руки теплеют.

ваня вздыхает тяжело, дальше продвигаясь по мягкому шезлонгу в тенёк и складывая руки на коленях, почесав волосню на них. издалека наблюдая за бушующим маленькими волнами морем да солнцем, так сильно припекающим мягкий жёлтый песок, мужчина убирает солнцезащитные очки с носа и тянет руку вправо, беря тот, на который солнце не попадает. но неприятно морщится, тут же оттряхивая руку. холодный. – папа, – голос откуда-то сверху привлекает внимание, и мужчина не сразу поднимает голову, беря из рук сына два коктейля в больших стаканах, – ты ведёшь себя так, будто солнце вредно тут только тебе, – паренёк лет пятнадцати в широких плавках-парашютах улыбается, отпивая единственный оставшийся в руках свой напиток, утирая мокрые усы и усаживаясь рядом с отцом на покрывало, вытянув ноги. теперь, без прямых лучей солнца, в теньке, видно, что всё его лицо и кожа покрыта чем-то белым, в некоторых местах начинающим исчезать. – я просто не настолько отчаянный, как вы. и не хочу потом вдруг что ожоги лечить. повернись, спину обновлю,– ваня хмыкает, вытаскивая из большой синей сумки около себя тёмный тюбик и, клацнув крышку, дожидается, пока его ребёнок неуклюже развернется на одеяле, продолжая шморкать своей уже третьей, наверное, мохитой-шмохитой. янковский бы понял если бы там был алкоголь, но нет, не было и капельки. потом только в туалет на парковку бегать будет тыщу раз. но да ладно, подростковый максимализм, пусть получает жизненный опыт. – ай, ну не надо, – ваня не жалеет, выдавливает побольше, проходясь ладонью по плечам и чувствительным рёбрам, в том числе. учитывая, как рома ненавидит прикосновения, удивительно, как он вообще так беспрепятственно позволяет до себя дотрагиваться. не то чтобы ваня продолжал бы делать, если бы услышал "нет", но пока до него не дошло, пытается делать по максимуму, постоянно щурясь. и как тиша ходит без своих очков? нихуя же не видит, вечный двигатель, называется. вампир он, ёмае, вечная жизнь! которая постоянно ноет о том, что у него как у старикашки колени на дождик ноют. – па, а мы сегодня уже не поедем на нормальный пляж? – рома терпеливо выжидает пока вся тёплая спина покроется прохладным слоем солнцезащитного крема, а потом собирает в крошечный хвостик русые волнистые волосы за затылке, приподнимая и их тоже, чтобы не испачкались в креме. ваня мельком улыбается, после этого намазывая и бледную шею. – на "нормальный", это на какой? чем тебя этот не устраивает? – здесь.. люди? – тихо предполагает подросток, с какой-то даже обидой поглядывая на шумную толпу шастающую туда-сюда мимо их местечка и иногда орущую так, будто убивают кого-то. каждые несколько минут, особенно маленькие дети, которых насильно тащили в воду или же те, что постарше, напротив, не желающие вылезать. бесило до невозможности. – какой ты наблюдательный. – янковский смеётся, вытирая оставшийся на ладонях крем сухой салфеткой и забирая наконец с покрывала стакан, а за ним трубочку холодненького морса меж губ, втягивая настолько много, сколько это было возможно. тиша с ума сойдет, когда увидит, что ему взяли, пока он там плескался, но не дай боже лёд успеет расстаять, расстроится папаня до невозможности. – чем они тебе мешают, киць? зовут кровь свою пить? – мужчина кидает взгляд в сторону сына, через трубочку делая ещё один последний, точно-точно, глоток и оставляя стакан уже на специально выстроенных ровно камушках. рома чуть хмурится, рассматривая зарытые в песок ноги, двигая ими на пробу и ничего не отвечая, прекрасно зная, что последует дальше. остальные шутки о том, что его всегда все раздражают, и дело тут явно не в пляже, или в людях рядом. может, это правда так, но легче-то не становилось. совсем наоборот, беря в расчёт также то, что тут почти не ловил интернет. ваня смотрит на него, опустившего