О, боже правый, моя вина!

Вопросы всегда неизменны. Следователи сменяются, каждый работает по шесть часов, неспешно, методично. Яркий свет, бьющий в лицо, статичен и недвижим, как сама основа бытия. Ледяная камера и табуретка, которую периодически выбивают из-под ног, тоже стали частью вселенной, сузившейся до крошечной утробы четырех стен, железной двери и решетки на окне, за которым только серая хмарь. — Кто этот человек? Под нос суют папку с открытой страницей личного дела. Фотография худощавого человека с табличкой в руках, растрепанные волосы прикрывают высокий восковой лоб, скулы заострились так болезненно, что кажется, будто кости черепа прорвут желтоватую кожу, кажется смутно знакомой. — Не помню, — от усталости подламывается голос. Следователи сменяются, спят, едят, а Мастер сидит, сгорбившись, на своей деревянной жердочке, последний раз он спал больше двух суток назад, а ел и того раньше. — Врешь, — ударяет по столу следователь, — это немецкий шпион. Кличка Воланд, имя… Имя, начинающееся, кажется, на букву «А», тонет в гуле, который заполняет голову плотным коконом, колышется от уха до уха, выплескивается слезами через глазницы, но слезные железы не могут выдать ни капли, слизистая пересохла давным-давно. — Вы встречались с ним в театре, на квартире у Лиходеева, у тебя в Мансуровском переулке. Как он вышел на тебя? Ты его связной? Кто еще входит в вашу контрреволюционную сеть? Кому вы передавали информацию? — Мы просто познакомились на улице. Я рассказал все, что знал. Вопросы припечатывают, как дьявольская печать на лбу. Каждый из них вбивается железом гвоздя в изогнутое запястье, прямо к сочленению сосудов, где пульсирует в отбитых руках железо венозной крови. — Статья пятьдесят восьмая или сто двадцать первая? Выбирай. Его бьют. Тоже методично и тоже очень неспеша, с оттяжкой и знанием дела. Отбивают почки, пересчитывают ребра, сладко потрескивают фаланги пальцев, начинают пошатываться зубы, десны воспаляются и приятно ноют, если на них надавить кончиком языка. Бьют по всему телу, даже в пах прилетает каблуком не раз и не два, но голову не трогают. Там ватой забила пространство меж стенок черепа бессонница, в мозгах мутится, но не настолько, чтобы Мастер перестал соображать. — Расскажи все, что знаешь, и уедешь на восьмерочку, да не на Колыму, а так, в Приуралье, — обещает моложавый следователь, говорящий с легким грузинским акцентом, — давай, я помогу тебе вспомнить. Вы встретились у ресторана, а дальше… — Не было никакого мужеложества. — А вот гражданка Савельева утверждает, что было. На квартире у Лиходеева был поцелуй, да не в щеку был, были прикосновения, объятия. — Что же, теперь советским товарищам нельзя проявлять свои дружеские чувства к гражданам братской национал-социалистической Германии? — Дружеские можно. К гражданам Германии — пожалуйста, дружба народов! Но не к шпионам Абвера. — У него на лбу не написано, что он шпион. — А на заднице написано? Мастер опускает взгляд. Хочется хоть на минуточку зажмуриться, опустить ресницы, просто чтобы дать отдых истомленным глазам, а дальше задремать, упасть боком и спать, спать, спать, как же там у Чехова… спать хочется! Пощечина кожаной перчаткой приводит его в чувство. Перед глазами снова возникает хмарь, туманная, мутная, мерзкая. В камере сыро, нет даже подстилки на деревянной скамье, что уж говорить об одеяле, боль, сравнимая разве что с зубной, дробит каждый сустав, селится в костях. Каково в такой же валяться Воланду с его больным коленом — Мастер даже представить себе не может. — Отвечай! О чем он тебе говорил? Что спрашивал? Жаркое пламя печурки, остатки наскоро приготовленного ужина в тарелках на столе, бокалы вина в руках, разговоры о литературе почти до рассвета ночь за ночью, утренние смущенные зевки и извинения, завтрак из ломтей хлеба с сыром и яичницы, крепкий чай со дна злосчастной банки, и откуда взялся только, опустела ведь сто лет назад, прогулки целыми днями по скверам и бульварам под тенью пахнущих пыльцой лип. Бледное тело на постели выгибается будто в танце, пальцы сплетаются, между руками не остается свободного пространства, простыни сминаются и пропитываются потом, одеяло улетает на пол, в комнате все равно жарко, словно в аду. Перемешиваются русские и немецкие слова, мешанина междометий, вскриков, проклятий, угроз, странный лексический комок