего возвращения.       — Я тоже, — колючая слеза катится к мочке уха.       — Мне так жаль. Мне так жаль, что это произошло. Всё из-за меня.       — Нет, — раненой птицей выпускает она откуда-то из зацветшего сада в груди. Оттуда, где среди распускающихся листьев и цветов проблёскивает металлическая пластина совести, на которой жгуче саднят рваные царапины.       Она здесь из-за себя.       — Мы все понимаем, что из-за меня, моя радость. Только из-за меня.       — Папа…       Но на его глазах уже сверкают алмазы горьких, скорбящих слёз. Ему больно так, что кажется вся палата вокруг мрачнеет, леденеет, съеживается. Очень хочется честно всё ему рассказать, но трудно собраться с мыслями.       — Теперь всё будет хорошо, — мама ласково гладит каждый её пальчик один за другим, словно это — самое важное занятие всей жизни. — Ты поправишься и поживёшь у нас, пока будешь восстанавливаться. Я купила тигровые лилии для нашего сада. Они дивно красивые. Мы будем высаживать их вместе с тобой. Ты же так это любишь, родная.       Папа беззвучно плачет, закрыв глаза. И её сердце, изувеченное событиями, обливается кровью вместе с ним. Из внешних уголков глаз стекают противно-щекотные дорожки слёз, норовящие наполнить её уши своей солью.       И всё из-за неё. Это всё из-за неё!       Боже, если бы они только знали!       — Что с твоим казино? — она сглатывает ком неготового признания.       — Как тебя это может заботить сейчас? — папа достаёт платок натурального шёлка, чтобы утереть лицо. — С «Дардевиллем» всё в порядке, не беспокойся. Скажи, что эти мудаки посмели делать с тобой?       — Только если можешь, — как всегда, мама сглаживает его углы.       Врачи говорят, что насколько бы ни было сложно, травматичную историю стоит рассказывать. И чем чаще, тем лучше. Поэтому, набрав в грудь побольше воздуха и мужества, приходится вновь окунуться в воспоминания и впервые пересказать их. Без подробностей, но и без утайки. Разве что только игнорируя тот факт, как она по собственной воле оказалась на балконе клуба без охраны.       Слушая её, мать в тихом ужасе прикрывает рот рукой, а отец, задумавшись, смотрит куда-то в окно, словно он и не здесь вовсе. Его брови всё больше и больше сводятся на лбу, сгружая причудливые иероглифы глубоких морщин. Как только её рассказ заканчивается, папа с омерзением высказывает:       — Вот же больные уроды. Жаль, никого из них не удалось взять.       — Всё равно месть здесь не лучшее решение, дорогой, — мама строго смотрит на него.       — Не лучшее, но единственное.       — Уже известно, кто это был? — ей хочется прервать родителей, не давая им уйти дальше в своём разногласии. — Кто меня похитил?       — Мы знали с самого начала. Они должны были украсть тебя из ресторана ещё за пару дней до этого, помнишь? Мы тогда помешали их плану и почему-то самонадеянно решили, что другого у них нет.       — Они вынуждали тебя отдать «Дардевилль»?       — Да. И я почти подписал бумаги, если бы тебя не успели найти.       — Как? Как вам это удалось?       — Я и не знаю, — папа смотрит на неё озадаченно. — Кажется, на фото с тобой, что мы получили, был боксёрский ринг. Каким-то чудом это помогло вычислить, куда тебя увезли. Мы не были до конца уверены, поэтому мне пришлось тянуть время, пока ребята за тобой едут.       — Если бы не Рэймонд… — мама поднимает взгляд с дочери на мужа.       — Да, однозначно. Все поиски взял на себя он.       — Его же не было в городе, — услышанное сбивает пульс, бросает пламенный закатный свет на листья распустившегося внутри сада.       — Ему пришлось срочно вернуться. Иначе мы бы с тобой сейчас, наверное… не разговаривали, — качает головой отец. — Я в неоплатном долгу перед этим парнем. Мы все.       Надо ли говорить, как ёкает её очарованное сердце? Оно нагревает щёки здоровым тёплым румянцем и дёргает за уголки губ, заставляя их вздрагивать от сдерживаемой улыбки.       Похоже Рэймонд и вправду сделал невероятное. Она уж точно должна ему, как минимум, одну жизнь.       — Надеюсь, ты вознаградишь его достойным гонораром.       — Поверь, обижен он не будет.       — Мне жаль, что вас так потрепало, — говорить о Рэймонде больше невозможно, и она переводит тему.       — Перестань. Это не сравнится с тем, что пришлось пережить тебе, — мама гладит её по голове. — Нам бы очень хотелось всё исправить, родная.       — И мне тоже.       — Нет, ты здесь не при чём. Это мы знаем точно.       И время, отведённое им для посещения, заканчивается. Об этом сообщает медперсонал, скромно заглянув в дверь палаты. После буквально пары бытовых вопросов родители оставляют ей красноречивые поцелуи на лбу и щеках и не спеша, нехотя удаляются.       — Спасибо за цветы, — произносит она им вслед.       — Что? А, да. Это выбирала мама, — уставшим голосом отвечает отец. — Лилии, как ты любишь.       — Я догадалась.       Её оставляют наедине с собственным напряжением. Этот разговор растрепал море внутри неё, которое теперь волнуется, кипит, пушисто пенится от мыслей. Как-то резко в памяти возникает запах мужских духов, что дотронулся до неё прямо перед полной отключкой. Этот запах невозможно точно утверждает, что Рэймонд действительно был там, в том ужасном месте, и командовал спустить её вниз, и подхватывал на руки среди прочих, и просил взглянуть на него, когда она была уже без сознания, и дотрагивался до пульса на шее, надеясь его застать. Воображение рисует это так отчётливо, так правдоподобно, что никак не развидеть. Пожалуй, Рэю пришлось сделать всё, чтобы её найти, спасти, забрать с собой.       А разве можно быть таким невероятным?       Она добирается до телефона и тут же пожинает плоды своего исчезновения: среди прочих пропущенных три — от Эми в ту ночь, потом пять — от матери и отца, и один — о Боже! — от Рэя. Один, но чуть ли не самый громкий, самый многозначительный, самый нужный.       Рабочие сообщения здесь же отвлекают её насущными вопросами. Ресторан выстоял и до сих пор справляется без её руководства, хоть и с просадками. Макс просит его уволить, потому что происходящее нечто (его никто не ставит в известность) дико пугает. К слову она вспоминает поблагодарить его за цветы, а в ответ он признаётся, что не знал, какие розы выбрать, поэтому взял и белые и красные.       Но кто же тогда прислал ей букет лотосов?       Она думает об этом и на следующий день, когда за дверью палаты раздаётся тихое шуршание. Слышится пара брошенных фраз и в приоткрывшемся проёме показывается милое округлое лицо Эмили. Девушки радостно переглядываются и приветствуют друг друга, как всегда, улыбаясь во все тридцать два. Эми проходит и устраивается на стульчик доктора Кесслера возле её кровати. В палате сразу становится как-то теплее, уютнее.       — Как ты? — заботливо интересуется Эмили.       В ответ она улыбчиво кивает ей, собираясь сказать привычное «хорошо» или «в порядке», но слова тонут, меркнут, испаряются, так и оставаясь неозвученными. Её кивки замедляются, и под увядающей улыбкой на лице Эми она начинает плакать. Слишком сложно признаться, что на самом деле она разбита, замучена. Эти сны… Ни один из них не обходится без кошмаров. Они снова и снова напоминают ей, что произошло, и стирают в порошок её силы стойко держаться. Поэтому теперь она беззвучно плачет, не стесняясь своей слабости. Взгляд Эми тоже застилается слезами, как бы та не старалась держаться. Лучше так, чем иллюзорное «всё хорошо». Эми берёт её за руку и произносит:       — Не представляю, через что тебе пришлось пройти, но мне больно вместе с тобой.       — Спасибо. Спасибо, дорогая.       — Хочешь поговорить об этом?       Она сглатывает и согласно кивает. Ей приходится снова пересказать свой кошмар, происходивший наяву. Эмили слушает её то с ужасом, то с отвращением, то с тяжёлой печалью на лице. Под конец даже слёзы уже заканчиваются, от них остаются лишь мокрые следы на щеках.       — Я до сих пор не могу успокоиться: почему я не пошла искать тебя сразу же, как получила сообщение? — Эмили достаёт маленькое зеркальце, чтобы поправить макияж, подразмытый сопереживанием. — Мне ведь оно с самого начала показалось странным.       — Сообщение?       — Да. Я думаю, эти говнюки написали мне с твоего номера, чтобы мы не дёрнулись искать тебя, и они выиграли время.       Вспомнила. Так Эми же не знает, из-за чего всё произошло!       Из-за кого.       — Нет. Это написала я сама. Мне нужно было сделать вид, что я потерялась.       Эмили отвлекается от своего отражения:       — Чего?       — Долго объяснять.       — А я теперь никуда не тороплюсь. Давай-ка, выкладывай: зачем тебе нужно было нас так разыгрывать?       — Не вас, — она чувствует, как смущение вышивает на коже свои жгучие красные пятна.       — А кого?       И ей хочется произнести имя, но оно отчего-то не торопится стать объявленным во всеуслышание.       — Того самого, да? Мистера Смита? — Эми смотрит на неё с заговорщицким прищуром.       — Как ты догадалась?       — Я так и поняла, что между вами что-то было.       — Что? Нет. Почему ты так решила?       — Просто я помню по твоим словам, что он всегда такой спокойный, сдержанный. А тут, когда он приехал в тот клуб, я подумала, он собирается вывернуть его наизнанку, чтобы тебя найти. Досталось всем, — в палате становится душно дышать от новых иллюстраций.       — Конечно, это же его работа. Тут любой бы на его месте…       — Можешь верить в эту чушь сколько угодно, а меня не обманешь. Я его видела. И в тот момент для него не существовало никого и ничего, кроме тебя. Поверь, им двигал не служебный долг, моя хорошая, — Эми философски вскидывает взгляд наверх, — а кое-что совсем другое.       — Что же? — она насмешливо смотрит на замечтавшуюся подругу.       — Что, что… Личные мотивы.       — Тебе показалось.       — Кого ты пытаешься обмануть? Стал бы обычный телохранитель так теряться? Твой мистер Смит, конечно, пытался не показывать, но он сильно нервничал. Я сразу подумала, что между вами что-то было. Признавайся, как далеко всё зашло? — особо важное лицо детектива Эмили невольно вызывает скованную улыбку подозреваемой.       — У нас был только поцелуй.       — Так и знала! Вот! Я же говорю, меня на этот счёт не проведёшь. И?       — Всё, не более.       — А зачем нужно было устраивать такой спектакль?       — Хотела выяснить, почему этот поцелуй «был ужасной ошибкой», — она показывает пальцами кавычки острых краёв цитаты.       — У-у, как неосмотрительно, мистер Смит. Он прямо так и сказал?       — Это теперь неважно, после того, что произошло.       — Брось. Конечно, ты перестаралась в своём фокусе с исчезновением, но поговорить и всё выяснить вам это не помешает.       — Сомневаюсь. За то время, что я здесь, он до сих пор не навестил меня.       — Вообще-то он просидел тут всю ночь, — Эми смотрит на неё нахмуренно.       — Кто? Рэймонд?       — Он самый. Твои родители разве не говорили?       — Нет, — она растерянно хлопает глазами.       — Насколько я знаю, тебя доставили сюда рано утром. Твои родители приехали почти сразу и проторчали тут весь день допоздна. Ты не просыпалась. Тогда, как они упомянули, Рэймонд сам предложил сменить их. Он остался здесь на всю ночь, а уехал, кажется, незадолго до твоего пробуждения.       Кто-то вообще собирался ей об этом сказать?!       — Ты уверена?       — Не похоже, что твоя мама стала бы придумывать такое.       — Зачем… зачем ему тут сидеть?       — По-моему, ответ очевиден.       На улице светло, а внутри становится ещё светлее. Как хочется сейчас дотянуться до Рэймонда и просто без слов обнять его за шею, прислониться всем телом, молчать и слушать его молчание в ответ.       — Вряд ли он провёл здесь всю ночь, — она произносит небрежно, но глаза предательски рисуют набросок желаемого силуэта в одном из кресел напротив кровати, выключают день, зажигают далёкие звёзды и острый серп полумесяца на небосводе, стирают все звуки на фоне её медленного дыхания. Только лишь знакомый нервный тик за стёклами очков сбивает его непрерывный взгляд в её сторону.       О чём ты говорил с ней, не проронив ни слова вслух, Рэймонд?       