Это было невероятно. Но было.
Ангмарец влюбился. И, что самое страшное, уже давно. Когда Саурон от глазастых воронов-разведчиков узнал, что главнокомандующий Мордора целых полгода — каждую неделю! — тайно заявляется в Рохан и украдкой смотрит на принцессу Эовин, он сперва не понял серьёзности проблемы. Решил, что интерес у Верховного назгула чисто военный, и лишь напомнил: с Роханом они пока не воюют. Хорошо, что на всякий случай намечена заложница, но — никаких самовольных действий.
— Кто просил этих пернатых следить за мной… — не удержался от мрачного ворчания Король-Чародей, скрытности которого хватило только на то, чтобы не начать разубеждать Владыку в предположениях насчёт заложницы. Тогда-то Ангмарец, кстати, впервые и обиделся на Саурона за его редкостную душевную чёрствость. Но ничего не сказал, ибо помнил поговорку про соринку и бревно. Помимо прочих внушительных прозвищ, доселе он имел ещё одно, известное только в пределах Мордора: "Сухарь неразмоченный". А считаться сухарём в орочьих казармах — дорогого стоит!
— За тобой не за тобой, а за Средиземьем им велел следить я, — сообщил Тёмный Властелин общеизвестную истину. — Стыдишься, что не сумел спрятаться? Так ты и не засадный охотник, Король-Чародей Ангмара. Развейся-ка, слетай в Гондор на разведку…
Серьёзные разговоры с начальством начались, когда Ангмарец через три месяца решил, что пора переходить к решительным действиям. В Моргульской долине как раз распустились цветы — бледно-белые, скромные и вместе с тем прекрасные. Они сияли мертвенным светом, своеобразную красоту которого признавали даже южане-харадцы и восточане-истерлинги из проходивших порой по долине конных отрядов, периодически тревоживших Гондор. А жители пустынь и джунглей уж на что любители всего яркого, экзотического и солнечного! Значит, Белой Деве Рохана, бледной белокурой северянке, моргульские цветы тем более должны понравиться. "А когда я увижу, что леди Эовин, заглядевшись на них, тщетно пытается догадаться о личности дарителя, — мечтательно думал Король-Чародей, — тогда-то я ей поднесу особенно пышный букет. И признаюсь! Чем она мне не пара?"
Последнее рассуждение было вызвано тем, что харадка Хонахт — единственная среди назгулов женщина, по коей причине Ангмарец и рассказал ей о любви к Эовин, — почему-то начала его отговаривать.
— Выбор хорош, — признала Восьмая, привычно заправив тонким смуглым пальцем за ухо выбившуюся чёрную прядь, — но она не согласится. Став твоей женой, принцесса Рохана превратится из друга своих земель в возможного врага. Ты же помнишь: с покупкой вороных коней дело не заладилось. А когда орки их украли (и как только сладили, лошади же их не очень любят!), доброжелательности к Мордору это не прибавило. И кто ты для неё, Аргор? Безусловно, великий воин. Но победы Ангмара — очень далёкое прошлое в разумении обычного человека, особенно если тот видел всего-чуть больше двадцати зим. Слава того же Гондора, впрочем, тоже дела давно минувших дней. — Хонахт усмехнулась при мысли о том, что вражеское государство само собой захирело, а её родной Харад живёт и здравствует далеко за хребтом Эфель-Дуат. — Но не об этих полумёртвых речь… Принцесса Эовин увидит в твоей любви только шутку. А если будешь настаивать, рассердится.
— Пусть сердится, — благодушно улыбнулся сам на себя не похожий Ангмарец, и Хонахт поняла, что даже эльфийская медицина тут бессильна. — Увивается там за ней один… очень мерзкий тип! Любой орк по сравнению с ним красавец, но это бы ещё куда ни шло: он перед всеми в Эдорасе держится как раб, пресмыкается, ходит (ползает!) вечно ссутулившись. На днях осмелел и к ней подкатил. Я не по-королевски поступил, подслушал: у него голос не то чтобы холодный — холодные, суровые тембры мне даже нравятся, — а поистине липкий! Рыбу, вроде уклейки какой-нибудь, приятнее трогать, чем голос такой слушать. Впрочем, у женишка и прозвание-то — "Гнилоуст".
— А, королевский советничек! — звонко расхохоталась Хонахт. — Его там явно уважают. Неужто ревнуешь к этой бледной поганке?
