нежность на бумаге

      У Энджела день не задался с самого пробуждения.       Во-первых, он проснулся не в объятиях Наггетса, что уже не предвещало ничего хорошего. Каждое утро, которое начиналось без него под боком, обещало быть ужасным. Энджелу это напоминало моменты, когда он просыпался один в постели после ночи с клиентом или — будь он проклят — Валентино, который еще ночью щебетал ему на ухо сладости, говорил, что Энджел у него самый лучший и неповторимый; говорил, что до безумия скучал — а после исчезал.       Подушки казались тогда ледяными, будто в них напихали льда, а не перьев, и совсем ничего не происходило несколько часов назад, и никто на этих подушках не спал. В воздухе лишь витал один удушающий аромат — яд Валентино. И тогда одиночество пожирало Энджела изнутри, давило и больно упиралось в горло, напоминая о его никчемности.       Но неудачное начало дня — это еще полбеды, ведь за ним скрывался праздник, который Энджел терпеть не мог.       День Святого Валентина. Слишком ироничное название.       Конечно, Энджел никому не говорил о его ненависти к этому дню, потому что это было бы слишком странно. Если бы об этом кто-то узнал, то сразу бы задался очевидным вопросом: почему? И Энджел, честно говоря, не смог бы даже дать четкого ответа.       Он каждый год получал подарки от клиентов в этот день, множество комплиментов о его привлекательной внешности и бесчисленное количество внимания. В этот же круг людей, одаривших его всем, чем только можно, входил и Валентино. Энджел после каждого подарка скалился и заигрывал, спрашивал, как его можно отблагодарить — и просыпался уже в его постели.       Поначалу, может, подобное внимание Энджелу и льстило, но со временем он лишь понимал, как это все начинает его раздражать. В первую очередь тошнило от самого факта, что кто-то гуляет в этот день, держась за руки, и банально проводит время с кем-то, кого действительно любит. Разумеется, у Энджела были какие-никакие партнеры за все время пребывания в аду, но они не оставались с ним надолго, потому что им не нравился Энтони; им нравился Энджел Даст.       Никого не интересовала сентиментальная романтика, обычные прогулки, чтобы насладиться компанией друг друга, и даже ленивые объятия с поцелуями. Все думали только о том, как бы трахнуть самого Энджела десятый раз подряд.       И Энджел разочаровался в любви совсем, а затем — в самом себе, решив, что не заслуживает ее. А кто бы захотел быть с ним, знаменитой проституткой, зная, что где-то там он сейчас перепихивается с рандомным клиентом или боссом? Ведь фактически это являлось грубой — грубой изменой, которую Энджел не простил бы даже себе.

***

      Энджелу стыдно.       Сегодня Валентино позвал его сниматься ранним утром, решив как можно раньше отпраздновать этот прекраснейший день. И, к удивлению Энджела, отпустили его не вечером, а после обеда. Валентино, как обычно, не скупился на очередной подарок, который Энджел предвидел, но совершенно не подал виду, лестно поблагодарив того за щедрость и словами, и телом.       Другие работники также не оставили его без внимания и ненужных безделушек, которые Энджел выкинет сразу же, как появится возможность. Может, на следующий день, когда никто уже не будет мило целоваться на каждом углу и делать предложение руки и сердца.       Это все уже измучило Энджела до трясучки. Сначала он скинул все на усталость от работы, ведь после каждых съемок его мало трусило. Но тогда, когда он увидел сотую парочку за день, пока еле добирался до отеля, это довело его окончательно. Хотелось залечь на дно той самой бутылки от алкоголя и захлебнуться им же, лишь бы не видеть ничего больше.       Дойдя до места, которое уже можно было называть самым настоящим домом, Энджел даже обрадовался, ведь никто больше не докопается до него с этим днем Валентина, но, очевидно, сам повелитель — Ада или Рая — был против этого, потому что стоило Энджелу зайти в отель, как на него накинулась слишком взбудораженная Чарли, желающая украсить помещение под стать дню Влюбленных. Она размахивала руками, как всегда жестикулируя, по шажкам объясняла, каким образом она хочет это сделать, как отпраздновать, с кем отпраздновать (хотя было и так ясно, что с Вэгги).       