С.К.Л.З.

Я хочу рассказать вам о своих последних месяцах. О том времени, когда из моей жизни ушел брат, и когда в ней появился человек, который меня убил. Даже не знаю, когда все началось. Может быть, когда Карсель решил отправиться на чужую войну. Может быть, когда влюбился в чужестранку. Может, еще когда мы были совсем детьми. Но, так или иначе, нас всегда вело в эту финальную точку. Хотя, возможно, влекло к определенному исходу лишь его. Я просто была рядом, второстепенным героем его истории, который попадает под горячую руку. Меня лишь зацепило ударной волной его трагедии, совершенно мне чуждой. Впрочем, так я могу рассказывать вечно, вы ничего не поймете. Мне бы сосредоточиться на воспоминаниях… О том, что было до всего этого бесконечного кошмарного сна, и до чего уже давно тяжело добраться, будто даже память занесло пылью и снегом, засыпало обломками после очередного взрыва. Может быть, имеет смысл начать рассказ с того, что я помню очень хорошо. Госпиталь. Я смутно осознавала свой путь туда. После того как пришло письмо о ранении Карселя, кажется, я была в слезах все время. Будто под гипнозом, все в пелене слез, я взяла отпуск в театре, собрала в маленький чемодан немного вещей и его любимую книгу — «Великие герои войн», — а потом несколько раз в том же трансе пересаживалась с одного поезда на другой, пока не сказали освободить вагоны. Была конечная станция, дальше — опасная близость к линии фронта. У чемодана отвалилось колесико, но я заметила это только в посольской машине, которая должна была отвезти меня в госпиталь к брату. Стоит пояснить, что наша страна официально не участвовала в войне. Президент был настроен негативно после того, что нам пришлось пройти несколько лет назад. Но в этой стране жила возлюбленная Карселя. Она навещала родителей в родной деревне, недалеко от границы, когда войска врага объявили о нападении и, не дав гражданским возможности эвакуироваться, сравняли с землей все. Карсель сходил с ума, не получая писем несколько недель, а потом, когда в конце концов пришли вести о произошедшем, не думая, собрал вещи и уехал в ее страну добровольцем. Наверно, такими же пересадочными поездами, как я теперь, но он вряд ли был раздавлен. Карсель вообще никогда не грустил, он злился. А в тот раз он был просто в ярости. Наверно, поэтому он так долго успешно справлялся. Злобный, как волк, и лишенный чего-то очень важного, ему было нечего терять, он дрался без страха и сомнения. Но никто не может вечно бежать от смерти, не получив хотя бы намека на ее близость, и его ранили. Мне не сказали, что именно случилось, поэтому я была вне себя от волнения. Не знаю, можно ли назвать счастьем, что мне помогли добраться до этого места. Может быть, лучше было бы остановиться, задержаться на пару дней и не успеть… В общем, когда я добралась, оказалось, Карсель уже рвался обратно в строй. Он был всего лишь ранен в плечо, задело кость, но гипс спасал положение. Врачи настаивали, что необходимо дождаться, когда кость срастется, но в пылу гнева моего брата было не остановить. К счастью, я появилась вовремя, потому что напряжение в палате ощущалось физически. Воздух трещал, искрился, и сжатая на спинке стула здоровая рука Карселя очень пугала. Казалось, в следующее мгновение он мог этим стулом разбить голову неосмотрительно оказавшегося поблизости врача. Впрочем, я знала Карселя всю жизнь, и понимала, что он не станет вредить своим, даже если ярость его переполнит. Именно поэтому, наверно, он так рвался на поле боя — чтобы отыграться, выпустить пар там, где мог себе это позволить. — Джули? — Карсель, увидев меня, онемел. Перебои с информационным сообщением, должно быть, повлияли и на мое письмо. А может, я в своих горестных сборах и вовсе о нем забыла. — Я привезла для тебя