Один из тысячи, рёк Соломон, Будет тебе ближе брата. И полжизни не жаль — того стоит он, — Чтоб найти его хоть когда-то. Девятьсот девяносто девять себя Подстрахуют мнением света, Но Тысячный будет стоять за тебя Ненавидимый всеми за это.
Эта сумка выглядит нелепо. Ярко-розовая с жёлтыми смеющимися смайликами. Такие вещи Ирма не особо любит. Она урвала её по хорошей скидке в магазине, только какой в этом толк? Сумка всё равно пылится в шкафу чаще, чем красуется на плече. Поэтому, когда встаёт вопрос о пожертвовании во благо общества, розовое нечто не жалко. Сумка довольно вместительная. Это плюс. Больше запихаешь — больше протащишь в ней запрещёнки. В итоге, больше людей прочтёт её содержимое. Ирма усмехается этой мысли и продолжает осторожно укладывает внутрь кипу бумаг, стараясь не погнуть уголки. Бумагу для листовок выбрали не самую лучшую, зато дешёвую. Тут работает свой закон: больше купишь — больше напечатаешь. Организация, прячущаяся в аду Термитника, натуральную бумагу не предпочитает, оставляя ценные запасы для зажравшихся из Центра. Пусть чистенькие порисуют на ней акварельными красками и попишут письма любовничкам. Интересно, а приговор о казни на какой бумаге подписывают? Вряд ли на дешёвке, не годящейся даже в туалет на подтирку задницы. Страницы недавно привезённых листовок серые, тонкие и блёклые, зато буквы на них толстые и красные. Кричащие. Организаторы «Манифеста крови» вполне довольны. «Состав управления любой общественной группы не должен быть ограничен генетическим критерием» Ирма трёт надпись. Печать так себе, на двоечку. Слова остаются на кончиках её тонких худеньких пальцев, смазываются точно кровь… Если бы Ирма могла, она бы начертила положения «Манифеста» собственной кровью, но, увы, её на всех не напасёшься. А жить нужно. Хотя бы для того, чтобы таскать эти листовки в сумке по больницам. «Искупление возможно лишь после исправления ошибки» «Равные права предполагают равные ответственности» «Только прямая угроза окружающим может быть причиной…» — … принудительного медицинского вмешательства. Суки, — заканчивает фразу, шепча себе под нос. Ирма откладывает последнюю испорченную листовку на стол, закрывает сумку и закидывает на плечо. — Уже уходишь? — раздаётся голос до боли любимый и до глубины знакомый. Тома появляется из спальни, натягивая на себя толстовку, подходит и обнимает. Он ласковый и плюшевый точно медведь, уютный и домашний. Утреннее солнце пробивается сквозь штору и падает ему на лицо, подсвечивая длинные чёрные ресницы и карие глаза с крапинками на ажурном зрачке. Тома жмурится, а Ирма засматривается, не хочет рушить этот момент, но приходится. — Да. После заеду к родителям. К Йонасу тоже надо… Том ловит Ирму за руку, когда она собирается уходить, целует в лоб, кладёт подбородок на голову, прижимая её хрупкое тело к широкой груди и поглаживая по мягким волосам. Ирма сильно стискивает ткань толстовки у него на плече. — Будь осторожна, я прошу тебя. — Всегда. — Возьми другую сумку, эта слишком заметная. — Неважно. Ничего страшного не случится. Ирма выпутывается из объятий, стараясь не думать о том, что когда-нибудь они доиграются с «Манифестом», хотя их общее дело сложно назвать всего лишь игрой, и все планы на будущее, где счастливы не только они вдвоём, будут качаться от ветра на виселице мнимого правосудия. — Ну всё, хватит. До вечера. — Давай пока. Когда дверь захлопывается, Тома заглядывает в коробку, из которой Ирма вытаскивала листовки. Она оказывается пуста. Страницу со смазанными буквами он сминает в тугой шарик и пихает в карман. Все следы в их квартире заметены, все ниточки обрублены. Томе хочется так думать.***