Нет, не предполагайте, что он мог сидеть снаружи палаты, а не внутри, или вообще оставил своих ребят дежурить вместо себя, — она в это уже не поверит. Ей буквально видятся очертания его потяжелевшей от мыслей головы, которую подпирает согнутая вон на том подлокотнике рука. Ей слышится его запах, самый манящий запах на планете, что послушно вдыхался и выдыхался ею в плотных слоях сновидений. Она быстро отгоняет нарисованный перед глазами мираж и просит Эмили рассказать, как дела у неё самой. Та подхватывает предлог, и они больше не возвращаются к этой теме.       Заметно, как после визита Эми она совсем оживляется. Встаёт с кровати и блуждает по палате, берёт в охапку букет лотосов от неизвестного отправителя и глубоко вдыхает их талый, нежный аромат, часто выглядывает в окно, смотря на прохожих: нет ли там кого-то особенного?.. День за днём посетители скрашивают её пребывание здесь. Многие приходят, радуют, отвлекают. Многие, но не Рэймонд. Он так и не появляется за всё время её нахождения в клинике. А она ждёт и каждый раз ловит свою первую мысль, когда ручка двери начинает нажиматься:       …Рэймонд?       Нет, он не приходит даже в день её выписки. Она непроизвольно ищет его взглядом сначала по сторонам коридора, потом в фойе и на улице. Безуспешно. Двое телохранителей рядом, ребята Рэя, несут её вещи и пару букетов, которые она решила непременно забрать с собой. Мама щебечет ей сбоку о каких-то смутно знакомых людях, но это всё — фон. А главной фигуры на нём так и нет.       Ну что за глупости! Никто ей и не нужен вовсе.       — Да, босс, — отвечает на входящий вызов Марк уже по дороге в поместье. Она молниеносно переводит взгляд на его телефон, который он держит в руке. — Да, всё в порядке. Так точно. Ничего подозрительного, дорога чистая. Всё под контролем. Что? Э-э, да, в порядке. Конечно, босс, понял. Конец связи.       На время их разговора её сердце забывает, что должно биться. Этот трепет от схваченных ответов и придуманных вопросов на том конце провода пускает ток по её нервам. Так не должно быть.       Она рискует совсем зациклиться на этом Рэймонде.       Неделя в родительском особняке очень удачно переключает её с нездорового интереса к нему на свою обычную жизнь. За солнечными ваннами с книгой на террасе, семейными ужинами, совместными прогулками, рабочими созвонами и хобби, на которые наконец-то нашлось время, она совсем забывает надеяться на желанную встречу. Всё идёт своим чередом вплоть до её возвращения в город. Только вечером, накануне даты её отъезда, папа как-то странно задерживается по дороге домой. Разное бывает, но так, чтобы он приезжал позже двенадцати — совсем редкость.       Вот за дверью её спальни по коридору второго этажа слышатся быстрые шаги. Она выглядывает из своей комнаты, замечает мамину фигуру, скрывшуюся за поворотом, и, недолго думая, отправляется следом. Из прихожей слышится, как дворецкий приветствует хозяина дома. Мама быстро спускается с лестницы и уже пропадает из виду, так что ей тоже приходится поторопиться. Это закрытое домашнее платье на ней, оголяющее лишь панораму плеч, совсем не предназначено для спешки. На лестнице она терпеливо придерживает его облегающий подол, стараясь сохранять спокойствие. Через пару мгновений до неё доносится взволнованный голос мамы:       — Милый, как же я рада, что ты наконец приехал. Я так тебя жду.       Папа что-то отвечает ей, но не разобрать. Спустившись в гостиную она видит, как родители обнимаются. Наблюдать за этой парочкой всегда одно удовольствие. Глава семейства с удивлением замечает дочь и произносит:       — Вы что, вдвоём решили устроить забастовку своему режиму? Разве ещё не достаточно поздно, чтобы лечь спать?       — Как тут уснуть, когда ты где-то потерялся? — отвечает она отцу, проходя в раскинутые для неё объятия.       — Иди сюда, родная. Теперь всё в порядке. Теперь точно всё будет в порядке.       От него пахнет дождём, кожаным салоном и ещё чем-то странным, неожиданным, малоприятным.       — Дорогой, твои руки… что произошло? — раздаётся тихий мамин голос за её спиной.       — Неважно.       Отцовские объятия становятся ещё крепче, но вопреки им она отступает на шаг, чтобы посмотреть, о чём говорит мать. От вида его воспалённых стёртых костяшек пальцев мысли теряются:       — Папа, что ты сделал?       — Только то, что должен был, радость моя. Кстати, — он обходит её и направляется в гостиную, — надеюсь, вы…       Она с немым огорчением оборачивается ему вслед.       Почему насилия вокруг неё становится всё больше и больше?       Вместе с этой мыслью за спиной, по ту сторону входной двери слышатся шаги. Непередаваемо знакомая поступь надламывает её кратковременное спокойствие до частых ломаных трещин, что с хрустом расползаются по телу. Голова лишь вполоборота поворачивается на звук открывающейся двери. Как из далёкого тоннеля до неё доносится окончание фразы отца:       — …не будете против, что я пригласил Рэймонда остаться у нас?       Дворецкий уже идёт навстречу гостю. Родители оборачиваются и вглядываются куда-то за её спину.       — Против? Наш дом всегда открыт для дорогого Рэймонда! — недоумение мамы сменяется открытой улыбкой кому-то позади. — Здравствуй, проходи скорее.       Паника ударяет в сердце будто в огромный колокол, и круги его эха раскатываются рябью мурашек по коже. В дом проходят тихим уверенным шагом. Она всё ещё стоит спиной и не смеет пошевелиться. Невозможно.       Рэймонд здесь!       И ей не справиться со своим благоговением перед ним, со своей оторопью от неожиданной, хоть и столь желанной встречи. Только манеры приличия заставляют её развернуться. Рэймонд, слегка намокший от дождя на улице, с учтивым видом стоит в прихожей. Застывшие капли воды волшебно мерцают на гладком стекле его очков, пока он снимает свой тренч.       Боже, и откуда он взялся такой красивый?       Она любуется медленностью и свободой его движений, золотым отблеском печатки на мизинце, его мокрой рябью уложенных назад волос, глянцево лоснящихся в освещении прихожей.       — Добрый вечер, — наконец произносит Рэй, освободившись от плаща. Она лишь кивает ему в ответ, ведь рот склеился её немым восторгом, и нет сил разорвать эти чары.       — Проходи же, Рэймонд, — у мамы всё никак не выключается радушие. — Мы все так рады тебя видеть!       — Спасибо, — его крадущийся тембр голоса обезоруживает, раздевает, ставит на колени. Она бы так и сползла на пол, сев ручной львицей у его ног, и ласково замурлыкала бы от своего нескромного счастья. От счастья, что хозяин рядом. За его поступок, за своё спасение она вверяет ему во власть свою жизнь, саму себя, и готова с удовольствием заплатить эту цену.       Рэймонд рядом. Можно ли спокойно дышать, когда он вот так, лишь вскользь касается её взглядом, степенно приближается и, проходя мимо, чуть склоняет к ней голову, чтобы мягко сказать «с выздоровлением»? Другим не слышно ни его слов, ни ударов её трепещущего сердца. Это остаётся только между ними. Тёплый тропический ливень проливается у неё внутри и смывает пыльную тень слов, сказанных когда-то давно. Он оживляет распустившийся в ней сад, смачивая его почву так, что вот-вот потечёт по ногам. Её проступившие соски твердеют не от холода. Она скромно кивает:       — Спасибо.              — Пол, — обращается глава семейства к дворецкому. — Какая из свободных спален у нас лучшая?       — Все гостевые комнаты в превосходном состоянии и готовы к размещению, — отвечает тот.       — Я спросил не про «гостевые», а про «свободные», Пол.       — В таком случае можем открыть восьмую, — дворецкий послушно кивает ему.       — Прекрасно, то, что надо! Проводите, пожалуйста, мистера Смита в восьмую спальню и предоставьте ему кого-нибудь из персонала в личное распоряжение. Обеспечьте нашему другу самый лучший приём.       — Спасибо за гостеприимство, — чеканит Рэй и поправляет очки. — Я очень признателен.       — Пожалуйста, друг мой, будь как дома. Здесь всё к твоим услугам. Пол проводит тебя.       И все расходятся. Родители, переговариваясь, поднимаются на второй этаж. Следом за ними уходят и Рэймонд с дворецким. А она всё топчется на месте, потому что позабыла, как ходить и как перестать выглядеть дурочкой. Всё бы ничего, но… восьмая спальня.       Она ведь спит напротив, в седьмой.