— Не обижай грибы, они ни в чём не виноваты, — заметил Король-Чародей. — Я бы заревновал, хотя ниже мужского достоинства ревновать к Гнилоусту, если б она его привечала. Но такую "разборчивую" девицу я бы и не любил! Нет, он признался Эовин в любви (меня чуть не стошнило, её — тоже), а она на него с таким ледяным презрением посмотрела, что даже он понял и уполз за дверь. Дальше — хуже. Для Гнилоуста. Через три дня он опять стал её упрашивать. Она отвернулась, он попытался её облапить вроде как нежно. Я у стены стоял, в окно смотрел — так чуть не вломился! А она от эдаких вольностей взбрыкнула, чисто кобылица в первый раз под седлом, да как ударит его локтем что было силы в живот! Любо-дорого было смотреть, как он скрючился. Нет, в гневе принцесса Эовин прекрасна, такой ею можно только восхищаться! И даже если она вызовет меня на поединок, я с радостью выйду.
— Учти, когда она тебя убьёт, Повелитель наглядно покажет, почему вернуться с того света не всегда счастье, — предупредила Хонахт и направилась в конюшню. Аргор знал наверняка, что карманы её полны сахара: назгульские вороные служили Тьме, но ничто лошадиное им было не чуждо.
Увы, Аргор не счёл нужным сказать своей пессимистичной боевой подруге, что собирается подарить Эовин моргульские цветы. У Короля-Чародея как раз в пору их зацветания начинался насморк ("Стоило становиться Кольценосцем, если от людских болезней это не избавляет!" — вот какова и в какую пору была единственная жалоба Ангмарца на свой давний выбор), а потому он совершенно не замечал того, что чуяли другие люди: прекрасные цветы источали трупный аромат.
Эовин неутомимо выкидывала куда подальше букеты от неизвестного поклонника, регулярно появлявшиеся на её окне, и с чувством, похожим на ненависть, посматривала на Гриму. Однако ответный взгляд Гримы, полный искреннего недоумения от внезапно усилившейся, вроде ничем новым не вызванной неприязни, разубедил её. Аргор сперва страдал, потом принял упорство Эовин за кокетство и ненадолго повеселел, потом как-то раз из своего укрытия увидел, что лицо принцессы дышит усталостью и искренним отвращением к подарку, и снова начал страдать. Когда он в отчаянии спросил Хонахт, может ли она объяснить такое совсем не девичье отторжение при виде цветов, харадка, уже догадываясь о причине недоразумения, уточнила: какие именно цветы? Услышав ответ, она согнулась пополам от беззвучного хохота и, еле продышавшись, объяснила ситуацию.
— Так что ж ты мне не сказала?! — взвыл несчастный Ангмарец.
— Ты ни слова не говорил о цветах, — развела руками Хонахт. — Как мне было догадаться?
И это ещё полбеды. Вернее, треть. Вторым горем было то, что владыка Саурон, от всё тех же вездесущих воронов узнав про букеты, запретил Аргору и думать о женитьбе на Эовин. Конечно, с умениями мордорской разведки не являлось тайной, что принцесса Рохана часто упражняется с мечом и щитом, — но почему-то и Саурон, и Хонахт сошлись на мысли, что не Ангмарец девушку, в случае чего, одолеет, а она его прикончит. Вовсе не обязательно под пророчество о "смертном муже" должна подходить женщина, угрюмо думал Король-Чародей. Но против Владыки идти — себе дороже.
— Слово царя твёрже сухаря, — соболезновал Верховному Третий кольценосец, его соотечественник нуменорец Двар. Учитывая характер Двара, славившегося и при жизни весьма специфическим чувством юмора, игра слов при сочувствии "Сухарю неразмоченному" смахивала не на простое совпадение.
А хуже всего был Сайта, он же Пятый. Король Кханда, подавшийся в умбарские пираты. В результате одного из набегов он стал очень плохо видеть правым глазом и был вынужден носить чёрную повязку. Глаз запорошило песком и каменной крошкой, когда корабельные катапульты прикрывали десант и чуть не накрыли: адмирал Сайта увлёкся преследованием и слишком рано выбил гондорцев из зоны обстрела. Впрочем, беда со зрением не лишила Сайту даже малой доли жизнерадостности, а левым глазом он видел, как раньше, по-моряцки зорко. И удивительно, но никто в Мордоре не путал "Багровое Око", прозвище Саурона, с прозванием адмирала: "Недреманное Око". Тут не было иронии: Сайта по-капитански блюл в войсках дисциплину (которая у пиратов не менее в чести, чем у кого-либо другого), так что Саурон в этом доверял ему безоглядно.
