Не отрывал взгляд от (экрана) него

— Ну, знаешь. Я бы не хотел, чтобы ты сидел в телефоне, пока я здесь. — Сейчас. Мне нужно прочитать кое-что и ответить. Хаск не отрывал взгляда от экрана. Его старый коллега спустя долгое время отправил ему письмо, с прикрепленными документами с полезной информацией. Он бы и дальше изучал полученное, но услышал со стороны рваный вздох. Он поднял глаза. Блять. Он вроде пообещал себе, что больше не доведёт его до такого состояния. Что он, чёрт возьми, снова сделал не так? — …Почему ты плачешь? — Что я сделал не так? Отведённые судорожно глаза вовсе не способствовали пониманию, и только закапывали обоих ещё глубже в бездну обид и боли. Хаск потушил экран телефона, что не осталось незамеченным его собеседником, который быстро проследил взглядом его движение. Хаскера посетила какая-то догадка. — В этом дело? — Он поднял мобильное устройство на уровень глаз. — Да, — сквозь туман болезненности это звучало как-то особенно. Его правый глаз особенно пожелтел, и голос был по-особенному дрожащий. Но такое уже происходило, а Хаск всё не мог научиться! — Я устал. Энджел стал понемногу отходить к кровати, пока не сел на неё. Грязно-желтоватые простыни неохотно приняли его и казались липкими и неприятными сейчас. Хаск сделал шаги к нему, но Энджел резко дёрнулся. — Блять. Прости, — он никак не мог запомнить, что тот в этом состоянии не переносил тактильность. Хотя в целом, до этого можно было додуматься. — Почему я вообще должен… Существовать… — сырой голос оседал в пространстве как что-то очень вязкое, его хотелось… прекратить? Хаску было больно чувствовать его таким. — Я не понимаю, что случилось, пожалуйста, скажи. Энджел поднял глаза и посмотрел в него. — Я не чувствую… Внимания. Меня заебало, что все всё время не обращают на меня внимание: у них либо моё тело, либо кто-то другой! И ты…— Хоть в его словах и было восклицание, голос звучал как никогда устало, а потом и вовсе надломился, — почему ты не реагируешь, пока я не начинаю плакать? — И ему хотелось блять уничтожиться, просто нахуй уебать себя, лишь бы больше никогда не доставлять Энджелу такое. Как он вообще посмел заставить его думать так про себя? Как он мог не дать ему что-то настолько простое? Как он посмел поступать как они все? — Я понял. Я не осознал свои действия. Умоляю, прости меня, — он был готов встать на колени, да только ведь это всё равно не поможет, — я готов слушать тебя и не отвлекаться ни на что вообще, — он надеялся, что если не его слова, но его тело сможет передать то, что он чувствует. Просто передать хоть частичку того чувства, что переполняет его абсолютно. И кроме самоненависти там было место и для тепла для одного ближайшего существа. Рукой стерев слёзы и посмотрев на мокрые следы на перчатках, он все же направил взгляд на него. Он нечитаемо глядел на него несколько секунд, и чувство тревоги было способно достичь земли, если бы он не сказал хоть что-то. — Пожалуйста, не делай так больше, — он сам весь съёжился, подобрал колени к груди и обхватил их руками, — у меня блять паранойя. Снова секунды неизвестной тишины. — Я не могу смириться с тем, что все что угодно интереснее меня. Это нечестно блять. И снова невозможное желание исправить, невыносимая и неисполнимая тяга к починке того, к разрушению чего ты собственноручно привязан. Просто от недостатка мыслей и привычек. Оборачиваясь назад, он бы никогда не хотел так делать снова. — Это… — время, чтобы подобрать слова и не дать ускользнуть последнему блеску в глазах, — это совсем не так. Мне очень жаль, что из-за меня ты так думаешь. Ты интереснее всего, что я знаю, и это не изменится, — «обещаю», если бы в груди не кольнуло «а еще ты обещал не делать ему больно, и где ты теперь?» — Я бы хотел верить, — он съёжился окончательно, — я доставляю слишком много проблем. Как это выносить? — Хаск бы мог что-то вставить, но Энджел продолжил, — я просто хочу, чтобы меня послушали. Чтобы ты меня послушал. Уделил внимание, не брал и не смотрел в экран, а на меня. Не на моё тело, моё лицо, а на меня. На то, что я хочу сказать, может быть… — его запал заметно поутих, и он безвольно опустил голову на колени назад, — я же, ебать, не прошу тебя всё комментировать, я понимаю, что тебе многое может быть непонятно, но… — выдох впервые глубокий за весь вечер. — Я буду тебя слушать, — выражая абсолютную готовность сказал Хаск, и осторожно подошел к кровати, подальше от него, спрашивая разрешение. Получив измождённый взгляд и слабый кивок головой, после чего Энджел мог ощутить, как кровать вместила еще одного. — Спасибо. — Прости, что я заставляю тебя сомневаться. Я не хочу этого. У меня не всегда получается, — абсолютно самокритично и абсолютно искренне. Энтони посмотрел чётко ему в глаза, и они снова блеснули от слез. Хаск было бросился начать успокаивать, но тот мотнул головой. — Нет. Я рад это слышать. Позволь мне плакать. И он, конечно, позволит. Позволит ему и плакать, и будет слушать-слушать-слушать его, от мелочей, которых с тысячу произошло с ним за день и за другие дни, заканчивая теми мыслями, что говорятся только под покровом ночи, дрожащим голосом и непоколебимой искренностью, с такой нежностью и трепетом, и иногда болью и сожалением, озвучивая свои кошмары, мечты, идеи и закономерности. И Хаск будет слушать, не потому, что обещал и не только потому, что Энджелу это надо, это надо и ему, просто слушать, как проходит его день, дни, месяцы и может даже годы, просто слушать и смотреть, наблюдать и вникать, и просто быть с ним.