Проповедник

Чэн морщится от боли, когда шею растирает — затекла так, как не затекала даже когда он на очередной глупой подростковой тусовке засыпал в ванной, прихватив с собой только рюкзак, что служил набитой канцелярией подушкой. Перспектива так себе — но всё же, лучше рюкзак, чем заблёванная кем-то подушка или одеяло на котором не так давно успела поразвлечься парочка с неправдоподобно громкими стонами и скрипом кровати. Он оглядывается сонно, кое-как отрывая лицо от собственного дивана. От самого края, кстати — и как он не наебнулся, заснув — огромный вопрос. Потому что спал вовсе не на диване. А перед ним. Уложив на сидения руки, а на руки — свою уставшую бошку, которая от избытка информации отяжелела. Зато Би повезло больше. Би спит себе спокойно, развалившись на диване, куда его Чэн только каким-то чудом уговорил пребраться — всё ещё бледный, но вполне себе живой. Бодро кому-то угрожает во сне, и даже не страдает муками совести от того, что Чэн от него всю ночь не отходил. Хочется пнуть его от души, чтобы сопеть перестал, перестал приходить весь израненный и пугать этим тоже, нахрен, перестал, но тут вообще без вариантов — раненных Чэн не пинает. После подростковых вечеринок было примерно так же. Хотелось кого-нибудь пнуть, а потом прополоскать рот и сожрать чего-нибудь острого, ну или на крайняк, хотя бы согретого и никем ещё не тронутого сэндвича. Повсюду всегда валялись красные пластиковые стаканчики, куда ещё с вечера алкоголь лился рекой, повсюду находились полусонные ребята, которые шатались по дому в поисках сигарет. Ото всех несло перегаром и было грязно. Сейчас ситуация не лучше. Повсюду валяются окровавленные бинты, на которые рекой лился спирт — от них как раз и несёт алкогольной дрянью вперемешку с кровью. Из шатающихся — тут только Чэн. А ещё бардак. Бардак такой, на которой только и остаётся, что смотреть устало, потому что хозяином вечеринки оказался сам Чэн — ему тоже нужна сигарета и проверить не помер ли кто из гостей. Судя по очередному бормочащему мату — не помер. А по тому, как Би проворно поворачивается на бок, пытаясь укрыться от слепящего солнца — ещё и не собирается просыпаться, чтобы помочь весь этот хлам и пятна крови вычистить. Будь Чэн моложе и устраивай он вечеринки — эта была бы последней. После вгашенных вхлам тусовок — всегда остаётся это мерзкое послевкусие. Перегар, кислота во рту и вонь повсюду. После этой ночи — мало что меняется. Разве что перегара нет, да и заблёванных углов дома. Во взрослой жизни всё чутка меняется. Вместо пьяной толпы — у Чэна раненный не-человек. И если тех, кто дом ночью разносил под басы аудиосистемы — можно спокойно выставить за порог и пожелать им хорошего пути в ад, то с Би не проканает. В аду, он — судя по всему уже побывал. А потом припёрся к Чэну. Чэн прикладывается лбом к дивану снова — на этот раз со звучным стуком, потому что его мебель нихрена не из мягких. Прикладывается, чувствуя, как мозги сотрясает в черепе и голова тут же протестующе кружится. Прикладывается и хрипит самому себе: — Ну и дибиииил. Потому что вчерашний разговор вспоминает и свои домыслы, которыми он, слишком уж, нахрен, смело — с Би делился. Вроде и не пил — всего лишь дышал дрянными испарениями жженого латекса, а вмазало до полной потери инстинкта самосохранения, и языка без костей. И как ему ебало от этих слов на месте не раскрошили? Ах, ну да. Потому что он Би зашивал, а после такого — никакому больному не захочется своему спасителю морду бить, даже если тот наговорил лишнего. Возможно. Не факт. — Чё, жалеешь, что меня оставил? — тут же слышится приглушенное подушкой и явно довольное от Би. Тот переворачивается на спину, и Чэн разглядывает повязку. Чистая. Безупречно белая. Сливается с его кожей почти идеально. Хотя, по сути — должна быть вся в кровище. Такие повязки меняют по два раза в день. Утро — самое время менять. А менять там, судя по всему — нечего. Чэн настороженно взгляд переводит с повязки на Би, у которого на роже ластятся солнечные лучи и тот, сонный ещё — совсем даже не пытается от них отмахнуться. Возможно, вчерашнего умирающего и еле передвигающегося Би, заменили на этого — который