Доверял и Аргор, в чём ни разу не раскаялся. Пират, несмотря на строгость в отношении дисциплины, умел найти подход ко всем — от Владыки до рядового орка, почему и считался в армии самым (точнее, единственным) "своим" из Девятки. Он был душой компании назгулов, и до недавнего времени Ангмарец — даром что "Сухарь" — всегда с удовольствием пил за победы Мордора с неупиваемым Сайтой, который и за четвёртой бутылкой был трезв как стёклышко в подзорной трубе. Сайта знал десятки разудалых пиратских песен…
…и именно за это Аргор теперь был готов его убить! Голосистый адмирал чаще и охотнее, чем остальные песни, пел одну — её задолго до любовной истории Ангмарца поневоле выучил наизусть весь Мордор. Мелодию полюбили, а сюжет пришёлся не по вкусу человеческим женщинам. И всем без исключения оркам — наверное, потому, что этот народ (кроме пещерных гоблинов, которых настоящие орки не очень-то уважают) живёт в своих племенах по обычаям матриархата.
Песня была про пиратского атамана и пленную гондорскую княжну. Орки на диво быстро состряпали свой текст: про пиратскую атаманшу и гондорского князя. И, кстати, сам Саурон предпочитал орочий вариант (наверное, представлял на месте абстрактного князя не абы кого, а мародёра Исильдура).
— Братцы, братцы, атаман-то нас на бабу променял! — трагическим шёпотом, который было слышно даже на Чёрных Вратах, сообщил однажды Сайта остальным назгулам, когда среди них не было Аргора и Хонахт (её адмирал побаивался, хоть и высказывал отважно — в глаза — рискованные замечания про женщин на корабле). Швартовы были отданы, и началось:
— Из-за острова на стрежень,
На простор морской волны
Выплывают с Андуина…
— гремел хор людей-стражников и орков-солдат, а дальше разбегался по двум вариантам, как волны из-под киля корабля, и пел либо про "атаманские", либо про "атаманшины" челны.
Виной всему был шутник Сайта. Саурон делал Ангмарцу выговор в присутствии других назгулов и больше никого, а сам счёл бы ниже своего достоинства сплетничать о поведении подчинённого. Правда, могли разболтать вороны, но вряд ли птицам было дело до того, по нраву или не по нраву Владыке похождения Аргора.
Поединки всерьёз, с намерением покалечить, Саурон запрещал. Король-Чародей смирился, но, когда девятка отправлялась на Пеленнорские поля, пообещал адмиралу: после победы они потолкуют вдвоём. Сайта беспечно согласился: подраться он любил. Схваткой больше, схваткой меньше… Властелину соврут что-нибудь, несложно: чай, не речь на восшествие на престол Арагорна Элессара сочинять.
Ангмарец был только рад грядущей битве с гондорцами. После неудачи с цветами он вспомнил слова Хонахт, что его деяния — уже история, и решил впечатлить храбрую принцессу свежей победой. Ну и пусть, что над союзником Рохана! Не над Роханом же…
Последнее утверждение пришлось пересмотреть, когда конница короля Теодена явилась на помощь гибнущему Минас-Тириту. Рыбка, то есть взятие города, сорвалась. Аргор подумал, что теперь придётся Эовин огорчить, иначе огорчится владыка Саурон, отнюдь не предполагавший поражения и позорного бегства своей армии. И тут назгулу пришла в голову мысль: а что, если сделать принцессу Рохана… королевой! Не в плане свадьбы (это потом), а в плане того, что между нею и троном её страны стоят братец и дядюшка. Убрать их, и…
Хоть Ангмарец был верхом на летающей твари и наблюдал сражение с воздуха, принцессиного братца — Эомера — он в сутолоке боя быстро из виду потерял. Дядя, он же король Теоден, на своём белом скакуне был куда заметнее, и его самозванный зять стрелой кинулся расчищать королевской племяннице путь к власти. Конь упал, сражённый чёрным дротиком, и придавил всадника. Аргор уже готовился исполнить возможные честолюбивые мечты своей избранницы — должны же они, по его мнению, быть у девушки королевского рода! — как между ним и его жертвой как из-под земли вырос пеший роханец. Лошадь то ли убили, то ли она сбросила седока и убежала в ужасе перед мордорским чешуйчатым летуном… Ангмарцу, впрочем, было всё равно.
— Не становись между назгулом и его добычей, — недовольно прошипел он, и крылатая тварь пронзительно закричала. Ей тоже не нравилось, что какой-то человек ещё смел сопротивляться страху — едва ли не главному оружию кольценосцев и их летунов (которые обожали в Мордоре неожиданно делать шеей выпады в сторону проходящих, притворяясь, что хотят откусить руку или голову). Различие эмоций зверя и назгула было только в том, что лицо юноши-роханца казалось Королю-Чародею очень знакомым. Признать окончательно или понять, что обознался, Аргор не мог из-за роханского шлема.