голову вниз, такого до ужаса расстроенного щеночка, и желание помочь, утешить, пожалеть, возрастает до небес. ваня знает, что подростковые годы не самые красочные, какими их описывают. и даже учитывая, как они стараются отгородить рому от всего возможного дерьма, не всегда это выходит на сто процентов. он ведь тоже хотел сюда, позагорать и посмотреть на море. и из-за каких-то там людей у его сына должно быть херовое настроение во время отпуска? ага, щас. ванька осматривается, замечая не занятое место прямо около громадных камней, формирующих разделение меж скалой и общим пляжем. нехотя поднимаясь на ноги и поправляя совсем сухие плавки, он накидывает на плечи мокрое полотенце, чтобы хоть как-то защититься от солнечных лучей, и закидывает тяжёлую сумку на плечо, оттряхивая шлёпки от приставучего песка. – возьми стаканы и зонтик, пошли. – чего? – рома не понимает, оборачиваясь на папу, приподняв солнцезащитные очки, которые только-только надел, – куда? – туда, где ты сможешь немного уединиться. со мной, правда, но, надеюсь, старый отец тебя пока не настолько подбешивает? – ваня говорит без злобы, с улыбкой, наблюдая за тем, как улыбка расцветает на лице мальчика, а влажные волосы, убранные за ухо, больше не скрывают её, такую любимую и квадратную. порой ване всё ещё казалось, что он тот самый крошечный маленький мальчик с утиными нарукавниками, который впервые оказался на море в своих смешных штанишках и прячется ему за ноги, когда видит что-то такое до страха незнакомое и большое. что его нельзя оставить одного, укутанного в полотенце под зонтиком или послать купить коктейли буквально в пятнадцати метрах. но каждый раз, когда перед ним возвышается почти идентичный ростом (есть в кого) юноша, который сам добирается в школу и из неё, может убрать дом, самостоятельно съездить на другой конец города к кому-то в гости и приехать в восемь вечера невероятно счастливым, ваня потихоньку принимает реальность. и напоминает себе, что теперь он только иногда помогает, а не лезет, если ситуация не становится реально чрезвычайной. он просто сопровождает. – папочка? – во всяком случае, ему есть, кому ещё вытирать сопли. ваня оборачивается с вещами в руках, даже разочаровываясь. артём не в песке, не в грязи и даже без ссадин, не считая покрасневших коленок, на которых он лазает по бережку. просто полностью мокрый, с красным ведёрочком в руках и довольно щурящийся солнышку, которое так вредно светит в глаза. его вьющиеся волосы теперь не так задорно торчат во все стороны, а уныло свисают на лобик. ваня наклоняется, целуя его и тут же сплевывая соль. да, вань, было очень вкусно, ебани ещё раз, будто солонку в рот. – есть хочешь? – уже догадывается он, протягивая мальчику ладошку, за которую тот сразу же хвастается, весело раскачивая их руки из стороны в сторону, пока они идут к уединённому закуточку меж скал. ваня без солнечных очков замечает, что крем местами стерся на ребёнке, и ускоряет шаг, боясь, что это ебучее солнце обожжет его быстрее, чем он успеет обновить. как вообще природа так съебланила, что солнце им, как детям, необходимо для получения витамина D, но всё ещё может оставить ожоги, как кровопийцам? что за логика вообще? или ему нужно было с рождения убеждать их, что море и океаны — это выдумки всё, и долбанные одноклассники да детсадовцы врут, когда говорят, что летом летали с родителями на море? – хочу, но мы уже все вместе покушаем. в машине, – деловито цокает артёмка, задирая голову высоко, как будто бы отец сказал ну такую глупую глупость. янковский усмехается бесшумно, удивляясь, насколько же много этот ребёнок может съесть еды и выпить крови, при этом сохраняя свой обычный индекс тела. его некогда человеческие гены и быстрый метаболизм всё же сыграли огромную роль хотя бы здесь. ха, шах и мат, тихон игоревич. – я хотел сказать, что мы папу закопали в песочек! он говорил, что не надо, но.. поля опять посмотрела на него своим взглядом, и он на всё согласился, – тёма улыбается, вспоминая о сестре и снова чувствуя непреодолимое желание взять её за ручку, как и папу. они ведь лучшие друзья..