***
Он наврал. Во-первых, когда он проснулся, он не потягивался и не улыбался, он едва сполз с кровати и уже хотел умереть. Во-вторых, он, конечно, не глухой. Мир за окном гудел точно так же, как голова – Какаши всё слышал. Слышал эти шуршащие неторопливо, взвизгивающие следом колёса машин, слышал звон ветра в волосах кричащих, бегущих по двору детей, слышал грохот лифта за стеной. В углу из брошенного неразобранного после отпуска чемодана торчала майка – сойдёт. В коридоре валялся пакет Обито – похмельный набор. Чёрт знает, зачем Обито каждый раз ему его покупал, но переспорить его было невозможно – после каждой попойки пакет всенепременно лежал то в коридоре, то на кухне. Заботливый, какая прелесть. На сигарету тянуть начало сразу же после рамена. Солнце на балконе нещадно палило, казалось, что на стекле вполне можно пожарить яичницу. От стеклянной двери дышало жаром, раскалённая плитка мрела и могла обжечь ступни. Какаши выходить не рискнул, затянул шторы и включил кондиционер. Когда выкурит сигарету, в квартире будет царить блаженная прохлада. Но на общем балконе стояла она. – А, у вас тоже на солнечную сторону выходит, да? Ну и пекло. – Она оттянула майку, сбросила пепел, потянулась к трубочке, торчащей из стаканчика с кофе. – Когда эта жара уже закончится?.. Какаши не отреагировал. Отошёл подальше, поставил на перила свой кофе – чёрный – соседка пила какую-то дрянь – он заметил разводы сиропа на дне стакана – это вообще кофе? Первая затяжка… – А вы из какой? Я из триста двенадцатой. Сакура Харуно, недавно переехала. Была бы манной небесной, но он краем глаза увидел протянутую к нему ладонь. Стакан скрипнул по железу, она подошла ближе. Какаши моргнул. – Ну? Он не отвечал. – Ты глухой, что ли? Я Са-ку-ра Ха-ру-но! Идея. – Три-ста две… Какаши перебил, замотал головой, похлопал себя по ушам и перекрестил руки – не слышит. Соседка удивлённо открыла рот. – Серьёзно глухой?.. Нихуя… Какаши ещё раз помотал головой – не слышит, бесполезно. – Да-да, – она вяло протянула, отмахнулась, отвернулась в сторону, затянулась, перекрутила лямку майки. – Блин, ну и отстой. Такой симпатичный… – Она покосилась, проскользила бессмысленным взглядом по его подбородку и уткулась щекой в подставленный кулак, не переставая его разглядывать. – Саске бы обосрался, если бы увидел меня с таким мужиком. Какаши попытался не хмуриться – сквернословие девицы резало по ушам. Он пусто смотрел перед собой и делал вид, что её не существует. Внизу, на углу улицы, пробиваясь через норэн, спешил курьер с бумажными пакетами. Звенела колокольчиком приоткрытая дверь продуктового магазина. Два любопытных карапуза медленно плелись за женщиной в длинной цветной юбке, разглядывая прохожих людей. Только её не слушай. Но она начала нести бред про кровь младенцев, девственниц и старушек. Какаши поперхнулся кофе, сдержал раздирающий кашель в горле и покраснел. Смотри и не слушай – девица просто забавляется. – Смотри, какие у меня клыки. – Она придвинулась вплотную, вылезла за перила, влезая в обзор, и широко растянула рот. Какаши, не понимая, чем он думает, показал свои. – Мать честная! Да ты больший вампир, чем я. Это правда. Его выглядели внушительнее и острее. С профессиональной чистки зубов как раз прошло четыре дня. – А по губам читать умеешь? – Она обвела свой рот пальцем. – По-ни-ма-ешь-что-я-го-во-рю? Какаши качнул головой – умеет – и глотнул кофе, чтобы спрятать ухмылку. Она дождалась, пока он уберёт кружку от лица, ткнула его в плечо, Какаши повернулся. – А говорить умеешь? Какаши помотал головой – не умеет. – Ты с рождения такой? Кивнул – да. – Офигеть. – Девица открыла рот, подтянула сигарету к губам – та давно истлела. – Бляха… – Она стряхнула с неё пепел, выбросила с балкона. Какаши нахмурился, ткнул в угол балкона – там стояла жестяная банка.***