лыбится беззаботным оскалом во все тридцать два, как будто у него нигде швы не тянут и бочину не ошпаривает адской болью. Он даже потягивается сытым котом, хрустит суставами, а о ране и вовсе забывает. Чэн на это всё смотрит недоверчиво. Башкой встряхивает и ещё раз на повязку смотрит. Чистая. А у самого шея болит. Хотя болеть тут должно вовсе не у Чэна. — Доброе утро, спящая красавица. Как самочувствие? — он хрипит недовольно, продавливая ноющие мышцы. Чэну вот не очень. Чэн полусидя на полу спал, скорчившись так, чтобы бы башка была на уровне Би. Ну мало ли — тот начнёт кровью истекать и ему срочно понадобится помощь. На деле помощь сейчас нужна только Чэну — от какого-нибудь пиздатого костоправа или мануального терапевта. Би же выглядит так, словно только что выпал из двери санатория, где хорошенькие медсёстры водили его под ручку на оздоровительные процедуры, поили его кислородными коктейлями днями напролет, и устраивали сеансы массажа, которые не входиди в основную часть прайс листа. Потрясно он, блядь, выглядит. Рожа не помятая от сна, когда спал тот уткнувшись ею в подушку. На башке явно не такой бардак, как у Чэна с его всклоченной шевелюрой. Обнаженное до торса тело вон — вылизывает солнце, не хватает только поющих прямо на подоконнике птиц для райского образа. Би лениво садится, разминает плечи, как после хорошего дня в спортзале и задумывается о чём-то плотно. Задумывается, и не замечает, как Чэн липнет взглядом к пергаментной коже без единого изъяна, не считая чистой белой повязки из бинтов, где выбиваются такие же чистые белые нити. Не замечает, как Чэн подвисает чуть ниже повязки на косых мышцах, уходящих за ткань его брюк. И нихуя вразумительного в голову не лезет. Разве что, ёбнутое желание по этим мышцами пальцами провести от самых бедренных костей — и всё ниже-ниже-ниже. Одну из них опоясывает упругая вена — сине-черным жгутом, тоже уходящая вниз. Её продавить бы. Почувствовать бы пульс. Почувствовать жар от неё — потому что Чэн помнит какая на ощупь у Би кровь горячая. И какая леденяще-холодная у него кожа. И как к ней прикасаться приятно, особенно в жару. А сейчас жара. Действительно жара — с самого утра. Такая, что Чэну бы под холодный душ встать, и ещё раз башкой приложиться — только уже о кафель. Он попрочнее дивана будет. Им легче мозг себе вправить. Под холодящими струями воды — Чэну явно не до чужих косых мышц будет, и не до зверского желания их под своими руками ощутить. Из ступора Чэн выходит только благодаря тому, что Би голос подаёт. Охрипший, огрубевшей ещё сильнее прежнего и задумчивый: — Как будто я что-то забыл. И Чэн понимает. Он тоже забыл. Всё нахрен забыл, пока Би разглядывал. Попал в параллельную, нахрен, вселенную, где вы мысли косит в одну лишь сторону. В сторону Би. Вот же позорище, ну мать его, а. Чэн быстро с пола поднимается, приглаживает челку назад, что в глаза графитовыми прядями лезет, и выдаёт первое, что в голову приходит: — Забыл сказать мне спа… Би на него только шикает. Шикает он, бляха. Шикает, не давая закончить фразу. Шикает и щелкает пальцами в воздухе, словно поймал ту мысль, которую всё это время за хвост безуспешно поймать пытался. Тоже встаёт, даже не замечая, как повязка медленно сползать начинает, и оглядывается в поисках чего-то одного ему известного: — Блядь. Сколько время? Одиннадцати ещё нет? Щурится на солнце в окне, пытаясь понять в зените оно уже или ещё нет. Хлопает себя по карманам брюк в поисках не то часов, не тот мобильника. И торопится так, что хватает со спинки кресла свою изодранную рубашку с высохшей кровью, явно намереваясь её на себя напялить. Чэн эту рубашку у него из рук вырывает, встряхивает ту, тыча Би на темные разводы и рвань на боку: — И куда ты в такой попрёшься? Половина только, не кипишуй. Рубашку Чэн сворачивает сразу же — её только в мусорный бак на сожжение, как и все инструменты, и валяющиеся по всей гостиной погнутые иглы. Би косится на то, как Чэн мерно собирает с пола всё, что там лежать не должно и суетливо копошится в собственной дорожной сумке, сообщая в попыхах: — Вот столько у нас времени, чтобы доставить меня в забегаловку Дарси. О такой забегаловке