молочный чай

      На кухне тихо бились друг об друга разноцветные глиняные кружки, пока их раздвигали, пытаясь достать менее ценную посуду, спрятавшуюся в глубине шкафчика. Юнхо слишком нравились не совсем аккуратные, сделанные вручную парные стаканчики в виде щенка и жёлтого цыплёнка — по этой причине они только украшали кухонные полки и редко наполнялись чаем или кофе.              Наверное, не очень практично сначала четыре часа вылепливать и красить кружки, а потом ждать, пока их обожгут в печи, чтобы впоследствии совсем не использовать — но Юнхо это мало волновало.              Он наконец вытянул два прозрачных стакана и стал шариться между коробочек, ища нужный вкус чая.              Из спальни стали доноситься шуршание хрустящего одеяла и, кажется, обрывки слов. Минги просунул голову в дверной проём кухни и прохрипел спокойным низким голосом:              — Делаешь чай? Тебе помочь? — он неловко и немного грузно ввалился в кухню и сел за стол, стараясь не задеть ничего рукой.              — Минги, — Юнхо оживлённо подлетел и удержал того за плечо, помогая опуститься на стул, — Тебе нужно отдыхать, ты чего встал?              Минги удержался от того, чтобы закатить глаза, и уставился на запястье.              — Я же не ногу сломал, чтобы мне нельзя было вставать, — он изогнул бровь и постарался улыбнуться.              Две недели назад Минги очень неудачно постарался увернуться от двух машин, одновременно столкнувшихся друг с другом и выехавших ближе к тротуару. Его почти не задело автомобилями, но резкий удар о железное ограждение вынудил проходить реабилитацию.              Юнхо знал, что Минги любит корчить рожицы, чтобы посмешить кого-нибудь, любит быть немного капризным. И ненавидит быть слабым. И готов из кожи вон вылезти, чтобы показать — нет, ему совсем не больно и не тяжело.              — Минги-я, ты и так чуть ли бегом не вылетел из больницы, тебе нельзя много двигаться, — Юнхо задумчиво начал выводить узоры на гипсе, невесомо касаясь бинтов.              Минги перехватил его руку и несильно сжал чужие пальцы, чтобы привести Юнхо в себя.              — Юно-я, всё в порядке. Всё так, как и было до аварии, — разминание фаланг сменилось лёгкими широкими поглаживаниями, — Я чувствую себя хорошо.              — Ты просто хочешь так думать, — Минги хотел бы, чтобы у него хватило сил на возражение, — Тебя выписали совсем недавно, не нужно мне врать, — Юнхо немного потряс их руками и отвернулся, чтобы наконец отрыть упаковку молочного чая, — Ты никогда не слушаешься, — длинный лёгкий вздох заполнил комнату, и у Минги начало колоть кончики пальцев.              Это не первый раз, когда Юнхо разговаривает с ним таким тоном. Словно Минги по-другому не поймёт, словно ему нужно разжёвывать каждое слово. И всё бы ничего, но Минги в первую очередь беспокоило, что об этом думает Юнхо. Не надоело ли ему подавать воду, застилать постель, готовить одному на двоих, разговаривать так осторожно и ненавязчиво. Минги и без того не считал себя особо полезным, но сейчас по обыкновению игнорировать переживания получалось плохо. Ещё хуже получалось убегать от мыслей о том, что ему, возможно, нравится ощущать такую плюшевую безопасность — но обдумывание этого упорно откладывалось на потом.              Внимание, прикованное к его нынешнему состоянию, заставляло чувствовать себя жалко. Юнхо днями спрашивал, всё ли хорошо, нет ли осложнений, хочет ли Минги чего-нибудь. Минги действительно хотел — сделать что-либо, что компенсировало бы щемящую в груди теплоту, чтобы не чувствовать себя должником рядом с близким человеком.              Признать, что ему действительно нужна поддержка и тёплая забота, означало ударить себя по лицу, выставить напоказ все слабости. Словно он маленький — стоит на детском утреннике, и каждый зритель знает, насколько ему страшно начать рассказывать короткий стишок. И спрятать это не представлялось возможным — все уже видят и понимают. Единственное, что оставалось — просто не показываться на сцене, но Юнхо сам вывел его сюда, по пути убеждая, что всё будет хорошо.              — А ты всегда ждёшь, что я тебя послушаю, — прозвучало гораздо громче, чем хотелось, но Минги ничего не мог поделать после.              И вот зал наблюдает, как бумажная маска какого-то зверька спадает с маленького мальчика, трясущегося в свете софитов.              Минги никогда всерьёз не огрызался и не злился. В их отношениях Юнхо был тем, кто первым начнёт неловкий или стыдный, но мягкий разговор, выуживая из Минги то, что он действительно хочет сказать, но прячет под каменными рёбрами. И Минги лил тихими благодарностями, понимая, что ему никуда не деться от вездесущего светлого чувства внимания. Юнхо был достоин лучшего — чего-то, что его парень, по собственным тугим соображениям, не мог дать. И сейчас Минги убивался, подтверждая свои мысли и теряясь между желанием извиниться и разозлиться на Юнхо ещё больше.              — Что? — Юнхо повернулся и встретил удивленными глазами чужие — немного напуганные, — Я не жду, что ты будешь послушным, эй, — тон звучал успокаивающе, но Минги, напротив, вскипал только сильнее, нехотя забывая про страх, — Просто тебе действительно нужно немного позаботиться о себе. Но ты никогда не делаешь этого сам.              Взволнованный взгляд сменился нахмуренностью и раздражением.              Минги никогда всерьёз не огрызался и не злился. Но сейчас метания между всеобъемлющей заботой и раздражением от неё кололись в горле ещё больнее. Шею сводило от невозможности выругаться или прокричаться хотя бы в подушку, не говоря уже о мыслях повысить голос в переделах кухни.              — И ты решил, что точно знаешь, как обо мне нужно позаботиться? — в желудке крутился едкий и противный вопрос. Сколько ещё Юнхо продержится, прежде чем сам захочет выругаться на Минги?              — Нет, но я точно знаю, что ты просто делаешь вид, будто всё хорошо.              В ногах остекленели все нервы. Да сколько можно? Юнхо ведь только притворяется, что совсем не раздражён, верно? Ещё немного и он точно выскажет всё, что надоедливый и требующий слишком много Минги боится услышать.              — Почему тогда ты решил, что твоя забота действительно поможет, что от неё будет по-настоящему хорошо? — почему-то резко захотелось заткнуть себе рот, чтобы больше не ронять неосторожные слова, реакция на которые всё равно не будет хоть немного похожа на ту, которую он ожидает.              — Она не помогает? — Минги завис над вопросом и, как бы ни старался, не смог найти ответа, который бы не пошатнул его распалённую сейчас гордость, — Ты мог бы об этом сказать, но, я повторю, ты всегда делаешь вид, что всё хорошо.              Минги поднялся со стула и выхватил больной рукой кружку у Юнхо — в никому не нужное доказательство того, что конечность действительно может функционировать как раньше, или, может, чтобы наконец привлечь к себе то внимание, которое он требовал всё это время.              — А ты всегда делаешь вид, будто знаешь лучше меня. Но я не ребёнок, Юнхо, — в носу начало сильно щипать, и для Минги это всегда было знаком — пора заканчивать выступление и уходить. Но ребёнок на сцене никогда не мог пошевелиться, охваченный ледяной скованностью.              — Минги, я просто хочу помочь. Поставь стакан, у тебя ведь рука в гипсе.              Желание узнать, сколько ещё выдержат они оба, пересилило ужас слабости и затмило извинения, оставшиеся где-то в задней части гортани. На языке прыгали бесчисленные острые, громкие слова:              — Да неужели тебе самому не надоело возиться со мной? Я ничего не могу делать из-за перелома, а ты носишься вокруг! И мне даже не хватает сил сказать спасибо за это, — кружка, сминаемая пальцами всё это время, неловко вылетела.              Поток слов Минги прервал режущий звук разбившегося стекла. Ладонь немного потрясывало — то ли от напряжения, то ли от фантомной боли. Пальцы попеременно сжимались и разжимались, словно печатая что-то на клавиатуре.              — Минги, осторожно! Тебя не задело? — Юнхо взволнованно задергал ресницами и, стараясь не задеть осколки, обхватил плечи Минги, осматривая того быстрыми кивками, — Присядь, не трогай ничего. Я сейчас уберу, хорошо? — он с нажимом усадил до боли послушного сейчас Минги обратно на стул и заметался по комнатам.              