До обеда он смирно сидел, стараясь не думать о куреве. Копался в ноутбуке, разбирал бумажки по работе; Гай строчил, то напоминая о каких-то документах, то зазывая в очередной спортивный кружок. За два часа он скинул приглашения на сквош, большой теннис и пинг-понг – Гая потянуло на ракетки. В июле он увлекался плаванием. Обито звал на открытие какого-то бара, Тензо присылал фотографии новых коллекционных фигурок, Генма – скриншоты с сайтов знакомств, Рин молчала. Ну, хотя бы она. Курить хотелось жутко. Солнце не спряталось от слова «совсем». На своём балконе зажарится, на общем маячит опасность в виде болтливой соседки, а выходить на улицу – нет, там больше тридцати градусов – жару Какаши переносил отвратительно. После часа дня он решился. Сцепив зубы, вышел из квартиры и облегчённо вздохнул – балкон был пуст. До первой затяжки. – О-о, а ты уже здесь. Услышала, как дверь открывается, решила проверить. Какаши втянул голову в плечи, стараясь не оборачиваться. Она подошла, тряхнула розовой головой, бухнула стакан – уже не с кофе – на перила и подкурилась. Какаши слабо, натянуто улыбнулся. – Только вещи разобрала. Прикинь, предки оставили мне нукадзуке. Любишь огурцы? Я – да. Но там ещё баклажаны. Ненавижу баклажаны. И мыть мне это всё не нравится. Какаши любил баклажаны. – Если бы они оставили ещё дайкон, я бы поняла. Но там только огурцы и паршивые баклажаны. Мама присылает мне рецепты рыбных котлет, папа печётся, что я буду водить мальчиков, – она уныло пробормотала, упираясь подбородком в сложенные на перилах руки. – Я давным-давно от них сепарировалась. Только они никак не могут это понять. Да и мальчиков мне водить никаких не хочется. У тебя есть девушка? – Она ткнула его, переспросила по слогам, Какаши нахмурился, покачал головой и отвернулся. – И у меня теперь никого нет. Ебучий Саске. Он мне прямо перед переездом зарядил, что мы друг другу не подходим и нам нужно расстаться. Я, мол, слишком надоедливая. Это я-то, прикинь?! Наруто он такого не говорил, хотя это Наруто за ним вечно бегает. Они даже в один универ поступили. Ладно, Саске – физик-ядерщик, а Наруто-то куда? Наруто – физик-ядерщик, вот умора! Ха… – Она закашлялась, сморщила губы, моргнула. – Щас я тебе его покажу. – Она достала из кармана коротких шорт телефон, пролистала какие-то фотографии и сунула ему под нос. Если бы Какаши действительно был глухим, он бы ни за что не понял, зачем ему туда смотреть. Она приблизила фотографию улыбающегося во весь рот парня в странном рыжем костюме, быстро смахнула другой снимок, где сама стояла с другим парнем в обнимку – мрачным, едва растянувшим уголки губ, – и оставила фото с двумя людьми. – Маменька и папенька. Ну и я, конечно. У неё тут ещё каштановые волосы. Длинные. Объемная юбка до колен, как пачка балерины. И диплом в вытянутой руке. – Подстриглась сразу, как переехала. Банально, да. Но Ино сказала, что мне так даже больше идёт. Тебе нравится? – Она поправила волосы, пригладила их на затылке. Какаши выставил большой палец вверх. – Ну хоть кому-то нравится! – Радость её продлилась, однако, недолго – она убрала телефон обратно в карман и надула губы, выдыхая дым последней затяжки. – Самое отстойное, – пробормотала, растирая пепел по железу перил, – что из-за Саске я теперь не смогу нормально общаться с Наруто. Хотя кого я обманываю… Наруто меня