Чэн даже не слышал. Да и настолько взволнованного голоса у Би — тоже. И стоить только повернуться, как всё собранное — Чэн со злобой отшвыривает в мелкий жестяной мусорный бак у островка кухни, потому что Би, не найдя одежды, уже во всю обувается, вертя башкой в поисках ключей от машины. — Ты голым туда поедешь? — Чэн не то, чтобы был этим пиздец, как озабочен. Ему просто интересно когда до Би дойдет, что его спешка только хуже делает. А ещё ему интересно сколько людей на Би пялиться будут. На косые мышцы, которые уходят за пояс брюк. На повязку, которая на Би смотрится уже сраным реквизитом — ведь до сих пор не кровит, хотя Би уже столько движений совершил, что должен был истечь кровью ещё на подходе к коридору. Чэн не то, чтобы озабочен, что Би куда-то почти голым собирается. Чэна конкретно так парит как на это отреагируют люди. Ну, аварии на дорогах, пара-тройка девиц с травмами, потому что засмотрелись и въебались симпатичными мордашками в предупреждающие знаки, пара-тройка парней, попавших под школьные автобусы, потому что — ну какой нахуй на дорогу смотреть, когда по городу рассекает почти голое совершенство? Если Би отсюда в таком виде выйдет — случится Армагеддон. Апокалипсис. Или сценарий старого фильма «Явление» — где случайные самовыпилы — это в порядке вещей. Би отзывается тут же, поднимаясь с колена, и тут же в один широкий шаг подходя к комоду, где должны покоиться ключи: — Если понадобится, то да. У тебя есть варианты получше? У Чэна есть — да. У Чэна масса вариантов. К примеру — всем глаза перевязать. Или запретить на Би смотреть, вваливаясь на местную радиостанцию и вещая всему городу срочно укрыться в домах, потому что… Да хуй его знает почему. Потому что в мире началась вспышка неизвестного заболевания или местные мальчишки разворошили все пчелиные улья разом. На улице опасно. Всем, кто беспокоится за собственную шкуру — срочно валить домой, зашторивать и плотно закрывать окна, и ждать дальнейших указаний. Ну, или можно проще сделать. Можно к шкафу подойти, цапнуть оттуда первое, что под руку подвернётся и швырнуть этим в Би: — Мог бы просто попросить, чокнутый. И самому переодеться, пока Би разворачивает слегка помятую футболку. Его, Чэна, футбоку. Новую, между прочим. Чэн себе точно такую же достаёт — его гардероб не пестрит красками, да и разнообразием тоже. Он бы в принципе мог бы и в домашней одежде выйти, раз уж его величество так сильно торопится, но домашняя — вся в крови. Кровь на проповеднике, конечно, такого резонанса, как полуголый Би не вызовет — но вопросы у горожан появятся явно. А ему отвечать на них нечем. У него голос в момент пропадает, когда Би с трудом его футболку на себя натягивает. Проклятый треугольный вырез тянется до самого грудака, чуть не расходясь по швам. Ебучие удлиненные рукава литым черным облепляют мышцы рук. И не только рук. Не только, блядь. На торсе вообще пиздец какой-то — видно всё, чего видеть не должны. Каждый кубик пресса, каждый перекат мышц, каждую жилу. Повезло только в одном — повезло, что футболка достает до брюк, не открывая чёртовы косые, на которые Чэн залипал. Би плечами ведёт неуютно, когда Чэн уже рядом — сует ноги в ботинки. Неуютно ему, блядь. Мог бы подумать о том, как неуютно рядом с ним другим. Да и хуй с ними, с другими — Чэну неуютно. Ему хочется Би пиджаком прикрыть или ещё какой хернёй, которая отвлекающим фактором не будет. Только вот Чэна уже под руку хватают и тащат на улицу, где поблескивает на солнце пыльный пикап со сколотой краской. Отпускает его Би только у самой машины, быстрым шагом устремляясь к пассажирской двери. — Ты хоть объяснишь мне зачем мы туда так быстро… — Чэн отвлекается, ловя ключи, которые ему Би через тачку перебрасывает. — Потом, Чэн, всё потом. — и тут же нетерпеливо на Чэна смотрит, демонстративно дёргая ручку двери. Открыть эту колымагу удается только со второго раза и то— с божьей помощью. Точнее, с помощью тихих матов и ласкогового: ну давай, девочка, не капризничай. Пикап поддается. Двери распахиваются и кожу тут же обдает насквозь подогретым воздухом, из которого выкачали весь кислород. Раскалённый салон пахнет тающим от жары