изливается в молитвенное: «Я люблю тебя, я люблю, люблю, так люблю тебя, я хочу остаться с тобой навсегда, я не хочу тебя предавать, я люблю, я люблю, Мастер, ты мой Мастер, слышишь, ты мой, мой, мой!». В тот последний вечер они вернулись с шумной веселой пьянки, разгоряченные, хмельные слова слетали с губ сами собой. Долгая прогулка и вечерняя прохлада несколько отрезвили воспаленные чувствами мысли, однако тепло комнатушки снова вернуло опьянение, тем более что у Воланда словно из ниоткуда появилась бутылка французского коньяка. Рюмка за рюмкой, блаженная слабость расплывалась по конечностям, и они валялись на кровати, сбросив жилеты и пиджаки, избавившись от обуви и ремней, болтая обо всем подряд и гоня прочь дурные мысли о возможных ночных гостях. — Друг мой, я очень и очень болен, — бормотал Воланд, разглаживая кончиками ласковых мягких пальцев морщинки на лице Мастера, чья голова покоилась на его груди, — сам не знаю, откуда взялась эта боль. Мастер повернулся, узнавая знакомые строки, и губы их соприкоснулись. От Воланда пахло миндалем, остатками дневного парфюма и вином, и прикосновения его были нежными, словно теплокровная гладкость шелка. А потом снова были стоны, крики, бьющиеся меж стен, слова о любви и сплетение тел, рук, взглядов, душ. Воланд метался под Мастером, тянулся за поцелуями и не мог напиться ими, надышаться чужими словами, наглотаться признаниями. Слова, несказанные, рвущиеся наружу, переполняли их, и поэтому влюбленные плавились от чувств, сгорая их сокрушительном пожаре без остатка. Уставший Мастер тогда никак не мог уснуть, и Воланд в его объятиях свернулся клубком, поддавшись дреме. Его расслабленное после выматывающей любви тело приятно было обнимать, пристроив голову куда-то в изгиб тонкой зацелованной шеи. Мастер бормотал какие-то ласковые глупости, и в полусне Воланд тянулся прикоснуться к нему. За ними пришли около трех часов, когда улица погрузилась в глубокий мертвенный сон. Стук в дверь раздался словно глас архангела Гавриила, и едва забывшийся было Мастер подпрыгнул, разбудив Воланда невольным ударом по плечу. — Это за нами, — без тени страха сообщил немец, дотягиваясь до сигарет, лежащих на столике у кровати, — милый Мастер, признайтесь, вы ждали этой минуты. Дверь сносили с петель, грохотали сапоги по лестнице, слышались грубые голоса, и тогда Воланд, сжимая зубами тлеющий огоньком окурок, наклонился к Мастеру, поцеловал его в лоб и прошептал: — В чем бы вас не обвинили, сваливайте все на меня. Меня не спасти, спасайте себя. Комнату обыскивали, расшвыривая вещи, разлетались листы бумаги, исписанные и белые, а любовникам не давали одеться, заставляя тяготиться наготой возле полностью облаченных в черное и зеленое людей. Пламя в печке давно догорело, сырость подвала и холод дождливой ночи давали о себе знать, Мастер смотрел, как дрожат ледяные руки Воланда, но ничего не мог сделать. А потом были и крики, и угрозы, и избиения. Воланд смотрел исподлобья, обычно зализанная челка падала ему на лоб, и глаза из-под нее сверкали белыми искрами, как у бешеного зверья. Службист ударил его коленом в солнечное сплетение, и мужчина согнулся, прижимая к впалому животу руки, на белой коже расплылся чернеющий синяк. — Я вам покажу, притон они тут устроили! Шпионы! Контра! — плевался старший из ночных гостей. По его щелчку пальцев Воланда схватили за волосы и поволокли куда-то по лестнице не давая перебирать ногами. Мастер бросился вслед за ними, но получил прикладом в зубы, в голове помутилось, пол и потолок поменялись местами, висок встретился со ступенькой. Воланда он больше не видел. Иногда до него по коридору долетали крики, и они казались знакомыми, но Мастер старался об этом не думать, он зажимал уши, пел себе под нос и вспоминал, как Воланд под звуки патефона кружился по его подвальчику, вздымая руки над головой. — А ну не спать! Бессонница выжигает рассудок. Человек глупеет, если не спит, думает Мастер, пока его хлещут по щекам, боль больше не кажется чем-то ужасным, она тупо отзывается в теле, но не ей больше не напугаешь. — Мы с твоим полюбовничком тебе очную ставку сейчас устроим. Грохочет железная дверь, слышатся шаркающие шаги. Мастер боится оборачиваться, хотя слышит в этом шарканье знакомую хромоту. Воланд, припая на ногу, волочится через комнату так медленно, что его подгоняют в спину