книгу. Говорить было тяжело. Я сознавала, что передо мной был уже не тот человек, которого я знала, не тот, к кому привыкла. Но он все еще оставался моим братом, у нас были общие воспоминания, столько проведенных вместе лет. Мы должны были найти общий язык, если, конечно, Карсель тогда, как я теперь, не утратил большую часть своей памяти. — Вы его сестра? Джубеллиан Баттеркап? Я посылал письмо, правда, ответ не пришел, — врач, вздохнувший с облегчением, когда я появилась, был рад моему визиту, казалось, даже больше, чем Карсель. Он видел много подобных ситуаций и озадаченных родственников, много горя или радости, а для нас с братом это оказалось впервые, поэтому взять контроль над ситуацией пришлось незнакомцу. — Сосед вашего брата сейчас на операции, у вас есть время пообщаться. Если получится, Джубиллиан, я бы очень просил вас убедить его отсидеться еще хоть пару дней. — Спасибо, — я улыбнулась ему благодарно и проводила взглядом. Впрочем, это было минуткой, когда я позволила себе сактерствовать. На самом деле, я была совершенно неспокойна, и все не могла подобрать слов, чтобы продолжить разговор с братом. — Как мама? — Карсель, очевидно, тоже нервничал, и голос его звучал теперь совсем не так уверенно и полно, как когда он ругался с врачом. Он был потерян и, может быть, даже напуган. Не ожидал, что я могу вдруг оказаться в этой части его жизни. — Ничего. Весной промочила ноги, до сих пор кашляет. Врач запретил ей ехать сюда, поэтому я одна, — я попыталась отодвинуть от себя чемодан, сломанное колесико заскрипело по полу. Карсель подошел и, не принимая возражений, забрал его у меня. Он отнес чемодан к своей койке, будто тот вовсе был невесом. Впрочем, не помню, какие вещи я взяла. Может, там и правда всего лишь одна книга. — А ты как же здесь? Неужели бросила театр? — В общем нет. Взяла отпуск за свой счет. А потом села на поезд. — Выглядишь замечательно. Он мне врал. Я была заплаканной, измученной долгой дорогой, к тому же, с немытой головой. Косу я заплела еще дома несколько дней назад, да так и не расчесывалась с того дня. — А ты возмужал. Это было правдой. Карсель всегда был крепким мальчиком, совсем немаленьким. Теперь он немного похудел, отчего на лице прорезались скулы, под зеленой футболкой виднелись едва показавшиеся рельефы мышц. Удивительно, что при такой перемене в объеме он не убавил… — Хочешь, почитаем книгу? — Давай про отца, — я прикрыла дверь и подошла к его койке, медленно, неуверенно ступая, будто пол должен был обвалиться подо мной, зная, что я в этом месте чужая. Но со временем, ощущая твердую опору, я поняла, что нахожусь не во сне, и это место не грезит обо мне. Все по-настоящему. — Помнишь, как мы бегали на полигон? — Карсель достал из моего чемодана, на удивление, все-таки наполненного какими-то ужасно помятыми вещами, книгу о героях войн. Я знала наизусть страницы, где было написано об отце и о президенте. Это были мои любимые истории. Карсель знал наизусть все имена. Он любил героизм. — И ты стрелял по мишеням из рогатки, напомнила я, наконец, почувствовав себя снова родной своему брату. Удивительно, что я могу вспомнить о том дне, о нашем детстве, только вернувшись к этому воспоминанию. Как будто там, в госпитале, карточку с записью этого воспоминания вытащили и забыли вложить обратно, она прилипла к забрызганным страницам, и теперь мне нужно пробираться через целую папку других воспоминаний, чтобы найти то самое. Детство и отец. И мы с Карселем в украденных касках. Все воспоминания из детства кажутся мне светлыми и залитыми солнцем, но этот день был самым ярким. Не знаю, почему он, ведь бывало множество и более значимых событий, были дни рождения и большие праздники, были путешествия к морю и новый год. Но почему-то мы с Карселем всегда любили этот день