Отпечаток прошлого

Для человека, который пережил столько ужасных вещей, нынешнее положение могло казаться абсолютным раем. Никаких больше холодных стен тестовых камер, никаких болезненных ожогов на теле от лазеров и мостов, никаких вывернутых суставов и синяков от неудачного падения, никакой крови из сломанного или разбитого в очередной раз носа, никакой головной боли от шума электрических ламп... Только мирная жизнь в небольшой деревушке, уютный домик, яркое солнце над головой, свежий воздух — и полная, абсолютная свобода. И другие люди, в конце концов. Не бездушные машины, напичканные свинцом по самое не хочу, зазывающие свою жертву милым голоском — а живые люди, из плоти и крови. Такие же, как она. Дружелюбные к ней, принимающие её как свою родную, несмотря на все странности, которых было достаточно. Говоря о странностях, в ней сразу же была замечена одна черта: первое время она абсолютно отрицала любую пищу, в составе которой был картофель, как будто бы употреблять его — тяжкий грех, который она на душу брать не собирается. Потом, конечно, привыкла, ибо голод не тётка, но всё равно, когда был выбор между чем-то из картофеля и чем-то другим, она всегда выбирала другое. На этом пищевые привычки не ограничивались, и она сама в себе с удивлением открыла большую любовь к яблокам. Необъяснимо, но факт. О чём-то они ей напоминали, но вот о чём, она ответить никак не могла... Первые недели на свободе, среди людей, Челл была абсолютно счастлива, до пролитых слёз — и только смутные чувства тоски и боли таились на дне её сердца. Прикрытые радостью свободы, лежащие там как пыль, что замели под ковёр... А потом этот восторг поубавился, она начала привыкать к этой жизни, ибо ко всему привыкает человек, и яркая радость сменяется тёплым спокойствием. Должна, по крайней мере. Её стали мучить мысли, как только пришло их время. Снились кошмары. Часто. Снилась лаборатория — раз за разом. Снились нескончаемые головоломки и роботический голос откуда-то сверху, произносящий очередную язвительную шутку про сиротство или лишний вес... Она не могла назвать эти сны кошмарами. Может, они были неприятными, может, болезненными, но ведь кошмар — это когда страшно. А лаборатории она перестала бояться уже давно. Но кошмар ей всё-таки снился — и всегда один и тот же. Не выдумка её мозга, выстроенная из прошлых и нынешних образов, а воспоминание, отчего засыпать было только страшнее. Чёткое, детальное воспоминание, как будто сцены произошедшего были выжжены на её сетчатке или записаны на плёнку — и теперь проигрывались нескончаемое количество раз во всех красках... Бескрайний космос. И она. И Он. Умоляющий держать его крепче. И она держала. Изо всех сил держала его, изо всех сил старалась сжать пальцы на его рукоятках покрепче — но этих самых сил не было. Количество нейротоксина, которое она вдохнула, значительно поубавило её пыл. Бомбы несколько раз взрывались прямо перед ней, а от заминированной кнопки она вообще должна была умереть... И открытый, черт побери, космос. В такой ситуации плюй на всех, себя спасай, а она не могла. Просто не могла. Она держала его. Не хотела его отпускать. В каждом из снов в её душе теплилась надежда. Надежда, что она удержит и что сон окажется явью. Что они вернутся вместе в стены лаборатории — и плевать, что дальше, но они будут вместе. Может, придётся сражаться за жизнь снова, может, их мирно отпустят на волю. Главное, что вместе. Но этого никогда не происходило. Ни в реальности, ни во снах ей не хватало сил, и оставалось только слышать «Лови, лови, лови меня!», что являлось, вероятно, лишь галлюцинацией от кислородного голодания. Оставалось протягивать руку в стремлении ухватить, вернуть, прижать к себе крепко-крепко, захлебываться в немом рыдании. Понимать, что ничего уже не вернуть... Соседи не могли не заметить её странной привычки, в которой она сама себе не отдавала никакого отчёта. По ночам, когда засыпать было особенно страшно, когда ради спокойного сна без кошмаров, ради пустоты вместо образов