Стёклышки звонко засеменили под плавными шустрыми движениями веника. Юнхо отстранённо бубнил себе что-то под нос, чтобы собрать мысли в кучу.              — Прости, — за спиной послышался сиплый выдавленный голос. Минги больше всего на свете хотел бы звучать более уверенно — как обычно — но тихий всхлип вырвался сам по себе и выдал его с потрохами.              Юнхо повернулся, оставляя осколки собранными в совке, и изломил брови, увидев влажные полоски на лице напротив.              — Минги-я, — он медленно подошёл и уложил свои ладони на чужие щёки, кожа подходила друг другу, словно незамысловатый пазл, — Тебе не за что извиняться.              Минги вряд ли смог бы выдержать ещё дольше. Переполнявшее его чувство недостаточности и незаслуженности такого человека, как Юнхо, рядом с собой выливалось горячими струйками. Разреветься перед кем-то — верх слабости, апогея всех его больных углов, своеобразная эсхатология его личности в пределах этой комнаты. Плачущим его не видели уже давно — за такое время отвыкнуть от ощущения абсолютной читаемости и уязвимости легко.              — Я чувствую, что должен извиняться ещё больше, — слова предательски скакали с одной высоты тона на другую, Минги трясло от подступающей тошноты и дрожи.              — За что? — Юнхо не злился, и Минги отчаянно не понимал, почему тот всё ещё терпеливо сидит на корточках возле стула и держит заплаканное лицо, чтобы то не прилипло к полу от стыда.              — За то, что ты всё это наблюдаешь? Я не знаю, Юнхо. Прости, что накричал, — будто бегая от взглядов из глубины зала, Минги прятал блестящие тёмные глаза в вороте чужой домашней рубашки, в каштановых волосах, — Я просто… Мне правда… Мне нравится твоя забота…              — Здесь должно быть «но»?              — Да. Оно здесь и мешает, — глубокий и дрожащий медленный вздох послышался после. Он совсем устал стараться быть чем-то большим, чем был на самом деле, чтобы доказать самому себе, что хоть чего-то достоин, — Я не хочу, чтобы между нами было какое-то «но».              — А какое оно именно?              Минги замялся — тяжело говорить, когда горло совсем пересохло от выступивших слёз. Ещё тяжелее от осознания того, что с тобой приходится разговаривать, как с ребёнком — вытягивая нужные слова, которые смешались в жидкую кашицу из мозговых извилин.              Юнхо был готов сделать, кажется, что угодно, чтобы дать понять, что туговатость и упрямство Минги никому не мешает. Кроме самого Минги, конечно. Но как бы сильно он не строил из себя несокрушимую скалу, Юнхо понимал — почему и для чего.              — Минги, ты говорил, что не можешь даже сказать спасибо. Почему?              С наводящими вопросами всегда было легче, и мышцы от обволакивающего тёплого чувства немного расслабляло.              — Я не думаю, что этого достаточно. И поэтому ещё больше злюсь.              — Недостаточно?              — Юнхо, ты ведь сам понимаешь, — Минги был на грани скулежа, — Ты хороший, добрый и внимательный. А я волочусь рядом, со сломанной рукой и совсем ничего не могу сделать. Меня совершенно недостаточно, — протяжный дрожащий стон говорил за него и дополнял развернувшееся перед Юнхо откровение.              Минги убрал чужие руки со своего лица и закрыл его своими собственными, совершенно сдавшись и прекратив скрывать, что его с крахом зажали в угол. Он совсем прозрачный перед Юнхо и сам довёл до этого своим интересом.              И ему хочется согнуться сильнее и занимать как можно меньше места от понимания, что быть настолько открытым перед Юнхо, возможно, не так плохо. Потому что тот, по-видимому, не собирается уходить.              — Минги, если бы тебя было недостаточно, я уверен, что нашёл бы силы сказать.              