больше всех прочих, каким бы обычным он не казался. Солнце пекло с самого утра так, что из дома было не выйти без термоса с ледяной водой. Завернув себе большую тару такой вот спасительной жидкости, Карсель бережно упаковал в рюкзак еще одну для отца. Он тщательно протер окуляры и объективы бинокля, бережно упаковал и его, и только после этого нехотя сел за стол. Еда не лезла, так что я тоже едва ли позавтракала. Сидела на высоком стуле и болтала ногами, наблюдая за важными сборами. Справедливости ради, стул был совершенно обыкновенный, просто мне было тогда всего четыре. А Карселю, должно быть, семь или восемь. Летом у него день рождения, а я точно не знаю, в каком месяце случилось наше грандиозное приключение. — Давай жуй, мы теперь долго домой не вернемся! — шепеляво командовал мне брат, собирая со стола в мешочек хлеб и сыр, которые я еще не успела сложить себе в тарелку. — Это нам на обед. — Взяли бы хоть пирога с мясом, чтобы он не подумал, что я вас тут голодом морю! — мама, заметив выбранный сыном паек, попыталась вразумить его, но в ответ получила лишь протяжное гундосое «ну ма-а-а-а». — Ладно, ладно… Получив не вполне охотное, но все же согласие матери, Карсель закинул рюкзак на плечо, стащил меня со стула, и уже через несколько секунд мы весело бежали по двору к «тайному тайнику», специально названному так, потому что наш «не тайный тайник» мама уже нашла. В этом особом месте, в огромном кусте ревеня, в центр которого родители никогда не заглядывали, Карсель после прошлого большого путешествия упрятал две больших каски. Мы, вообще-то, не собирались красть, но они были очень красивые, и, надев одну из таких, каждый из нас чувствовал себя взрослым и очень серьезным. — Вот, — отряхнув от небольшого пятна пыли первую каску, брат гордо водрузил ее на мою голову с такой важностью, будто происходила коронация. Она была для меня тяжеловата, но такова цена становления взрослым, пусть даже на время. — А нам как долго идти? — зажмурив от яркого солнца один глаз, я посмотрела на Карселя. Он тоже напялил каску, с серьезным видом поправил ее на голове, и, прикинув, как ответить на мой вопрос, не нашел ничего лучше, чем буркнуть «Ну… Долго». С таким аргументом было не поспорить, так что я многозначительно покивала, будто было сказано что-то очень умное, что я обязательно поняла. А потом мы отправились в дорогу. Сначала шли спокойно, припекаясь на жареном солнышке. В деревне негде было прятаться от жары, а нам предстояло долгое путешествие, поэтому разумно было поберечь силы до леса. По залитым золотом улицам, раскаленным до того, что воздух казался медом, мы шли, к счастью, недолго. Вскоре, с полчаса спустя, нас приютили пышные березы и тополя, взявшие на себя атаку солнца. В их голубой тени, топая босиком по траве, мы позволяли себе бегать и резвиться, наслаждаясь влажной прохладой и ароматами свежей травы и сочной листвы. А за лесом, набегавшись, мы встретились с полем. Пылающим полем сушеной травы, не способной укрыть даже детей от разбушевавшегося яркого солнца, но все равно приятным и дружелюбным. После лесной прохлады мы ввалились на поле, будто нырнули в бассейн — воздух стал гуще, плотнее, окутывал все тело, и нетрудно было ощутить его возросший вес. — Посмотрим в бинокль? — я остановилась, как только завидела вдалеке, под холмом, плац. Рассматривать, что делает отец на работе, еще не подозревая, что мы идем, было особенным удовольствием, и Карсель никогда не мог отказать в нем ни мне, ни себе, так что уже в следующую секунду он снял с плеча рюкзак. С осторожностью опустив его в густую колючую траву, он вытащил бинокль, с одной стороны покрытый мелкими каплями конденсата. Бережно стерев влагу с корпуса, брат первым поглядел, настроил что-то с очень серьезным видом, хотя, очевидно, тоже