Пурпур, скользящий меж алых осколков

      Среди вспышек красного и глухоты чёрного не пробиться сиреневому неяркому свету. Кафка чуть крепче давит пальцами на холодные виски, не собираясь отступать. Она слышит, как адово колотится сердце в чужой груди, чувствует пульсацию под подушечками пальцев. Одно неправильное слово, движение или интонация, и Блэйд взорвётся пламенем гнева и одержимости Марой.       Самое главное не переставать говорить с ним. Не переставать оплетать его слух, его мысли, его тело, его зрение, его осязание обволакивающим, холодно-теплым чувством контроля.       — Послушай, расслабься.       Она почти шепчет ему на ухо, наклоняясь к его голове. Блэйд выглядит натянутой пружиной, которую вот-вот перестанет сдерживать чужая сила, и она распрямится, попутно разрушая всё не своём пути. Едва ли дышит, но всё равно выглядит надрывающимся. Их маленькое путешествие на Лофу оказалось чрезмерно тяжким для его разума. И хотя она поправила многое ещё там, но оно восстало опять. Слишком многое из того, что было похоронено в глубине, под твёрдой и плотной толщей чёрных вод его мутных, размытых мыслей, восстало, поднялось будто солнце, опалило его рассудок, привыкший быть в темноте. Сейчас они были на другой планете. Просто временный перевалочный пункт, где можно было зализать раны и провести хотя бы день, лишённый необходимости гоняться за неизбежностью, зная, что её удастся схватить за хвост. Потому здесь можно было собрать воедино разбитый разум мечника, немного подклеить, подшлифовать и скрепить до момента новой встречи его со старыми друзьями.       Он, будто загипнотизированный, немного расслабляет напряжённые мышцы. Сердце в его груди отчётливо стучит по рёбрам. Они сидят в полной темноте комнаты, снятой на чужие имена и личности. Только тусклый газовый свет из окна льётся на светлые стены, пробиваясь сквозь неплотно закрытые шторы. Их бледных лиц не касается свет. Свет им не нужен, им он противен. Его глаза закрыты, но под веками они дёргаются, словно пытаются уловить ускользающего призрака. Кафка сидит напротив него, так близко, что может ощутить на щеке холодный жар его дыхания.       Она не перестает с мягкой твёрдостью вторгаться в чужой разум и слабо улыбается, когда наконец чувствует, что может ворваться в напряжённые мысли и расшвырять по углам то, что терзает сознание мечника, то, что душит его изнутри. Сиреневая ниточка скользит по узкому коридору, петляя между островками агонии. Пытаясь контролировать ситуацию и внутри разума, и в реальности, она слышит, как ускоряется с каждым мигом биение сердца, будто вот-вот, и он, опьяненный Марой, нападёт на неё. Однако это лишь глупости. Её он слушает так, как не слушает ребёнок свою мать. Особенно сейчас, когда весь его рассудок обнажён, распахнут перед ней, и ничего в нём не скроется от тонких паутинок пурпура. Он — оголенная струна.       Никто не посмеет потревожить их сейчас. Никому не хватит духу нарушить пронзительную тишину или вторгнуться в ясное молчание, где единственный звук, режущий по ткани мироздания, — это частое сердцебиение. Нет, здесь они только вдвоём, только вместе, наедине. Мира вне этой комнаты нет. Есть только голос, её голос.       Ниточка вьётся, плетётся, скользит по закоулкам воспоминаний. Это ещё свежие, новые. Вот в мутных силуэтах узнаётся и Генерал Лофу, и этот дракон с Экспресса. Это воспоминание алеет, кровоточит. Оно пульсирует воем в его голове. И каждый звук этого воя складывается лишь в одну фразу, что носит он с собой, словно собственное имя.       «Из пяти людей трое должны заплатить по счетам»       Кафка только слабо усмехается. Воспоминание уже опутано тонкими ниточками паутины. Стоит натянуть их, и тогда оно станет лишь тенью, будет спрятано, похоронено под сотней таких же. Кафка не любит делать одну и ту же работу каждый раз, но она готова повторить это снова. Лишь бы он дослушал её до конца. И он дослушает. Будто ослеплённый, ведомый лишь голосом, будет слушать и внимать ей. Однако сначала нужно закончить очистку этого несчастного рассудка.       Это только начало. Сейчас ей пора ступить в место, где нет ничего, кроме кровавых слез, чёрной пасти безумия и уже не воя, а одного бесконечного вопля, вопля остатков человечности в обезумевшей душе. Там хранятся самые болезненные, самые ужасные, колючие, жестокие воспоминания. Там спят ночные кошмары. Кафка скользит сюда не впервые. Пурпурная нить тянется вновь. Она одновременно и путеводная ниточка, что позволяет вырваться из лабиринта, и так же часть кружева паутины, что не порвёт ни один, даже самый искусный меч.       Она слышит, как он почти рычит. Значит ей удалось встать вплотную к самой ранимой и из всех сильнее всего причиняющих боль точке. Её голос не перестаёт шёпотом проникать под бледную, израненную кожу, будто сладкий яд, будто нежная медленная погибель. Он внимает этому шёпоту, пытается отстраниться, но внимает.       — Послушай, Блэйдик… Не думай ни о чём…       И он не думает. Воспоминания обливаются кровью лишь потому, что они часть не его мыслей, а души. Они врезались в его тело изнутри, как клеймо впечатались на обратной стороне черепа. Но для Кафки нет невозможного. Она паук, что любовно и нежно прядет свою сеть с печальной улыбкой.       Ее нить скользит дальше. Тонкая, но прочная. Среди обломков и руин сознания она легко и быстро вьëтся. Здесь каждое воспоминание нужно замыть, спрятать. Уничтожать их ни в коем случае нельзя. Благодаря ним Блэйд — это Блэйд, но чтобы Мара не точила его душу, их стоит сокрыть, превратить только в вялое чувство дежавю.       Вот они. Самые кровавые, больные, убийственные воспоминания. Голоса чужие, незнакомые ей, но она помнит их уже очень хорошо. Кровью плачут остатки счастливых дней, где силуэты пяти людей стоят плечом к плечу. Кричат, надрывая горло, минуты отчаяния, полные траура разочарования. Чёрным мороком заволочены мгновения боли, где только тысяча смертей, вновь и вновь повторяющихся. Всё, что есть здесь, опутывает пурпурная нить. Это долгая, кропотливая работа, но она делается.       Она скользит дальше. Обвивая каждый пульсирующий комочек боли, крови и ужаса. Ей почти жаль его, но она слишком часто бывала в его голове, так что привыкла к одним и тем же болезненным, больным, кровавым картинам чужого прошлого. Пока она не добирается того единственного воспоминания, которое раздражает Кафку, которое ей хочется выдрать из памяти своего дорогого мечника. Оно яркое, пускай и бело-мутное, пускай и почти замыленное, пускай и полузабытое.       Светлым пятнышком, блекло-сиреневым сияет оно. Девушка из лисьего народа улыбается широко. Сине-зелёные ясные глаза будто смеются, насмехаются. Это воспоминание такое светлое, будто лёгкое облако, что само его существование выглядит насмешкой над погружённым в тьму сознании Блэйда. Рядом с ней стоит человек, что носит лицо мечника, но его волосы бесцветно седые, а глаза мутно-светлые. Этот человек, что улыбается так, как не делает это Блэйд, смотрит на девушку так, как никогда не смотрел на Кафку. Тонкая паутинка медленно опутывает этот светлый островок. Этот человек мёртв, из его праха восстал Блэйд, тот, кого охотница за Стеллароном знает теперь уже слишком хорошо. Потому нет смысла думать о людях, кто были с ним в той, прошлой жизни, однако всякий раз, когда это воспоминание всплывает на поверхность, Кафка чувствует липкую ревностную неприязнь.       Что, если память об этом ещё жива в разуме Блэйда, то он никогда не ответит ей так, как отвечал этой лисице? Кафка не любит делить то, что принадлежит ей ни с кем, а с мёртвыми тем более. Потому ей хочется, чтобы мечник забыл об этом бело-сиреневом облачке посреди чёрных обломков и кровавого моря. Чтобы знал только лишь спасительный пурпур, текущий тонкими нитями ему под кожу. В жизни Кафки были люди, кто ушли не желая слушать до конца, не желая оставаться рядом с ней, и ей не хотелось бы, чтобы Блэйдик оказался в их числе.       Светлое воспоминание тонет и исчезает. Оно погребено под руинами сотен других, больных, страшных картин прошлого, так что останется в его душе на долгое время только смазанным пятном пустоты.       Кафка мягко усмехается, нить продолжает петлять, оплетая обломки памяти. Ревность к мертвецу изначально глупа и бессмысленна. Ревность в принципе слишком бестолковое чувство, которое разрушительно влияет на разум. Нет Кафке смысла ревновать его к кому-то, потому что она точно знает, что он никогда теперь не оставит её. Её Блэйдик слушает только её голос, только к её рукам и глазам испытывает слабость. После того, как Шёпот духа очистит его рассудок и память, захоронит всё то, что терзает его, только о ней будет он помнить, только ей внимать. Даже Мара внутри него покорна перед ней.       Теперь его мысли опустошены от памяти о старых друзьях. Своё прошлое «я» он вновь почти забыл, своё нынешнее «я» Блэйд никогда не забудет. Кафка любит его успокаивать, любоваться пустошью красно-рыжеватых глаз, слышать его хрипловатый, приглушённый голос. Любит и не позволит кому-то наслаждаться этим так же, как это делает она. Он тяжело выдыхает, выглядя опустошённым и будто истлевшим.       Она склоняет его голову себе на колени. Блэйд не сопротивляется. Кажется, что вместе с воспоминаниями, она спрятала в глубине его разума саму его личность. Однако ей такое всё же не под силу. Он просто и сам не отказался бы от этого. Свет газовых фонарей продолжает назойливо пробиваться в их маленький мирок чёрных теней и тишины.       — Не думай ни о чём…       Губы кривятся в печальной и одновременно лукавой улыбке. Тонкие пальцы перебирают чёрные, смоляные пряди. На его лице холодное ничто, оно спокойно, не тронуто кошмаром. Глаза закрыты, но тёмные ресницы слабо дрожали. Кафка коснулась рукой его бледной щеки, любуясь мраморной холодностью его лица.       Нет, её Блэйдик только её. Никто не сможет стать для него больше, чем она. Никто, даже мёртвые, не смогут вырвать его из её пурпурного нежного кокона.