жутко бесит. Он-то общается с Саске, так же с ним дружит, будет учиться на одном направлении, сидеть за одной партой, лобызаться на перерывах. Думаешь, он будет приходить ко мне после пар и звать с собой? «Привет, Сакура-чан, мы тут как раз собираемся завалиться, поесть якинику», – она передразнила чужой хриплый голос, – «Саске-кун? Конечно, пойдёт с нами. Что ты говоришь, Сакура-чан? Не хочешь идти? Как жаль, а почему? Там все будут… Ну да, и Саске-кун тоже». У Какаши пухла голова. Она опять выбросила сигарету с балкона, откинулась назад, удерживаясь руками за перила, и чуть не упала, когда он, злобно нахмурившись, обернулся. – Ой, прости-прости! Больше не буду! Помню, да-да, банка. Хочешь, отдам тебе мамины нукадзуке? Хо-че-шь-ма-ми-ны-ну-ка-дзу-ке? Какаши помотал головой – не хочет. – Тоже не любишь баклажаны? Любит – но ей не скажет. – Ну ладно, – она ответила, когда он уже уходил, пожала плечами, неловко повернулась и скинула свой стакан на пол. За тяжёлой дверью Какаши услышал только глухое, растерянное «бля».***
Прекрасный вечер. Солнце краснело в закате уже за домом, на общем балконе хороший вид на кровавый город. Но с того ракурса Какаши на него сегодня насмотрелся. А главное – блаженная тишина: никто не трещит под ухом, не болтает без умолку, не несёт чушь. Какаши присел на стул, вытянул ноги, прикрыл глаза, впитывая шум ночных гудящих дорог, и затянулся. Какая же, всё-таки, неугомонная девица. Хабалка – культурно разговаривать не умеет вообще. С его преподавательским стажем заткнуть уши захочется даже глухому. Не то чтобы Какаши вырос в семье интеллигентов – Какаши вырос в приюте, и там этой ерунды наслушался на всю жизнь. Деревенщина, это как пить дать. И внешний вид этот её идиотский, с дешёвыми резиновыми тапками, короткой майкой, едва прикрывающей грудь, потёртыми джинсовыми шортами, сыпью веснушек по плечам, странной манерой держать сигарету и болтаться своим телом из стороны в сторону. Студентка, очевидно. И он уже не завидует ни одному преподавателю, с которым её сведёт судьба. От таких никакого покоя. Зато здесь, на балконе, под умирающим пошлым небом и всполохом городских огней, он чувствовал покой. – Э-э-э-й! Недолго. Он прикусил до боли язык, сжал переносицу – кури, не оборачивайся, не смотри в сторону – ты же глухой. – Эге-гей! Со-о-осед! Сосе-е-ед!.. А, бляха, забыла! Он боковым зрением заметил, что её голова, просунутая из-за перил, исчезла. Успел на мгновение выдохнуть, прежде чем увидеть, как беззвучно, с высоты двенадцатого этажа, падал резиновый тапок. Тот, что она таскала днём. На такое обернулся бы даже глухой. Лицо у неё тоже чрезвычайно глупое. – Приве-ет! – Она помахала, Какаши измученно улыбнулся и помахал в ответ. – А мы, оказывается, живём через квартиру. – Какаши прикрыл глаза – не увидит, мол, что она там говорит – далеко – по губам не прочитаешь. – Ага, точно, поняла. – Она кивнула. – Я к тебе сейчас приду! Какаши судорожно вздрогнул и десять минут молился всем известным ему богам, слушая, как она долбится к нему в дверь.***