И Энджел пытался, честно пытался вежливо ретироваться, чтобы не сорваться на ней. Чарли ни в чем не виновата: у нее было полное право радоваться этому дню вместе с Вэгги, но Энджел уже не мог сдерживать себя. Раз слово, два слово — и Энджел накричал на нее, нахамив и обматерив — а затем потопал в свою комнату, в которой его не встретил даже Наггетс, потому что спал.       Сначала он почувствовал облегчение, ведь наконец-то смог оказаться в своей комнате, где ни одна душа его не тронет, но уже через несколько минут у Энджела засосало под ложечкой, а в животе все скрутилось.       Он с силой сжимает челюсть, ощущая болезненный укол совести и накатившее на него чувство вины. Сейчас у него перед лицом всплывает Чарли, чьи округлившиеся глаза наполняются с каждой секундой влагой, но слезы по щекам почему-то все еще не текут, когда Энджел кричит, кричит и кричит на нее.       И хотелось теперь провалиться под землю.       Он зарывается носом в прохладную подушку и громко мычит, крепко обхватывая одеяло сразу четырьмя руками и ногами.       Энджел продолжает думать, очень много думать, что даже не сразу слышит настойчивые стуки в дверь, которую он, опомнившись, вспоминает, что не удосужился запереть, но сил сейчас подниматься и запирать ее абсолютно нет, поэтому он надеется, молится, чтобы никто не ворвался в нее.       Комната его сейчас выглядит, мягко говоря, не очень презентабельно. В целом, как и всегда. Энджел, если и находится в своей комнате, то только чтобы поспать или спрятаться ото всех на какое-то время.       Из-за того, что Энджел часто выходил из себя после съемок, он случайно мог разбить стоящую на тумбочке вещь, порвать плакат или разбросать одежду по всему полу — а потом ложился спать, не приняв душ: не было сил даже на это. Проснувшись, он снова плелся на работу или на уроки Чарли, поэтому все никак не мог найти время на уборку. Наверное, у него уже на каждом углу разрастается плесень, и растут новые семьи тараканов. Мерзость, но поделать с этим Энджел ничего не мог.       — Энджел? — за дверью чудится до боли желанный и нежеланный голос одновременно. Хочется прогнать, а хочется и впустить, позволить успокоить себя одним только присутствием. — Я могу зайти?       Энджел мычит что-то несуразное, но отдаленно схожее на согласие, поэтому уже через несколько секунд разносится скрип двери и тихие приближающиеся шаги.       На его кровать осторожно садятся. И прежде чем с ним начнут говорить, Энджел начинает первый:       — Я не хотел, — глухо, едва напрягая связки бормочет он, отчетливо выдыхая ртом. — Это так глупо. Мне жаль…       — Я знаю, парень, знаю, — его мягко прерывают. Слишком мягко.       Энджел чувствует, как его плечо ненавязчиво сжимают, прося поднять глаза. И он поддается, забывая, что его тушь совсем стерлась.       Перед ним всплывает Хаск. Расплывчатый до ужаса, но узнаваемый за считанные секунды. Сидит и смотрит на него, казалось, жалостливыми глазами, отчего хотелось убежать куда-нибудь. Его не надо жалеть, не надо успокаивать.       Только вот Хаск ничего не говорит, а просто смотрит и аккуратно гладит большим пальцем его плечо, все так же надежно сжимая. И Энджелу от излишней мягкости становится дурно.       — Отвернись, — сипло просит он, вспоминая, что весь его макияж смылся. Перед Хаском хотелось выглядеть лучшим образом.       — Зачем?       — Я выгляжу дерьмово.       — И не поспоришь, — по-доброму усмехается Хаск, но тут же добавляет: — Но меня более чем устраивает.       И Энджел не может не улыбнуться — совсем немного, только дрогнувшими уголками губ.       — Чушь, — он ложится на спину и закрывает глаза предплечьем.       — Не хочешь — не верь, — Хаск пожимает плечами. — Но мне реально плевать.       