— Я убью тебя, если тронешь его! — крикнул юноша.
"Ну и дурак ты, молокосос, — подумал Ангмарец. — Была бы у вас вместо короля королева! Теоден старый, ему всё равно…"
Пока его мысли текли в таком человеколюбивом направлении, крылатой твари стало скучно. Она сделала выпад… и в прямом смысле поплатилась головой, ибо молодой роханец, очевидно таких шуток не любил (а кто их любил даже в Мордоре и даже среди самих кольценосцев? Не отскакивал рефлекторно от чужих летунов только Саурон, которому это было просто несолидно). Юноша кошкой метнулся в сторону — и с силой, неожиданной для его тонкой и хрупкой руки, двумя яростными ударами перерубил чешуйчатую шею промахнувшейся твари. Обезглавленное тело встало на дыбы, затем рухнуло на бок. Чтобы не подвергнуться участи Теодена, Король-Чародей еле успел лихо спрыгнуть на землю с высоты человеческого роста, споткнуться о чей-то труп (на самом деле это был не труп, а вполне живой и даже активно ползший к месту схватки хоббит Мерри) и с бранью упасть ничком. Как считал Ангмарец, выделывать такие акробатические номера не пристало королям, в частности назгулам, — а потому дядя роханской принцессы вслед за её братом был забыт: ныне Аргор хотел отомстить безвестному мальчишке за свой позор. Ладно враги — так ведь и свои видели!..
Роханец подобрал валявшийся щит и встал в оборонительную позицию. Аргор только хотел от всей души отвесить по щиту (а лучше — сразу по наглому юнцу) усеянной шипами булавой, как взглянул в ожесточённо-настороженные серые глаза врага… и неожиданно понял, что точно с таким же выражением, как защищающая детёнышей волчица, смотрела на Гриму Гнилоуста принцесса Эовин.
"Неужто она?!"
— Эовин? — осторожно спросил Король-Чародей.
Воин вздрогнул, ничего не сказав, но в его взгляде ясно читалось: "Откуда ты меня знаешь?"
Мерри боялся назгула, но решил действовать и замахнулся арнорским кинжалом. И чуть не выронил оружие от изумления, потому что Ангмарец безо всякого удара упал на колени и воскликнул:
— Принцесса Эовин! Я люблю тебя! Я ни в одну женщину доселе не был влюблён, ты моя единственная избранница! Путь к трону Рохана перед тобой теперь открыт, будь королевой своей земли — и будь моей женой!
К счастью для себя, король Теоден ещё до начала речи нежеланного зятя потерял сознание. Мерри подумал, что либо всё это — дурной сон, либо слух изменяет ему после того, как испуганная лошадь сбросила хоббита вместе с Эовин. Сама же принцесса была настолько изумлена услышанным, что даже не обиделась на слова про трон Рохана. Она потрясла головой, видимо тоже списывая происходящее на последствия оглушения, хотя точно помнила, что ударилась при падении плечом, а не головой.
— Будь моей женой! — повторил влюблённый Аргор и, сорвав с пальца кольцо (то самое, одно из Девяти: других он не носил), протянул ей.
Эовин поняла, что ей не чудится. Какое-то мгновение она не могла произнести ни слова, онемев от гнева и изумления, и наконец прошептала:
— Да в гробу я тебя видала… в белых сапогах!
И ударила остриём меча прямо в лицо Короля-Чародея.
***
— Так и сказала: "В белых сапогах"? — переспросил Сайта, с пиратской дотошностью отыскавший-таки кольцо Аргора в затоптанной траве, пока Пеленнорскую равнину окончательно не заняли силы Запада.
— Так и сказала, — обиженно донеслось из воздуха от бесплотного Аргора.
— И откуда у неё столько ненависти… — с двусмысленной интонацией промолвила Хонахт.
— Как рапортовать-то будем? — мрачно поинтересовался Кхамул, Второй назгул, ставший теперь фактически первым и волей-неволей взявший на себя обязанности командира (то есть того, на кого сыплются заслуженные и чаще незаслуженные шишки от более высокого начальства).
— Говори правду, что тут поделаешь. Я один виноват. А всё-таки какая женщина!
— Я всё думаю про белые сапоги… — отозвался Шестой кольценосец, Эрион, один из двух наиболее искусных целителей Мордора, уступавший в силу своей человеческой природы только Саурону. — Если напомним о пророчестве, Владыка только рассердится, поэтому скажи так: "Скончался от острого эстетического диссонанса". Он посмеётся — а смеясь над шуткой, редко карают.