тычками. Рваные штаны открывают уродливо вспухшее воспаленной краснотой колено, грязная рубашка, вонь давно немытого тела, застарелая свернувшаяся кровь. — Садись, будь как дома, — шутит следователь, и конвоир ставит рядом вторую табуретку, — сейчас мы с вами обоими покалякаем. Воланд изменился, как меняются неизбежно люди на Лубянке. Лоб истончился, синие жилы оплетают его сетью, бьются пульсом на висках, от лица остались одни лихорадкой сверкающие глаза, рот из-за трещин в уголках стал еще больше, а шея — тоньше, и ожерельем опоясывают ее синяки, а под ними багровая странгуляционная борозда врезалась прямо под острым кадыком. Повинуясь странному чувству, Мастер тянется прикоснуться к худому плечу, но его бьют прямо по позвоночнику меж лопаток. — Не надо! — вскрикивает Воланд, бросаясь вперед всем телом, и голос его надломлен, — нет! Не его! Я же сказал все, что вы хотели, я подпишу все, что скажете, только не надо бить! Будто бы ударили его самого. — Вот, полюбуйся, — усмехается изверг за столом, — оговорить готов и себя, и весь свет, лишь бы тебя не трогали. Воланд сутулится, обхватывает себя руками, словно стремясь согреться, щеки его вспыхивают румянцем горячечного мучительного стыда. — А твой любовничек не так самоотвержен. Шелестят страницы протоколов, наполняющих разбухшую папку. — Он тебя покрывать не готов, да? Как там тебя, Мастером зовешься? Ничего, вы у меня оба сейчас соловьями запоете. Конвойный хватает узкое запястье Воланда и кладет его на стол. По розовым пальцам без ногтей он бьет прикладом, и слышится сухой треск, будто сучья в печке лопаются от жара. По прокушенной губе на подбородок стекает темная струйка, Воланд баюкает у груди искалеченную кисть, пальцы торчат во все стороны, и каждое движение причиняет ему боль. От жалости у Мастера щемит сердце с такой силой, что оно начинает ныть. И тогда любовь в облике мученика подле него начинает шептать, глотая слова и срываясь на торопливое бормотание: — Но за стих и за отвагу, за сонеты и за шпагу знаю — город гордый мой в час вечерний, в час заката… — Что ты там бормочешь? — беленится следователь, равнодушно стучит печатная машинка секретарши. — …каравеллою крылатой отвезет меня домой, — заканчивает Воланд и вскидывает голову, чтобы впериться совершенно безумными колючими от замерзших слез глазами в лицо мучителя, — думаете, я не знаю, за что все это?! Думаете, не понимаю? Он, — кивок в сторону Мастера, — заложник вашей власти и ненависти. Я заложник своей, и там ничего нет, чего не было бы у вас. Те же допросы, те же шпионы, те же враги. И ваша власть схлестнется с моей, и последний ваш солдат задушит нашего своими кишками. — Только ты этого не увидишь, крыса абверовская! — И плевать! — Воланда уже не остановить, по краям его губ залегла пена, как у загнанной лошади, — Я умру здесь. Я не покину этих стен, знаю же, что меня вы калечите так, чтобы я даже на руках не уполз. Я исчезну, исчезнет каждая часть меня, все до последней. Все-все. Кроме одной. Одной частицы. Она маленькая и хрупкая. Но она единственная, ради чего стоит жить. Ее нельзя терять. Нельзя от нее отказываться. Нельзя позволить отнять ее у нас, Herr Meister, и я ее не отдам. Он сорвался с места так быстро, что конвоир только и успел, что протянуть руку к его загривку, и бухнулся перед Мастером на колени. — Je t'aime! Ich liebe dich! Я люблю тебя! Я на каждом языке мира готов это сказать, слышишь?! Прости меня за эти застенки, за холод, за голод и боль, прости, если можешь, я умру, и забудь меня поскорее. Его руки оторвали от ладоней Мастера, схватили за локти, заломив их за спиной, послышался грохот двери, набивший оскомину. — Вон. Пусть врач его уколет чем-нибудь, морфином, что ли, — приказывает следователь, поднимая руки, будто бы сдаваясь, — помешался совсем видать твой немец. Крики затихают в коридоре. — А ты что скажешь? Что молчишь, тебе в любви признались, считай, расписались под сто двадцать первой да при свидетелях? Мастер чувствует, как заледенели губы. Несказанные слова вылетают слишком поздно, но он уверен, что до адресата они дойдут. — Я тоже тебя люблю. И прощаю. Его уводят и наконец-то дают поспать перед отправкой в лечебницу, где ему прописано принудительное лечение, однако вместо сна он лежит, глядя воспаленными глазами во тьму над койкой, и тьма отвечает ему белым блеском обезумевших глаз.