и всю жизнь ими будут. точно-точно. раз даже в один месяц родились и день! такое сногшибательное совпадение ещё поискать надо. – папа сделал бы это и просто так. поверь, дело не в её волшебном взгляде и глазках. хотя, безусловно, на людях это работает, – мужчина щурится, скидывая вещи на песок и отпуская руку сына, тут же ловя на себе растерянный взгляд. настолько светлый и обжигающий не хуже серной кислоты, что жуткий, если без привычки. если бы ваня не долбался с этими двумя девять месяцев, точно бы подумал, что кто-то кому-то изменил, или подкинули на крайняк. у него в роду таких глаз как минимум четыре поколения не было, его совесть чиста. – я вещи разложу, коть, и возьму на ручки, – артем в понимании кивает, плюхаясь попкой как ни в чем не бывало прямо на горячий песок в ожидании. однако вспоминая нерушимый наказ родителей, отодвигается в тенёк, начиная перебирать песочек. до янковского его слова о закапывании тихона доходят далеко не сразу. пока застилает песок, раскладывает вещи свои и детские, отпивает почти половину стакана морса со льдом и укладывает совсем капельку (ему как час пора спать) уставшего артёма на сложенную в несколько слоев одежду, вручив мытого винограда, от которого рома решил отказаться. не в угоду младшему, просто не захотел. игрушка на консоле гораздо интереснее, чем какое-то там огромное море. – тём, а как вы закопали папу, если.. доходит, наконец. всё тело коченеет от какого-то первобытного, одного из сильнейших, что ваня встречал в своей жизни, и, естественно, до очевидного надуманного, страха. мужчина роняет вещи, срываясь с места. просто чтобы проверить. это ведь так глупо – подумать, что они правда закопали тишу целиком и полностью? нет, он бы не позволил. мысли в голове слишком быстро превращаются в копошащийся комок из тревоги, отборной и без примесей и гмо. он быстрым шагом, тут же соединив ладошки около груди, спешит обойти камень, но лишь увидев весь огромный необъятный пляж с тысячами лицами, в этой толпе натыкается глазами на одно. знакомое уже двадцать? тридцать? сорок, пятьдесят лет? он перестал считать, когда жизнь стала чем-то нескончаемым. когда в ней появился покой, длящийся не час и не два, когда учёба и работа отошли на второй план. когда ему перестало быть нужно считать копейки, заработанные в кинотеатре, а ужины, за которые платит не он, стали нормой, а не громадным смущением, после которого ты будешь у человека в долгу ещё уйму времени. ваня подбегает к нему, и, признаться честно, ошарашивающе разные их выражения лиц выглядят даже смешно. нейтральное, но слегка удивленное девятимесячной дочери, добавляет сюреалистичности. ваня целует её ладошку, зачем-то оглядывая на повреждения. карие глаза, один из которых на 13,5⁰ смотрел в сторону носика, изучали поведение родителя, совсем не допетривая, чего же это он так взволнован. саша коротенько и возмущенно мычит, подпрыгивая на предплечье папы, громко шелестя памперсом. вероятно, если бы она умела разговаривать не парой слов, это значило бы что-то вроде того, что говорили лакеям принцессы из своих карет. или лакеи лошадям жёсткими поводьями. – бэйб, ты чего? что такое? – у тихона в миг в глазах начинает плескаться то же беспокойство. но он как эльбрус спокоен и ждёт от вани нормального ответа, на всякий пожарный прикрывая спину дочки маленьким полотенцем, которое таскал с собой на плече. она действительно очень полюбила первое море в своей жизни, но не жаловала, когда мокрыми руками потом приходилось