Ирме нравилось подолгу сидеть у костра в тихой дубраве недалеко от теплиц, переделанных в дома. Нравилось быть только вдвоём, целовать Тому медленно, так, пока не насытишься сполна. Нравилось слушать тишину, питаться запахом свободы, хотя она прекрасно знала, что все выжившие люди существуют за очерченной линией, за которую заходить строго запрещено. Ей хотелось что-то менять и заново строить. Она не трусиха, чтобы делать важную работу чужими руками. И она делала, сама. Только где-то оступилась и не смогла исправить мир. Не смогла натянуть чистое полотно для нового. Их казнь назначают на вечер, когда солнце начинает заваливаться за линию горизонта, скрываясь и не желая смотреть на десятки пойманных и замученных душ. Ожидание убивает мучительнее, чем петля, которой вскоре обвяжут шеи. Том ни разу не видел Ирму с момента задержания. Её статус в «Манифесте» выше его, её трясут больше и бьют не меньше. Он уверен — она поднимается каждый раз после падения и харкает в лицо мучителям. «Иногда надо встать, даже если повалят» Встать надо… Только как, если уже наступили на горло и осталось дышать совсем чуть-чуть? Людей вокруг эшафота много. Зачем пришли? Кого из них заставили? В толпе мелькают знакомые лица друзей и родственников. Рядом с Приором стоит та, которая хотела бы сделать для них двоих всё и ничего не сумела в итоге. На Лу нет лица, взгляд направлен в пол. Задыхаясь, она боится смотреть. Том никогда не понимал её любви к Мартену и уже никогда не поймёт. Он выглядывает Ирму среди тех, кого выводят на сцену этого дурацкого показушного представления. Она ищет Тому глазами в ответ и находит, тянет к нему руки и нарывается на сопротивление. Её вздёргивает провожающий, толкает в начало длинного ряда. Ирма истошно кричит родное имя, падает, но её всё равно волокут дальше от него. Сил в Томе намного больше, чем в его измученной возлюбленной. Пси-блокатор действует отлично и замедляет движения. Боль разрывает голову. А он стремится вперёд, туда где страдает она. Добегает, успевает коснуться, на долгую секунду смять в объятиях, пока на шею Ирмы не накидывают петлю, а его самого не дёргают назад. Сдохнуть им позволяют рука об руку, двигают ряд, вклинивая Тому, усмиряют его такой же верёвкой, как у Ирмы. Она снова тянется к нему, израненными кончиками пальцев находит его мизинец, цепляется. Он хватает её крепче, расстояние позволяет взять за запястье. Им не мешают. Какое другим дело до мёртвых? — Не отпускай, ладно? — хрипло шепчет Ирма, пока зачитывают приговор для всех, кого удалось поймать из «Манифеста крови». — Не отпущу. Тома крепче стискивает холодную руку, выглядевшую на его фоне тонкой и белой как лист бумаги. Плечи Ирмы дрожат. Она бледнеет с каждой секундой всё больше, и он замечает слёзы на её щеках. — Тома, я люблю тебя… я так сильно тебя люблю… У Тома встаёт ком в горле, взгляд расплывается, и он ничего и никого не слышит кроме Ирмы. Она никогда не говорила ему о любви так прямо и открыто. И вот сейчас эти слова бьют в самое сердце. — Прости, что всё так вышло… прости, что втянула тебя… Слёзы лишают девушку голоса. Она рыдает и не может остановиться. Секунды, превратившиеся в вечность сводят её с ума. — Ирма… Ирма смотрит на него безотрывно и старается не сбиться на кого-либо другого в ряду смертников. Только лицо Тома, только его добрые глаза, которые уже вовсю слезятся. Глаза — первое, что зацепило в нём, когда она приезжала в интернат к брату. Первое, во что она влюбилась. — Я ни о чём не сожалею. Я рад, что пошёл за тобой. Мы боролись… Моя сильная и смелая Ирма... Я тоже тебя очень сильно люблю, — единственное, что успевает сказать Том, и люк под ними и под всеми, кто замешан в заговоре, открывается. Шеи трещат с противным мокрым хрустом. Мир наполняет жгучая боль. А затем приходит равнодушие и легкость. Её рука выпадает из его руки. Как бы крепко он ни старался держать — это неизбежно. Тишина на мгновенье окутывает Нью-Пари.