Кошка ещё эта

Комната могла быть и побольше, а плед посолиднее. Да что там плед, ерунда одна, а не плед, пушистое недоразумение из полиэстера. Какой у меня раньше был плед! Добротный, клетчатый, из натуральной шерсти. Сейчас, наверное, таких уже и не делают. Сейчас вообще всё какое-то несерьёзное. Кошка ещё эта. Брысь! А ну брысь, я сказал! В некотором роде мы с ней похожи — она тоже с помойки. Но в отличие от неё, неразумной, я — солидный господин. Жизнь меня потрепала, но я всё ещё хорош собой: массивный, внушительный, на устойчивых ногах. Я повидал много больших людей. Без меня не обходилось ни одно совещание. Сколько я видел директоров, секретарей, кожаных портфелей! Да, бывали времена… Совсем не то, что сейчас — кругом сплошное легкомыслие и смех. И кошка! Никак не втемяшит себе в голову, что я ей не когтедралка. Я — кабинетное кресло с мебельной фабрики в ГДР. Ныне же и мой кабинет, и мой директор, и вся моя прошлая жизнь канули в Лету. Когда это произошло, новые хозяева стали сдавать помещения нашего НИИ внаём, и в конференц-зале расположился любительский театр. Подумать только, любительский театр! Актёры! Да не элегантные дамы в скромных платьях и нитках жемчуга, а крикливые студенты с гитарами. Им-то я и служил когда реквизитом, а когда и сервировочным столиком — они сидели на полу, а на мне расстилали газету с примитивной закуской. Стыд и срам! Все они разбежались, когда здание приговорили под снос. Меня ухватил студентик с усиками и установил в комнатушке, где проживал с матерью. И кошкой, тоже кошкой, с этим демоническим созданием! Она-то и изодрала мою красную обивку так, что женщина накрыла меня клетчатым пледом. Впрочем, что я её так — женщина. Зинаида Ивановна была почтеннейшим человеком. Часами мы с ней наслаждались обществом друг друга. Зинаида Ивановна пила чай, читала книгу; даже её несносная кошка вела себя прилично. Драть меня она со временем и вовсе перестала — состарилась. Состарилась и Зинаида Ивановна. Когда старушки и кошки не стало, студентик, к тому моменту уже с изрядным пузиком и лысиной, как мой бедный директор, продал квартиру. А меня выбросили в бункер. День и ночь я пролежал в обшарпанном бункере для крупных отходов — никчёмный, ободранный, с непристойно задранными в голое февральское небо ногами. Снежинки падали на меня и не таяли — ведь кресло тёплое только тогда, когда в нём кто-то сидит. Хотя бы и кошка. Когда занялось тусклое зимнее утро, я увидел свою смерть. Она явилась с грохотом и лязгом. Огромная железная клешня нависла над бункером, чтобы схватить меня, переломать и вместе с другим хламом вывезти на полигон. Неужели моя жизнь должна была закончиться вот так? — Эй! Господин дворник! Господин дворник, постойте!!! Чьи-то руки схватили меня за ноги — крепко схватили, никакого уважения! — и одним махом поставили в раскисший снег на мусорной площадке. На меня уставились две пары глаз: рабочего, полные скепсиса, а девицы, полные восторга. — Вы посмотрите, какой красавец! Это же кабинетное кресло, наверняка ГДР! Спасибо вам, господин дворник! Она подхватила меня так, словно я ничего не весил, и понесла прочь. Пахло столярным клеем, морилкой и воском. Девица щебетала и подпевала крикливой музыкальной колонке, пока снимала с меня изодранную обивку и истлевший поролон. Она отшлифовала мои великолепные буковые ноги, сняла старый поцарапанный лак и покрыла меня воском. Было щекотно. Обивку она выбрала совершенно невообразимую: на ярко-синем фоне плясали жёлтые лимоны. В моё время такой наряд не надела бы самая легкомысленная курортница! Я хотел сопротивляться, но не смог: шелковистый воск укутывал меня, как самый лучший шерстяной плед. Давно мне не было так хорошо. Ради этого можно смириться и с лимонами. И с пледом из полиэстера. И с кошкой. Иди сюда, окаянная, ишь ты, улеглась. И урчит себе.