дотрагиваться до себя. мужчина, вспомнив, оборачивается. – конфета, мы греться идём! иди сюда, хватит крабов стеснять. им тоже нужна личная жизнь, – появляется небольшая улыбка на его лице, когда полина правда слушает, поднимаясь с корточек из воды и неспеша направляясь к ним. – всё в порядке. мы в порядке, – ваня подает голос, следя за дочкой, очаровательно докучно собирающей все камешки и ракушки по дороге. её коротенький хвостик на голове, покачивается при этом из стороны в сторону, а пухлые ножки, оставляя следы, делают шажки ближе и ближе. он опускает голову, нервно потирая успевший вспотеть лоб. – просто.. тёма сказал, что они тебя закопали в песок. я подумал, куда же ты тогда дел сашку, вдруг она с ними осталась около воды, поползёт туда, и.. – тиша улыбается, когда ваня поднимает голову. как самый родной человечек (или не совсем человечек) в этом необъяснимо большой галактике. просто везде и здесь, сию секунду, одновременно. это сложно объяснить. – правда считаешь, что я бы доверил молокососную козявку дошколятам? crezi că sunt un idiot? – козявка, словно уловив, о ком пошла речь, стягивает со своей головы цветастую панамку, уже думая потянуть ту в рот, но вовремя разочаровывается. папина большая рука медленно и без резкости останавливает, снова надевая её на короткие завитушки, торчащие около ушек и шеи. ваня молча наблюдает, не удосуживаясь дать этой ситуации больше, чем она заслуживает. – stiu ca este. dar vei muri pentru copiii noștri. – придерживая бережно ладошкой, он только целует тишу в щёку, приподнявшись на носочках. видно, как мужчина расцветает на глазах от этого жеста, совсем как мальчик поджимая губы. но вани уже и след простыл. он ловит конфету в объятья, как раз вовремя опустившись на коленки и улавливая, что её волосы теперь пахнут морем. апполлинария. для вани это имя всегда ассоциировалось со знойным ветром около кучи лодочек на причале, горячим песком или галькой, крохотными рыбками около берега и маленькими домами, в которых живут люди, для которых море – обыденность, ни в коем разе не удивляющая. чем-то напоминающая атмосферой «унёсенных призраками». – папуля, мы тебя ждали, – жалуется девочка, крепко смыкая ручки за его шеей, настолько же сильно сжимая в кулачках свои сокровища, измазанные мокрым песком – я так сильно соскучилась и.. хочу в кроватку! поехали домой, пап? – ваня поднимается на ноги с ней в руках. видно, что малютка правда знатно вымоталась всеми дневными потрясениями. её глаза буквально начинают слипаться, когда она полностью расслабляется на ручках, что неудивительно. им всем уже как минут сорок нужно спать своим крепким детским сном, пуская слюни на подушку в большом съёмном доме. – я тоже очень соскучился, – целует янковский дочь в плечико, упершееся прямо ему под подбородок. она слишком быстро засыпала на руках, чтобы не ответить ей взаимностью первой. и ваня как в воду глядит — полина начинает вошкаться у него на плече, поудобнее устраиваясь. она принюхивается к шее, стараясь уловить хотя бы что-то кроме вонючего одеколона, и чихает, ощущая поглаживание по спинке. ничего интересного, собачки и кошечки пахнут всегда интереснее. – где петя, тиш? зови его, домой правда пора. солнце уже как ненормальное печёт, боюсь, что обгорят, – мужчина вздыхает, идя в сторону временного убежища их мини-клана. учитывая любовь полины из каждой ветки сделать вигвам, кланом они правда были. таким, настоящим, вампирским, но не жрущими людей заживо и под покровом ночи обычно пищащими резиновыми уточками в ванной под крики своих же детей. своеобразным кланом. наверное, какой-нибудь двухтысячелетний кровосос не понял бы, но ваня и не просит. – снова убежал от тебя? – тихон посмеивается, сверкая клыками, когда видит уснувшего в теньке тёмушку и рому около него, читающего что-то (как всегда супер заумное и интересное до ужаса) в телефоне. ни около них, ни поодаль пети не наблюдается. первому становится не смешно тихону, который отправил двух мальчиков вместе, буквально пальцем ткнув в недовольную физиономию вани на другом конце пляжа и построив им четкий маршрут. – ко мне пришёл только артём, – до вани доходит вторым, когда на вечно дышащим спокойствием лице мужа начинает появляться страх. пете нельзя одному, у него ведь.. у него со дня на день должны клыки прорезаться, коренные, настоящие. жажда крови шторкой перекроет ему намертво и всё, поминай весь этот ебучий пляж как звали. сам испугается, когда наестся и очнётся по уши в красном. – так, спокойно, слушай меня. найти крошечного ребёнка на громадном пляже оказывается не так уж и "спокойно". разбуженный полиной артём, как самым близким человечком (на уровне пап, конечно), сказал, что брат правда шёл с ним. они разделились где-то на половине пути, когда пете захотелось в туалет и он решил управиться, как взрослый, самостоятельно. сказал, что папа наверняка устал из-за саши, плакавшей ночью. он случайно услышал, когда встал попить водички на кухню. а тёмка случайно забыл рассказать об этом по приходу. всё произошло сплошь и рядом случайно, и тише это не нравилось. конечно, характеристика темноволосого бледного мальчика в розовых шортах с клубникой была достаточно запоминающейся, вряд ли кто-то его не заметил бы. но люди ленивы и нерасторопны, они не станут звонить просто потому что в падлу, а не потому что не имеют возможность. но не мог ведь он просто пропасть, правда? прошло, наверное, уже десять или пятнадцать минут с начала поисков? местность побережья была большой, было слишком дохуя мест, куда он мог залезть, где мог застрять, спрятаться и, как бы смешно не было, банально уснуть. в таком состоянии, перед прорезыванием клыков, всегда присутствует излишняя слабость и сонливость на фоне быстрой утомляемости. и к тому же, он просто ребёнок. пьющий кровь, но ребёнок. – будто сквозь землю провалился, – шепчет себе под нос ромка, почесывая зачесавшийся живот под белой футболкой и приваливаясь к тёплому боку тиши, стоящему у скалы. та, на удивление, тоже тёплая, но не горячая, не обжигающая, как казалось со стороны. мальчик прижимается к нему, не стесняясь, но пряча глаза, тщательно рассматривая песок под их ногами. тихон гладит сына по спине, оставляя сухой поцелуй на макушке, даже не задумываясь. как данность и факт, давая взрослому ребёнку сейчас нужную поддержку. тихон, наверное, своих братьев так не любил как рома любит младших. привязан к ним, может позаботиться и почти никогда не откажет, если те просятся посидеть с ним в комнате или банально вместе поиграть. может, из-за того, что они роме почти никогда не доставляли дискомфорта. стены с хорошей шумоизоляцией дома, ни одной комнаты, где не было бы двери с замком, радио, блять, няня в конце концов, а не "последи". тихон не хотел, чтобы ромка ощущал себя козлом отпущения после того, как перестал быть единственным ребёнком. тем более уж нянькой и прислугой, просто потому что помочь больше некому. в своей семье он такой хуйни не допустил бы. – не жарко? может, в машину пойдешь? – смотрит мужчина на его трепещущие ресницы сверху-вниз, остановив движение по спинке ладонью, чтобы услышать ответ. на кинутую фразу отвечать даже не думает. пети не было в поле зрения менее двадцати минут, ему не хотелось наводить панику. – да, я.. – тихон, дуй сюда быстро! – они оба смотрят куда-то далеко в сторону стоянки, расположившейся выше бухты. тиша замирает, осознавая, что тон вани пышет злостью больше, чем обычно. хотя обычно злится он молча. так, что ты даже не поймёшь. – я его нашёл, – говорит он почти сразу, сбивчиво и всё еще дрожащим тоном, избавляя мужчину от лишних переживаний.