На следующее утро голова болела ещё больше. Вечером до соседки дошло, что глухой никакого стука не услышит, почувствует, может, по вибрации, но, видимо, не в его случае. Когда в полвосьмого утра он вышел, чтобы покурить в тишине, – не встают такие девицы в такую рань – нашёл между косяком и дверью втиснутую записку. Читать даже не стал. Но она, оказывается, вставала. Вышла, придерживая хлопковый короткий халат, широко зевнула, не прикрывая рта, пробормотала «утречка» и была до невозможности молчаливой. Какаши показалось, что всё не так уж плохо. Но показалось ровно до следующей сигареты. В десять утра он узнал, какой сорт огурцов выращивает её мама, посмотрел на её огороды, был осведомлён, что сегодня некая Ино наконец удалит свою огромную уродливую родинку на правой лопатке, а ещё то, что она, Сакура, продула ей мороженое в каком-то дурацком споре и пообещала больше не давать ей засматриваться на общих посиделках на какого-то Кибу. – Она, вообще-то, встречалась с Нара, но его забрали в военное училище, а там казармы, и девочкам туда нельзя. На самом деле, она уже познакомилась с каким-то парнем, я его ещё не видела, но она показывала переписки, и знаешь, он та-а-акой странный. Типа… Ну не шучу. Он предложил ей попозировать для него голой. Он, якобы, какой-то художник. Странный тип, в общем. И он ей почему-то нравится, хотя на посиделках она пристаёт к Кибе. Я бы не рисковала. Ни с тем, ни с другим, прости, Ками. Какаши вырвался из этого кукольного домика с ненастоящими, сомнительными личностями, зашёл за кошельком и спустился на улицу покупать электронную сигарету. Его хватило до обеда. Он пробовал забористые самокрутки Асумы, но даже Асума от таких помоев выблюет все лёгкие. Потом он вспомнил, что кроме балкона на его этаже есть ещё восемнадцать. Надежда, такая приятная, обнадёживающая, табачная, развеялась, как только до него дошло, что выход на лестницу – через общий балкон, а лифт… в общем, лифт ему теперь не светил: на балконе опять стояла она. Стояла в разных теперь резиновых тапках, почёсывала задницу и в своей странной манере тянула сигарету. В этот раз Какаши узнал, какие тарелки она купила на распродаже в том магазине за углом, – она даже их ему показала – пакет стоял у стены, и даже попыталась всунуть ему одну (у неё был скол на ободке), какой сериал начала смотреть, куда они пойдут сегодня вечером вместе с пресловутой Ино, которая, кстати, ещё не удалила эту свою уродливую родинку, или – щас, подожди, она как раз звонит. Но самое главное, она выпытала, как его зовут. – А, ну я – Сакура Харуно. К следующему перекуру он готовился так, как не готовится никто ни к какой операции, собеседованию или важной встрече. Какаши уверен – с такой тщательной выдумкой не запускали и людей в космос. Он десять минут стоял у входной двери, вслушивался в звуки в подъезде, тихо, почти на цыпочках, вышел из квартиры, закрывал дверь целую минуту, чтобы не шуметь, спрятался за углом, ожидая лифт, и наконец добрался до следующего этажа. Подходить к краю балкона не решился: курил, вжавшись в стену; казалось, неугомонная девица достанет его и на другой планете. Он затягивался с удивлением: первая, вторая, третья затяжка – ничего. Никто не жужжит, не трещит бесконечно, не надоедает, не суёт телефон под нос. Четвёртая обернулась забытым, забвенным удовольствием. Ровно до пятой. Оказывается, когда она не забивала его мозг всякой чепухой – болтала с кем-то по телефону. – Ага, приветики, так и что тебе сказали?.. Подожди, где?! Прямо там?! Фу-у, Ино, ну и гадость!***
Через три дня ему приснилось ханами. Какаши ходил под кружащими лепестками, смотрел на проглядывающее сквозь ветви голубое небо, задерживался по старой привычке под каждым деревом и дышал глубоким, цветочным воздухом. Было хорошо. Хорошо, пока какой-то сорванный ветром лепесток не упал ему на плечо. Какаши его стряхнул. За ним упал другой. Третий, четвёртый. Какаши их смахивал, они, не переставая, падали. Он огляделся – нигде не было столько опадающих лепестков. Дерево над ним давно должно было облысеть и оголиться. Но лепестки с него всё равно сыпались. Он