пластиком. Сидение впивается сквозь ткань свободных штанов накалом солнца, которое почти успело спалить машину, а руль буквально лихорадит. — Гони, Чэн. Время поджимает. — Би спокойно облокачивается на сидение, словно ему эта раскалённая духота только в радость. Укладывает руку на открытое окно — а там ебучий металл. Там кожу давно уже прожечь должно было. У кого-то, кто не Би, разумеется. Чэн бы так же сделал, но ехать после в больницу с ожогом из-за того, что он тупой — не собирается. Пикап заводится с громким рычащим звуком, на который Би одобрительно кивает. Поднимает пыль колесами, пока Чэн выезжает с подъездной дорожки, уместив руку на подголовнике Би, задевая колючие которкие волосы рукой. От них несёт прохладой и северным снегом. От них несёт не кровью и спиртом, чего Чэн в принципе ожидал. Несёт свежестью, от которой башка снова кружиться начинает. И от этого всего почти уносит Чэна — он едва замечает дурацкое дерево, которое давно уже срубить хотел, но времени не было. Чуть не сносит его задним ходом, но вовремя успевает вывернуть руль. И руку с подголовника Би убирает резко. Мало ли что или кто там на месте дерева ещё окажется. И решает на Би вообще сейчас не смотреть. Даже голову в его сторону, за свежим запахом, не поворачивать. Пялится сосредоточенно на пустую дорогу, где ни одной машины не встречается. Ни одного пешехода — вообще никого. Шарит рукой в бардачке, чтобы найти там пачку, которая всегда валяется тут в прозапас. Или всегда валялась — потому что её тут нет. А желание курить есть. Причём зверское. На пути одни одинаковые дома и ни одной заправки, не говоря уже о минимаркетах, куда можно было заскочить. Чэн мог бы скосить взгляд влево, чтобы понять не упала ли пачка. Но слева Би. На Би смотреть нельзя. Потому Чэн только руль сжимает покрепче и топит педаль газа до того, что обоих вжимает в сидения, а встречный ветер бьёт по глазам горстями горячего воздуха. Слева возня слышится. Слышится щелчок. И в нос тут же ударяет запахом жженого табака. Слышится, как этим жженым табаком Би затягивается крепко — а следом случает то, от чего обычно случаются сердечные приступы. Би ему сигарету передает. Не в руку, как мог бы. А ко рту. Она дымит уже во всю, а на фильтре видны следы чужих влажных губ. Чэн чертыхается про себя, но пасть послушно открывает. Закусывает зубами смольную, а потом, не удержавшись — обхватывает губами то самое влажное место. Затягивается с удовольствием, и кажется — удовольствие это вовсе не от никотина, застилающего лёгкие. Удовольствие натянутое и обжигающее — когда не выпуская из зубов сигареты, Чэн дыму водопадом позволяет струиться вниз, пока его не уносит ветром. И затягивается тут же снова. Снова губами к чужой влаге. Снова-снова-снова. А когда выкуривает сигарету до фильтра, то почему-то не вышвыривает её из окна, как привык, а открывает мелкий ящик, где ещё ни одного окурка не было. Теперь есть. И мусор ведь мусором — ей-богу. Но выкидывать не хочется. — Так куда мы? — интересуется Чэн, захлопывая ящик. — Вот сюда. — Би тычет пальцем в забегаловку на пустынной дороге. Кроме неё тут только поросль общипанных высоких кактусов с плоскими листьями и равнина, больше напоминающая пустыню. У самой забегаловки ни одной машины — и стоит она тут одноэтажным чуть покосившимся зданием — кажется, тупо по приколу. Чэн паркуется на отъебись и тут же вываливается из машины — в ту же духоту, хотя надеялся, что на улице будет хоть немногим лучше. Но лучше нихрена не становится. Потому что из забегаловки выбегает миниатюрная брюнетка с нереальным загаром и нереально роскошной внешностью. На двери звенит колокольчик, когда та захлопывается за её спиной. А эта мелкая несётся в сторону Би. К Би, который руки расставил, словно готов её ещё на подходе поймать. И ловит ведь. Ловит, когда та подпрыгивает, уже совсем близко оказавшись. Ловит в объятия так, словно отпускать её не собирается. И в волосы ей носом зарывается, пока та трещит о чём-то, обнимая Би всё крепче. Чэн не пил вчера и ни на каких тусовках не был. Но ему однозначно сейчас требуется проблеваться. Смачно и под самые ноги желчью — с которой он на этих двоих слипшихся, смотрит.