* * *

– простите, я думал.. думал, что ничего не случится, – посасывая из трубочки детской бутылочки свой прохладный виноградный сок, разбавленный водой, мальчик дрыгает голыми ножками по низу сидения, устраиваясь поудобнее в своём детском кресле. его красные глазки заплаканы, а щеки, настолько же непривычно покрытые розовыми пятнами, припухли после сна. вид, не сказать что здоровый, но радостно, что хотя бы целый и живой. – ма-лень-ки-ми глоточками, – тихо напоминает ваня, когда видит, как ребёнок разгоняется с охлаждающим соком. стряхивает с его коленки прилипший песок, краем глаза следя за тем, как тихон старается объехать все бугры на неровной дороге. – всё в порядке, солнышко. мы ведь уже сказали тебе, ты чего, а? – янковский правда пытается держаться большим и сильным папой, которому всё ни по чём. трёт глаза, не думая о том, как сильно перенервничал в эти несчастные полчаса, пока не знал, где их сын. улыбается единственному не уснувшему ребенку устало, комкая в руках пакетик после выпитой суспензии. старается убедить в том, что петя не виноват. его зубы просто решили, что начать ужасно больно прорезываться нужно прямо на парковке, около туалета, когда июльское полуденное солнце припекало макушку почти до смерти. благо, он вспомнил, где стояла их машина. благо, ваня нашёл его почти в теньке. плохо только то, что машины малыш перепутал и сел около чужой, стоявшей в самом дальнем углу, куда никто из них сначала не догадался заглянуть. он не виноват в том, что так сложились обстоятельства. он пытался о нём, ване, позаботиться и не беспокоить лишний раз. – я должен был позвать взрослых, чтобы меня отвели пописять. нельзя без взрослых, – петя важно мотает головой, пухлыми губками удерживая во рту жидкость, надув щеки для бóльшего объёма. смотреть на него такого с серьёзным видом сложно, но необходимо. у них ведь, блин, поучительный урок. – я правда рад, что сейчас ты понял, почему так делать действительно нельзя. пока, до определённого возраста. но так ведь случилось не по твоей вине, а из-за незнания, и ты за это не должен извиняться. я горжусь тем, что ты постарался обезопасить себя, сев в тенёк. мальчик слушает, затихая на какое-то время, булькая своей прозрачной трубочкой. наверняка обдумывает слова и анализирует. однако, когда приоткрывает рот, готовясь ответить, пыхтит обиженно из-за того, что отросшие тёмые волоски с двух сторон в какой раз лезут в глаза именно как только он наклоняется к бутылочке. выражение лица с безмятежного меняется на типично-детское раздражение, а потом и на воодушевлённое, когда мальчик что-то вспоминает и радостно показывает на кармашек сидения около коленей янковского. ваня сначала не понимает. смотрит на его тщетные попытки привстать с кресла, надёжно зафиксированного ремнём безопасности, пока тиша, мельком следящий за ними в зеркало заднего вида, не вмешивается. – agrafe de păr, iubirea mea. – a, – ваня, наконец, допетривает. наклоняется вниз, вытаскивая из кармана кресла большую упаковку корейского типа пастельных заколочек, отдавая их петеньке. тот с горящими глазками рассматривает, тыкая пальцем на пару штук. конечно, на одну с клубниками и на вторую сиреневую, в клетку. ваня думает, что ещё многое хочет ему сказать и объяснить. убедить и растолковать. но, видя безоговорочно радостную улыбку от простых заколок и карие, без дна, глаза, смотрящие в точно такие же его, понимает, что потом.