стоял под ним и пытался отряхнуться, они затягивали, заматывали его в свой розовый кокон. А ещё как-то странно пищали. Как сотня – тысяча маленьких комаров. Или жужжащих мух. И чем дольше он стоял, тем громче они жужжали, нарастали пищащим крещендо, гудели, как гудит мчащийся навстречу поезд. Проснулся Какаши в холодном поту, выпил стакан воды, посмотрел на часы. По утрам соседка была вполне себе безобидна – ничего страшного не случится. Вообще, у безобидности соседки оказалась градация. В халате её можно спокойно выносить – она молчала и зевала; когда она возвращалась откуда-то и не успевала переодеться, трещала, в основном, о непринуждённой ерунде: какие суши любит, какое пиво увидела на прилавке, что-то о новых туфлях или планах на первый курс; нормально, переваримо; а вот шорты и резиновые тапки – всё, код «красный». Думал ли Какаши бросить курить? Теперь – да. Пытался ли он прятаться от неё на других этажах? Тысячу раз. Он даже как-то спустился на четвёртый этаж и долго отряхивал волосы от скинутого на голову бычка. Да и в конце концов, он курит там с мая по октябрь, это его балкон и его жестяная банка, его привычный открывающийся вид на перекрёсток двух улиц и бегущих людей. Думал ли Какаши признаться, что никакой он не глухой, а она ему порядком надоела?.. Ну, в общем, мысль была. Чтобы правдоподобно притворяться неслышащим, в моменты, когда она тыкала его в плечо и по слогам проговаривала свои вопросы, ему приходилось смотреть на её губы. Она мазала их бальзамом, тот давно закончился, она засовывала в пластиковое горлышко палец и подцепляла его ногтём. Какаши видел это два или три раза. Ещё один раз он чуть не засмеялся, когда она выпалила какую-то абсурдную ерунду. И ещё раз помогал собирать осколки опять – третий раз уже – разбитого стакана. И пол протереть тоже помог. Да, мысли определённо были. Наверное, сегодня же и скажет. Или бросит курить. Или продолжит торчать под дверью, вслушиваясь в шорохи коридора, чтобы спрятаться на другом этаже. Или просто выйдет, как вышел сейчас, – она всё равно придёт в халате. Она и пришла. Затянула запах, поправила пояс, широко зевнула и почесала лоб – по центру красовался, краснел большой прыщ. Какаши осмотрел её проступающие сквозь халат плечи, растрёпанные волосы и слабо кивнул. – До-оброе. Я ещё не ложилась. Сериал смотрела, – она буркнула в сторону, подкурилась, тоскливо посмотрела на его дымящуюся кружку с кофе и перевела взгляд наверх. – Любишь фильмы про любовь? Какаши пожал плечами. – А мне нравятся. И боевики ещё люблю. Ну, знаешь, идиотские такие, с большими накаченными мужиками. Примерно как ты. – Она окинула его сонным унылым взглядом и закашлялась. – Ой, это у меня к дождю. Какаши только сейчас посмотрел на небо. Даже не заметил, что оно необычайно хмурое, серое, и в воздухе пахнет озоном. Больше она не говорила, быстро докурила, сунула бычок в банку – он приучил её позавчера – сказала, что пойдёт досыпать и ушла, оставив его одного. Что ж, если утром всё-таки выглянет солнце, он может не переживать. Солнце не выглядывало, но и соседка не появлялась. Её не было ни в девять утра, ни в пол одиннадцатого, в двенадцать Какаши вышел в подъезд и ждал лифт. Она прошла мимо, едва на него посмотрела, ткнула в плечо и спросила, пойдёт ли он курить. Какаши хотел в магазин, но согласился – соседка была в халате. Ну ведь ангел во плоти: растрёпанный, сонный, едва передвигающий ногами и тянущий своё тело теперь совсем по-другому, не как безвольная кукла-неваляшка, не знающая, куда себя деть, а как-то иначе: валко переставляя щуплые