Они молчат. Энджел думает, что таким образом Хаск пытается его поддержать, и это помогает, потому что уже через несколько минут такого комфортного молчания он чувствует себя лучше. И Хаск это подмечает.       Хаск всех видел насквозь, и это в какой-то степени напрягало: Энджел не привык, чтобы его кто-то так легко читал. Он ощущал себя не просто голым — плевать, будь он без одежды; гораздо интимнее он чувствовал себя, когда его душа была словно напоказ; будто к ней может любой желаемый протянуть свои грязные ручонки и осквернить ее еще больше.       Но Хаск — не любой желаемый; не обладатель грязных ручонок; не тот, кто хотел бы осквернить его душу, а просто Хаск.       — Что-то случилось? — он все же задает долгожданный вопрос, стараясь особо не давить. — Ты не кричал на принцессу с тех пор, как она ворвалась к тебе на работу.       Энджел чувствует себя странно. Во-первых, Хаск запомнил достаточно незначительный момент, которым он делился относительно давно, и это звучало подозрительно: он не привык, что кто-то слушает его с интересом.       Во-вторых, ему неловко признаваться в причине его отвратительного настроения. Это было бы чересчур неуместным оправданием на его поведение. Но зачем-то все равно говорит:       — Ненавижу день Святого Валентина, — на одном выдохе признается Энджел и сжимается. — Наверное, это пиздец смешно. И пиздец тупо.       — Наверное, так и есть, — Хаск согласно кивает. — Но мне тоже этот праздник не нравится.       — Серьезно? — Энджел с немым вопросом наклоняет голову, немного щурясь. — Почему?       — Я говорил, что… разучился любить еще много лет назад, — неуверенно начал Хаск и вздохнул. — Но, помимо этого, мне совсем не везло при жизни. У меня была не самая лучшая внешность, и это еще мягко сказано. Я никому не нравился. Вообще. Многие считали меня слишком стремным, — он вяло улыбнулся. — Поэтому каждый день Святого Валентина я проводил один.       — Ну и ебланы, — только и комментирует Энджел, не веря, что кто-то мог и может считать Хаска таким. Может, внешностью он и не шибко вышел, но то, каким Хаск был понимающим и классным, что с ним всегда находилась любая тема для разговора… разве не перекрывало все?       — Ну, мне и после смерти не особо повезло. Мне совершенно не нравится мой облик, — Хаск хрипло, почти беззвучно смеется. — Не верю, что кому-то могу понравиться.       — Как в тебя можно не влюбиться? — Энджел хмурится, искренне не понимая сказанных ему слов. — Ты же такой… Просто… Вау, — и мычит, накрывая лицо ладонями, потому что не знает, как описать свои мысли понятно.       Хаск весело, немного неловко смеется, не ожидая такой красноречивой реакции.       — Удивительно это слышать от самого Энджела Даста, — он смотрит на него сейчас так же, как тогда перед боем с ангелами. — Ты же у нас тут самый «вау».       — Энджел Даст терпеть не может день Всех Влюбленных, это, блять, пик комедии, — он поворачивает голову в противоположную сторону от Хаска, словно прячась.       — Не ты один, Энджел, — тактично напоминает Хаск. — Но я, честно скажу, даже не думал об этом.       — Неудивительно, — Энджел отмахивается. — Мне, типа, дарят много подарков и все такое, но… блядство.       — Настолько хуево?       — Вал каждый год дарит мне одну и ту же секс-игрушку, только разных оттенков.       И Хаск прыскает:       — У тебя там уже коллекция?       — Если так интересно, то можешь открыть шкаф снизу.       — Я воздержусь, но спасибо, — Хаск учтиво поклонился под смех Энджела. Он и забыл, что недавно ненавидел весь мир.       Молчание вновь наполняет всю комнату. Никто не решался говорить: казалось, им это и не особо нужно, чтобы понять друг друга.       Хаск трепетно касается его ладони, вкладывает в его руку, словно боясь сделать больно. И Энджел улыбается, сжимая ладонь в ответ.       Похоже, их чувства взаимны не только в ненависти дня Святого Валентина.       И перед Чарли Энджел извинится обязательно, как только насладится компанией того, с кем ему хорошо.       И не только.