мало понимал. — Вот, он там, — он протянул мне прибор, помог уверенно взять двумя руками и установить равновесие. — А куда смотреть? — я сильно отклонялась назад, чтобы стравиться с немаленьким весом бинокля, а от тряски прибора в руках сложно было «успокоить» картинку. — Так, сначала зафиксируйся, — Карсель обнял меня за плечо и помог встать поудобнее. Когда я понемногу приспособилась и изображение перестало дрожать перед глазами, он показал пальцем направление. Через линзы его палец казался очень уж огромным, но деталей было не рассмотреть — все размыло. Переместив взгляд по направлению, я, наконец, заметила такое увлекающее далекое движение. Отец работал водителем и обычно тренировал какие-то тактики и особые способы управления, что мне всегда было не под силу постичь. Когда я заметила его, он как раз вышел на перекур. Это событие вызывало такой восторг, что, вспоминая, я всегда плачу. Теперь кажется, что мне такие эмоции вовсе не под силу. Может, пришли другие времена… — Увидела? — уточнил Карсель, и я закивала. Разучилась говорить от радости. Просто глядела и восторженно дышала с раскрытым ртом, пока брат не забрал бинокль, чтобы тоже пошпионить. — Пойдем быстрее! — я принялась дергать его за рукав, в нетерпении скорее добраться до отца. — Хорошо, я догоню, — Карсель с прежней любовной аккуратностью прибрал в рюкзак наш волшебный артефакт, а потом пустился бегом вниз по холму вслед за мной, придерживая каску. — Вот сорванцы! — отец рассмеялся, когда мы наконец добрались до места и он смог нас разглядеть. — А если бы я уехал раньше, чем вы добрались? Подхватив нас обоих на руки, он покружился, вместе с нами весело хохоча. — Не уехал бы, — поправляя каску, уверенно заявил Карсель. — Ты же знаешь, что мы придем! — Но я не знал, что у вас есть это, — без малейшего сопротивления отец стащил с нас обоих каски, сложил одну в другую и оставил на крыше машины — ни за что не дотянуться. — Давайте-ка я верну это законным владельцам, пока никто не хватился. И больше не берите чужого. — Но они лежали в твоей машине! — возмущенный таким обвинением, мой брат глянул на невозмутимо довольного отца с вызовом. — Это не значит, что они принадлежали мне. К тому же, не все мои вещи вам можно трогать, так что вопрос не обсуждается, — он покачал головой и посмотрел на стрельбище, где еще были не убраны мишени. — Раз уж вы тут, может, хотите побросать камнями в цель? — Да! — от восторженного вопля Карселя у меня заложило уши. — И ничего не закладывало, ты уже сейчас все выдумываешь! — возмущенно отметил он уже в госпитале. Снова прошло много лет, отец погиб в прошлой войне, пришла еще одна, и мы оказались не в родных полях, а в чужой стране. На территории боли и трагедии. — Может быть, — я улыбнулась напоследок, прощаясь с веселым смехом. Возвращаться из воспоминаний в реальность тогда впервые было больно. Теперь это уже обыденность. — Ты в любой момент можешь вернуться домой… — Я не стану, ты знаешь, — брат обнял меня здоровой рукой, уложил себе на плечо, и позволил тихо посидеть, изредка горько вздыхая. Слез не осталось, и я лишь смотрела на закрытую книгу о героях войны и думала, что все дело было в ней. Если бы только Карсель мечтал о чем-то другом, не попасть на такие страницы… Если бы его мечта не требовала его смерти… Впрочем, уже тогда в воздухе витало предчувствие. Мрачное, горестное. Мне казалось, что дело в атмосфере: сами стены военного госпиталя пропитались трагедией. Но это было не из прошлого, кошмарное чувство заходило в будущее. К сожалению, совсем недалеко. Я должна была уехать через три дня. Карселя удалось уговорить хотя бы ради меня провести это время в госпитале и восстановиться после ранения. Мне вновь кажется, что все можно было предотвратить. Если бы я уехала