ноги в разных, даже по форме, резиновых тапках. Проснулась она, наверное, минут пять назад. Она зевнула, скинула один тапок, почесала стопой чуть выпуклую икру и так и осталась голенасто стоять, прижав ногу к колену. В центральном зоопарке Какаши видел фламинго. Халат у неё тоже был розовый и пушистый. Вместо клюва – сигарета. Вместо птичьего визга – тишина. Его соседка, вот эта, Са-ку-ра Ха-ру-но, оказывается, могла быть милой девушкой. Когда молча стояла, молча курила, молча смотрела на дневные шумящие улицы. Какаши молча пялился на её замолчавший рот и не понимал, что он вообще тут делает – он курил десять минут назад. Но ведь… есть же что-то, да? Что-то невинное, прилипшее вместе с завитками волос к взмокшим ото сна вискам, затягивающееся с трещинкой обезвоженных губ или сгрызенное на среднем пальцем заусенце – он явно так и чесался, чтобы всплыть перед чьим-то лицом. Как там его звали? Саске, кажется? У Какаши хорошая память на имена, лица и девичью лабуду, которую ему втюхивают на общем балконе за сигаретой. Ангельское в ней, конечно, было. Какие-то странные розовые перья, да, только пролезающие, прорывающиеся, но есть же. Скоро и крылья отрастут и задышит она не спертым воздухом и сигаретным дымом, а чистотой, благородием и амбре райских нектаров. Увы, у дьяволов тоже есть перья, крылья и знание, как выглядят яблоки в раю. Ещё у них выпуклые на вспрелой коже позвонки, майки, оголяющие пролом поясницы и задница. Неплохая, кстати, круглая задница. Чего, блядь? Она была в шортах, не обернулась, как обычно; была вторая половина дня и никакого солнца. На лоб, по центру, где еще утром краснел прыщ, она налепила какой-то стикер зелёного ромба и сверкнула глазами, когда он подошёл. – Душно сегодня, да? Она пожала плечами, выпуская дым изо рта. Он видел, как лоснится от пота кожа на её спине, усеянной веснушками. Смотри, молю тебя, Ками, на улицу. Не рассматривай эту россыпь блёсток на веках, растянутых к вискам, не находи у скулы, у самого излома челюсти, небольшую родинку, ещё одну на лбу в волосах у отрастающих корней. Зачем тебе эта информация? Мало голова забита ерундой? И не пялься на губы, то сжимающие сигарету, то трубочку в пластиковом стакане – что там, кстати? – она никогда не рассказывала, что в её стакане, о чём угодно говорила, но не о содержимом стакана. И когда она поворачивает голову, лениво, без всякой задней мысли, и когда облизывает губы, прежде чем что-то спросить, – не смотри. Чтобы притворяться глухим, Какаши приходилось смотреть на её губы. Ну есть же всё-таки? Нихрена там нет. Отвернись. Через четыре минуты он написал Генме. Генма был занят – собирал шмотки для отпуска, завтра утром улетает. Какаши проклял себя за то, что брал его в июле. И что в августе на работу ходить не нужно. Сейчас бы пришлось очень кстати. Какаши написал Обито. Он как раз звал его на открытие бара – ты забыл? Какаши не забыл. Или забыл. Чёрт его знает. Обито не пил – они планируют ребёнка. – Вы планируете кого?! – Он чуть не выплюнул какой-то дрянной горький коктейль – там только такие подавали. Обито кивнул и довольно улыбнулся. Да-да, Рин почти сдала все анализы, его уже готовы. Всё было ожидаемо: они вместе больше десяти лет, и он, Какаши, собственноручно отводил Рин до алтаря, – её отец скончался за год до этого. За браком, вроде бы, следуют дети. Спасибо, конечно, за очередное напоминание, что тебе уже перевалило за тридцать, и ровесники начинают планировать детей, а не страдать от вредных привычек и таких же вредных соседок. Кстати, о ней. Когда Какаши договаривает, ему становится