убить-влюбить

Руки — горячие, всеобъемлющие, крепкие. Глаза — ледяные и безразличные, лишь отдалённо искрящие желанием, и то, животным, а не искренним. Слава задыхается. Задыхается от касаний-поглаживаний, от поцелуев-укусов, от толчков, рваных и грубоватых. Слава задыхается от него —

Мирона.

Голова тяжёлая и ватная, кажется, даже уши забиты чем-то объёмным и не пропускающим звуки. Только где-то глубоко, на периферии, он слышит то ли стоны, то ли хрипы, смешанные с пошлыми шлепками кожи о кожу. Шероховатая подушечка пальца давит на обкусанные губы, Слава послушно приоткрывает рот и пропускает ее внутрь, гостеприимно смачивая слюной и обводя языком. Слава послушный и осторожный — выполнит любую жидовскую прихоть, хотя сейчас в затуманенный рассудок стучится шальное и диковатое: «А давай откусим?».

Вероятно, Мирон бы опешил. Заорал, ударил, избил. А может, просто трусливо сбежал. Как-никак, такие выходки — это не норма. Все, что происходит между ними, одна сплошная ебучая н-е-н-о-р-м-а.

Слава его ненавидит. Ненавидит, когда он с усмешкой и толикой снисходительной заботы каждый раз спрашивает, что Карелин принял перед встречей. — Косячок. Ромашка, считай, лечебная.

Ненавидит, когда он кивает и безразлично жмёт плечами. Ненавидит, когда он пафосно расчерчивает лезвием — «оближешь?» — на столе две белые дороги в Славину персональную не то нирвану, не то лимб. Ненавидит, когда, обжегши слизистую носа, выпрямляется и тут же натыкается на заботливо протянутую вверх, к лицу, руку. — Испачкался. Как торч, я такого ебать не буду, — и вытирает кончик вдёрнутого носа, снисходительно — «заебал» — улыбаясь.

Слава обиженно морщится, отшатывается, потому что ноги совсем ослабевают, и приговаривает что-то, как ему самому кажется, крайне обидное и язвительное, но Мирон его не слышит. Или не слушает. И за это Слава его тоже ненавидит, пускай после этого и валится на кровать тряпичной и гуттаперчевой куклой — «делайте, что душе угодно, Мирон Янович».

И Мирон делает: ловко подминает под себя Славину грузную расслабленную тушку, шарит ладонями по телу в одежде и довольно ухмыляется, когда добивается ответной реакции. Слава был бы рад терпеть до последнего, лежать бревном и лишь изредка подмахивать, но он не может. Не получается. Это выше Славиных сил. Это выше всех Славиных потребностей и чувств.

Потому что Слава, вместе со всем тем, любит.

Любит хриплый шёпот на ухо, маняще зовущий по имени. — Сла-а-ава.

Любит, когда он смотрит не безразлично, а голодно, хотя бы минутно поддаваясь инстинктам ощущениям. Любит сильные ладони, фиолетовыми отпечатками по всему телу — на бёдрах, плечах, шее, боках, — пробирающиеся под кожу. Любит эти отпечатки и ненавидит, потому что разглядывать их на следующий день невыносимо. Невыносимо чувствовать и вспоминать фантомный жар чужого тела и сбивчивое дыхание.

Слава любит, несмотря на часто повторяющееся в голове: «Убью». Любит даже то, что Мирону на него, в сущности, похеру. И поэтому Слава Мирона не убьёт, даже если кукуха в один день откланяется и съебет в далекие края. Даже не позволит зубам сомкнуться на фаланге сильнее обычного.

Зато Слава проснётся в пустой постели, до побелевших костяшек сжимая пропитанное вчерашней ночью одеяло, и захочет взвыть от сухости в глотке (ой ли?). Сглотнёт — захрипит, потому что тысячи мелких иголок-осколков пронзят не только горло, но и все тело вместе с головой. Неловко перекатится на бок, нашарит на прикроватной тумбочке заботливо поставленный на зарядку телефон и стакан с водой. Напечатает: «Вано, помоги», и отложит телефон. Выпьет стакан, оденется и...

Снова возненавидит.