раньше, если бы он не согласился остаться. Но все случилось именно так, как случилось, и никакими фантазиями этого не изменить. Линия фронта врезалась все глубже, отгрызая от карты страны, в которой мы оказались непрошенными гостями, все большие куски, и вот пришел день, когда здание госпиталя тоже оказалось по другую сторону черты. Как бы ни был силен и яростен в бою Карсель, ему хватало ума не лезть с кулаками на автоматы, и совсем скоро мы уже сидели в грузовике, во всеобщей свалке, ожидая участи, уготовленной для нас. Вместе с остальными пленными мы были заперты в темноте, загнаны в угол без надежды и сил на сопротивление. Способных сражаться из нас было лишь трое, в основном — старики, дети, раненые солдаты. Оставалось только ждать. Дорога снова стерта из моей памяти, но мне не о чем жалеть. Те тревожные дни были наполнены только страхом, дрожью и шумным детским плачем. Мы добрались ночью, по темноте, так что не успели даже напоследок насладиться солнцем. Под строгим надзором орудийных стволов нас завели в мрачный подвал. Карсель все время был рядом и обнимал меня за плечо, и лишь это помогало не валиться с ног от усталости. Только добравшись, почти сразу вновь в путь, я была утомлена бесконечным перемещением и готова сесть посреди дороги, лишь бы, наконец, остановиться, так что до сих пор с трудом верю, что все же преодолела этот недолгий, но невыносимо тягостный путь до камеры заключения. За ними пришли не сразу. Нас побрили, переодели, выдали десяток драных одеял на полсотни человек, и только потом пришло время. Время для недозволенного нам прощания. — Всем мужчинам выстроиться в шеренгу. Три шага от двери. Охранник указывал направление пистолетом, пока второй, стоявший у выхода, целил на ближайшего к двери своим автоматом. В темноте они казались почти привидениями в своих черных костюмах. Едва отвыкшим от солнечного света глазам сложно было различить черты, но и не глядеть было выше моих сил. Кто-то от страха не поднимал глаз, а я, будто знала, что окажусь связана с одним из них, рассматривала этих мужчин, не чувствуя от усталости ничего, кроме болезненного желания провалиться сквозь землю. Кудрявый охранник сунул пистолет в кобуру, записал имена тех, кто был достаточно горд, чтобы их назвать. Остальных перечислил по номерам на выданной одежде. Наконец, он еще раз осмотрел оставшихся, проверяя, не забыли ли кого. Сжимая зубами кончик карандаша, он повторно пересчитал отобранных, сверил с количеством строк в списке, и, наконец, после необоснованно долгого ожидания кивнул напарнику. — Уводим. — скомандовал он, прежде чем сменить блокнот на оружие. Так я в последний раз видела своего брата. Он шел последним и попытался обернуться, чтобы хоть встретиться со мной взглядом напоследок, но кудрявый охранник ткнул его в здоровое плечо дулом пистолета. — Иди вперед. Нас снова заперли. Без окон, в холодной сырости, под шум детского плача. Но я еще не знала о значении всего произошедшего, да и не чувствовала ничего, кроме усталости. У меня не было сил даже расстроиться, поэтому я тупо свалилась на одну из застилавших ледяной пол подвала циновок, и потеряла связь с реальностью. Не знаю, как много времени я проспала. Все воспоминания из этого места могут казаться часом или бесконечностью, могут быть одной картинкой или целым музеем сцен. Проснувшись впервые, я не ожидала, что действительно окажусь там же, где заснула. Во сне мне виделся жаркий летний день и тяжелый бинокль. — Привет! — меня встретила широкая улыбка и, ноткой напоминания о тех днях, россыпь солнечных веснушек. Это была Микки, девочка лет двенадцати. Мы познакомились еще в дороге, когда у меня была растрепанная черная коса, а у нее — пружинистый хаос беспорядочной огненной рыжины. Теперь друг на друга смотрели две обритых юных