Минги затряс головой и начал бубнить в мокрые ладони, всё ещё боясь поднять лицо:              — Нет, не нужно убеждать меня. Я сам вижу. Я стараюсь быть сильным, потому что… это всё, что я могу попытаться сделать, — Юнхо успокаивающе поглаживал коленки Минги и тихонько кивал, сидя у его ног, — И когда ты такой внимательный, я боюсь… что и этого у меня не останется. И я стану совсем бесполезным, — он полностью зарылся в собственные пальцы, надеясь, что это защитит его от взгляда, кажущегося сейчас таким пронзительным и явным.              Но Юнхо смотрел со всей теплотой, стараясь выглядеть ещё невесомее, чтобы было полегче. Чтобы Минги совсем немного надломился для него и открыл что-то мягкое внутри, показал на чуть-чуть то нежное, трогательное, просящее понимания, то, что он с таким героическим старанием прячет, но то, что иногда неловко просачивается сквозь твёрдую корочку.              — Минги-я, как думаешь, я такой добрый со всеми людьми?              Минги усмешливо и резко выдохнул воздух из ноздрей и почувствовал, как в сердце что-то сильно кольнуло и плюхнулось на дно желудка, задевая по пути рёбра.              — Конечно нет, не у всех ведь язык присох к нёбу, как у меня.              Юнхо грустно хихикнул и вновь приложился к мягкой коже своими пальцами, отодвигая чужие.              — Я ведь совсем не про это.              — Я знаю, дай мне немного поделать вид, будто я всё ещё полон гордости, а не весь в соплях сижу перед тобой, — больно улыбнувшись, Минги виновато уставился на свои ноги и согнул брови.              — Минги, я серьёзно, — он несильно сжал лицо в своих ладонях, заставляя губы выкатиться сильнее и разминая мягкие щёки, — Я с тобой не потому, что мне приходится терпеть твои попытки казаться сильным. На самом деле, я действительно считаю тебя очень сильным. Даже когда ты весь в соплях, — хриплый низкий смешок послышался в ответ, — Но, знаешь, ты можешь немного расслабиться и не думать об этом, когда мы вместе. Я имею ввиду, ты, конечно, всегда очень много думаешь, и это сильно выматывает, да? — Минги слабо качнул головой, — Если я чуть-чуть помогу, ничего страшного не случится.              — Но я всё ещё мог бы справиться сам.              — Конечно, но не справляешься. Минги, я совсем тебя не виню, но ты только что разбил кружку, потому что схватился за неё рукой в гипсе.              — Я случайно, я уже извинился…              — Я знаю, что случайно. Я не жду от тебя извинений, потому что ты ни в чём не виноват. Просто хочу сказать, что, если тебе нужна помощь, меня не обязательно просить, потому что я знаю, как для тебя это тяжело. Но нам обоим будет полегче, если ты дашь мне помочь, и когда я буду делать это неправильно, то ты скажешь, как нужно.              — И тебя это устраивает?..              — Заботиться о тебе и знать, насколько для тебя это важно? — последнее слово вылетело вместе с коротким смехом, Юнхо натянул линию губ в самой светлой улыбке, — Минги, глупых вопросов не бывает, но, если бы меня это не устраивало — мы бы не жили вместе.              Минги был похож сейчас на тёплое мягкое пирожное, немного подтаявшее и влажное от летнего полудня. Он зашмыгал носом, поспешно вытирая мокрые дорожки, подсыхающие в складках нижнего века, и потянулся вперед, чтобы уткнуться в безразмерные тёплые объятия. Юнхо поймал его вместе с коротким выдохом.              — Прости, что заставил тебя чувствовать себя ребёнком. Я совсем не хотел, потому что знаю, что это неприятно и ты совсем не маленький. Ты мог бы назвать меня сейчас дураком, знаешь?              — Не буду… Я всегда думал, что быть ребёнком — значит быть уязвимым. Но с тобой это, может быть, не так уж и плохо, и не страшно.              — Быть ребёнком?              — Быть уязвимым. Ты специально заставляешь меня повторить?              — Возможно, — по звукам было слышно, что Юнхо снова улыбается.              Они по-глупому сидели на ковре на кухне в окружении стульев, которые были явно удобнее пола. Минги совсем согрелся от горячих нежных рук и методичных поглаживаний по макушке.              — Юно-я, у меня затекла рука, и я всё ещё хочу чай.              — Я уберу совок и сделаю.              — Давай в этот раз в тех цветных кружках? Они мне нравятся.              — Хорошо.