нужно было истязать своё тело усталостью, она выходила на улицу смотреть на луну. На прекрасную человеческую луну. Происходило это часто, и она сама не могла объяснить, почему это делает. Её просто влекло это небесное тело — или, вернее, тот, кто застрял на его орбите. Луна — лишь маяк, дающий надежду и внушающий страх. Надежду и страх разглядеть сквозь тысячи километров того, кто навсегда стал её пленником... Когда один из товарищей бывшей испытуемой подсуетился и нашёл какой-то забытый на многие годы, в некоторых местах проржавевший от старости, но вполне рабочий телескоп, она приняла подарок с содроганием, долго-долго не решаясь к нему притронуться. Ходила кругами около установленного прибора, готового к использованию — и никак не могла решиться. Она просто не знала, что будет делать в обоих случаях: если увидит — и если не увидит. Она не знала, что успокоило бы её сердце или что сделало бы боль сильнее. И всё же она посмотрела. Смотрела долго, искала взглядом, хоть слёзы и застилали глаза. И ничего. Совершенно ничего. Плакать от горя или плакать от счастья? Строить догадки или смириться с неизвестностью? Она не знала. Знала лишь то, что скучает. Часто её мучила мысль о том, что же он думает о ней теперь. Ненавидит ли он её так, как клялся в их последнюю, навсегда последнюю встречу? Для себя она смогла найти оправдание и его действиям, и его предательству, тая надежду, что она всё-таки права в своих домыслах: сломанный код, проклятый мэйнфрейм. Вина учёных, что сконструировали эту адскую машину — систему из нулей и единиц, сводящую с ума каждого, кто станет её частью... Но нельзя ни в чём быть уверенной. Невозможно теперь узнать, ненавидел ли он её из-за этого — и из-за этого ли вообще? Так желал её погибели только лишь из-за кода или всё-таки из-за чего-то личного? И самое главное — исчезла ли в нём эта ненависть после отключения? Или же осталась в нём? Потеряла ли она своего сердечного друга, когда не удержала, когда пальцы соскользнули с ручек, когда сжимали пустоту в попытках вернуть? Или всё же её милый, милый Уитли навсегда покинул её, когда стал частью комплекса? В какой-то момент она поняла, что стала забывать его голос... Стала забывать его забавный акцент, его стиль речи, что изобиловал нагромождением огромных конструкций, стала забывать его слова к ней. Смысл помнит, а точную формулировку — уже нет. И это повергло в ужас. Болезненность прощания навсегда не только в том, что ты не можешь создать новых воспоминаний с тем, кто тебе важен, но и в том, что постепенно забываешь прошлые. Твой разум стирает из твоей жизни того, к кому ты был привязан, кто был тобою любим, и кем, возможно, был любим ты в какой-то момент времени... Голос становится всё тише, образ стирается из памяти, словно выцветающая фотография, и всё уходит в туман, а позже — в пустоту, словно этого и не было никогда. Ты лишаешься ещё частичек того, кто был тебе дорог, не в силах вернуть что-либо назад. Она пыталась запечатлеть его иногда, запечатлеть те детали, что помнит — на бумаге, на полях в записных книжках. Три точки снизу, металлическая пластина-заплатка сверху, какая-то блеклая наклейка, на которой уже и не виден прежний рисунок, стёртая временем. Стёртая из реальности, из памяти всех, так же, как стёртым может оказаться и он. В какой-то момент она нашла себе новое занятие, помимо прямого наблюдения за Луной. Что-то, что немного успокаивало её душу, помогало расслабиться — радио. Безуспешно пыталась найти что-то кроме помех. Ни музыки, ни разговоров — ничего не было на волнах, и неизвестно, что там с человечеством вообще. Но это было не то, что она ищет. Часто она переводила на одну и ту же волну — 85.2 FM, но её встречала тишина... Иногда она надеялась услышать там ту навязчивую мелодию, которая играла во время первых её тестов. Иногда она пыталась вспомнить нежного звучания песню, текст которой уже едва помнила, но который слышала там же — в лаборатории. Кажется, там пелось «Does it trouble your mind the way, you trouble mine?»