дамы. Помню, Микки очень понравилась Карселю, и от этой мысли мне в первую секунду захотелось разрыдаться. Но, видя невозмутимую улыбку этого маленького осколка солнца, я не могла позволить себе слабость. — Ты пока первая, кто проснулся, и мне очень скучно. Я села на постели, и Микки тут же прижалась ко мне бочком, кутаясь в одно ветхое одеяло со мной. — А ты почему не спишь? — Не могу засыпать без одеяла. Может, это глупо, но никак не удержаться на месте, если меня ничем не прижимает к постели, — девочка улыбнулась, будто была в полном порядке, и плотнее прижалась ко мне. Только теперь я поняла, какой холодной она была, и как много людей среди пленных спали в слякотном морозе, рискуя серьезно заболеть. Я сильнее прижала к себе девочку. — Ты ведь взрослая? Какая у тебя работа? — не дав нам обеим распереживаться, Микки сменила тему и поглядела на меня своими огромными глазищами. — Я служу в театре. Играю, в основном, в постановках, где нужно много петь. — То есть ты певица? — И немножко актриса, — я улыбнулась. — Здорово! А ты сможешь нам спеть? — Может, когда все проснутся, чтобы не будить? Впрочем, наших разговоров уже было достаточно, чтобы потревожить сон — один на всех большой и страшный кошмар. Люди медленно поднимались на местах и терли глаза, как и я, в первое время не веря тому, что оказались здесь. — Ничего. Ваша песня наверняка будет для большинства радостнее тревожного и беспокойного сна, — одна из сидевших рядом женщин, одобрительно улыбнулась мне. И не оставалось ничего, кроме как спеть. Это успокаивало всех. Наверно, меня даже больше остальных. Погрузившись в работу, я видела в глазах окружающих облегчение, наблюдала, как они набирались сил с моими песнями, и совсем скоро уже сама почувствовала легкость на душе. Разумеется, это не могло избавить от переживаний вовсе или заставить забыть, но на время все ощущали себя причастными к чему-то большему, наконец, дающему силы, а не отнимающему. День за днем существование в этом месте становилось все менее вообразимо без песни. Совсем скоро многие из девушек запомнили мои слова, и одинокий голос сменился дружным хором. А песня больше не была мольбой о помощи, из тревожного зова она превратилась в ритуал причастности к общему делу. Она была нашей волей к жизни, восполняла силы, укрепляла надежду. Не знаю, слышали ли нас за запертой дверью охранники. Меня удивляет, что никто не ввалился с оружием, чтобы под страхом смерти запретить все, что могло вызвать единение и духовный подъем. Однажды, кажется, ночью, случилось что-то совершенно неожиданное, после чего я уверилась в наличии невидимого благожелателя, из-за которого, вероятно, наши маленькие шалости не пресекали. Я сидела на своей убогой постели рядом с дверью, не в силах уснуть в причиняющем боль холоде, от которого кололо кожу и легкие. Сложно было определить, сколько проходит часов. Времена суток отличались лишь тем, что днем приносили еду. Но все спали, поэтому я полагаю, что была ночь. Дверь тихонько приоткрылась, впуская искусственный белый свет, который обжигал глаза. Я закрыла лицо рукой и инстинктивно сжалась. Иногда они приходили и забирали кого-то без видимых причин, можно было ожидать чего угодно. Каждый раз, когда охранники заходили, чтобы раздать еду или увести кого-то, я боялась, что они идут за мной. Я пела песни и не давала людям сдаться духом. Но никого не тронули. Не было слышно ни единого шага, только глухое шуршание, а через секунду дверь закрылась, и снова воцарилась тишина. Я убрала руку от глаза и посмотрела на то, что осталось лежать на полу у двери. На стопку одеял. Всего пять, не хватило бы для всех, но они были получше тех истрепанных, что нам выдали в первый день. Впрочем, тогда у нас их было всего десять на тридцать человек, и даже такая скромная подачка оказалась более чем щедрым даром. Придвинувшись к двери, в первом порыве я прижала одеяла к себе и ощутила, сколько тепла они могут дать. Онемевшие от холода пальцы вцепились было в стопку, ища спасения, в груди еще билось горячее сердце. Я чувствовала, что поступлю не так, и не могла противиться этому. Через несколько минут я вернулась на свое место у двери и, довольно оглядывая укутанных в новые одеяла женщин, принялась дышать на свои пальцы. Намек на то, кто оказался незримым доброжелателем, я заметила лишь на следующий день. Когда включили свет, на моей одежде, там, куда я прижимала стопку одеял, обнаружился мягкий черный волос кудрявого охранника. Дальше все шло своим чередом. Однако теперь, когда он заходил с тем, чтобы исполнить свои обязанности, я неотрывно следила. Без злобы, с интересом. Он лишь однажды глянул на меня. С укором. Заметил, что не взяла одеяла себе. Или, может, знал, кто поет так утомившие его песни… Не знаю, что было у него в голове. Наверно, теперь, восстанавливая события по обрывочным воспоминаниям, я не должна делать выводов. Мне кажется, что я знаю этого человека лишь из-за того, как много я о нем думала, но на самом деле он мог бы оказаться кем угодно. И найденная мной улика не давала никаких гарантий, и все, что есть в голове — лишь фантазии. Мысли о чем-то, позволяющем на время забыть о происходящем в жизни. В общем, несколько дней после этого я думала о нем, и эти мысли позволяли скоротать время. Но однажды ночью, когда я, как обычно, не спала, дверь снова тихо отворилась. Я сидела рядом, сжавшись клубочком и дыша на пальцы, как и каждую ночь, поэтому свет резко ударил в глаза, но на этот раз я не стала отворачиваться и прятать лицо рукой. Вдруг удалось бы увидеть доброжелателя… Впрочем, теперь он и сам не скрывался, а без страха вошел внутрь. Это заставило меня бояться. Я была уверена, что пришло время, когда и меня уведут в неизвестность, вероятнее всего, означавшую неминуемую гибель. Охранник присел рядом со мной и протянул стакан с теплым молоком. — Выпей. Это поможет уснуть. — Спасибо, но… — я неуверенно протянула руку, не решаясь сразу взять предложенный дар. Неизвестно, что мне пришлось бы отдать взамен, и почему именно я должна была получить такую роскошь. — Ты плохо спишь, — опустив теплый стакан мне в руку, он дернулся, будто сразу же пожалел о содеянном, но только на миг. Только на миг он засомневался, и уже в следующую секунду снова уверенно мне кивнул. — Пожалуйста. И я послушалась. Теплый напиток сначала согрел руки, а потом начал греть всё тело изнутри. Хотя на вид это было молоко, вкус показался мне очень странным, но это уже было неважно. Главным в молоке была его температура и усыпляющее действие. Я давно не спала крепко и просыпалась от любого шороха, так что в этом даре была чудесная возможность. Когда тело вдруг, отогревшись, начало неметь от кончиков пальцев, я еще ничего не подозревала. Как только я опустила пустой стакан, молодой человек поспешил взять его и уйти. Он решительно сделал пару шагов к двери, но замер. Все его действия казались уверенными, а потом охранник в один миг становился рассеянным, терялся и не мог с собой совладать. Теперь я знаю, что его тревожил добавленный в мой стакан яд, но, может, дело было в каких-то чувствах, кроме сомнений… — Не забудь меня, если что-то случится, — охранник уже собирался закрыть дверь, как я осмелилась подать голос. — Я не знаю твоего имени… — я все также сидела на месте и глядела на него, не решаясь пошевелиться, да уже и не в силах. — Беллами. А теперь спи, — охранник исчез за тяжелой дверью, и я снова оказалась заперта. В месте, где предстояло принять смерть. — Беллами… — тихим шепотом повторила я, пробуя имя на языке. Но теперь осталось лишь послевкусие от яда.