не по себе. То есть, он, кажется, поторопился. И теперь, рассматривая её с собственных слов, не увидел никакого злого умысла: рассказывала всю эту чушь она в пустоту, в сторону; если бы он был глухим, ничего по губам прочитать не смог; и говорила тихо, часто невнятно, будто проговаривала свои мысли вслух, будто ей просто нужен был слушатель, будто даже эта Ино её никогда не слушает. И он теперь был почему-то уверен, что не покажи он ей, что глухой, она бы и не рассказала ему ничего такого. Чтобы догнаться, Какаши потащил Обито к себе. По пути Обито купил ему похмельный набор на утро. Нетрезвая голова рисовала нормальное утро с сигаретой и розовым фламинго под боком. Розовое фламинго появилось в проёме лифта, когда они поднимались с паркинга, и сказало: – Привет. Какаши в задницу будто вбили кол. Обито ответил: – Привет. Про свои закидоны Какаши всё рассказал. Она заскочила в лифт, встала рядом, Какаши кивнул. – Твой друг? – она спросила. – Ага, – ответил Обито. – Твой сосед? – Ага. – Неужели? – Да, а он ничего не рассказывал? – Он не умеет, – хоть бы она не услышала – Обито буквально ржал. – А как вы общаетесь? – Ну, тусуемся вместе. – И не разговариваете? – Переписываемся. Иногда. – В заметках на телефоне? – В мессенджере. – О, а я писала ему в заметках. Узнала, как его зовут. У него забавное имя, скажи? – Она покачнулась. Какаши обернулся на её поехавшее в сторону худое плечо. – А тебя как зовут? Это его соседка. И хрен знает, почему он об этом подумал, когда она окликнула Обито в коридоре. И хрен знает, почему он не был против, когда она спросила: – А дашь его номер? Обито повернулся, Какаши открывал дверь и делал вид, что ему вообще до лампочки, о чём они там перешёптываются. – Бля, мужик, она и вправду заноза в заднице. Приятная заноза. Задница тоже ничего.***
В пять утра зарядил дождь. Ханами укутывало его в одеяло: тёплое, мягкое; оно не жужжало, не гудело, не пищало, оно тихо постукивало и трепетно потрескивало, как трещат дрова в костре. Какаши проснулся липкий от пота, приоткрыл шторы и подумал, развалится ли мир, если сегодня, когда по окнам лупит дождь, он выйдет на свой балкон, а не на общий? Мир не развалился. А сам-то? Сам он нормально: выпил кофе, съел рамен из похмельного пакета Обито, отписался по пачке документов, присланных на почту, поковырял наработки на будущий месяц, а на обеде оказался на общем балконе. Розовое фламинго превратилось в лист салата и рассказывало, как уронило яйцо, пока готовило омлет. Она вообще очень гордилась тем, что учится готовить – раньше ничего сложнее омлета не готовила. – Я как-то пыталась пожарить гёдза. Один раз. Боги, мать меня чуть не прибила. А теперь шлёт мне рецепты рыбных котлет… Ты как, любишь рыбные котлеты? – Она ткнула его в плечо. Он серьёзно должен ответить на этот вопрос? Какаши кивнул. – И как? Ты их сам готовишь? – Какаши кивнул. – Покажешь? – Какаши кивнул. Стоп, что?! Покажет? С дуба рухнул, Хатаке? Среагировать не успел, она сказала: – Ну ладно, я тебе потом напишу. Какаши вспомнил, что вчера Обито дал ей его номер. И больше не смог об этом забыть. Каждое уведомление он встречал преющим лбом, каждая вибрация – дрожь по телу, рабочие документы плыли перед глазами, он не мог прочитать ни одного предложения и всё крутил, крутил, крутил в голове эту мысль: какого хуя, Обито? Какого хуя он выражается, как эта девица? Какаши попытался вспомнить, кто он такой, умылся – не помогло. Он выкурил сигарету на своём балконе, посчитал капли дождя на стекле, судорожно вспомнил, что оставил телефон на рабочем столе и с замирающим сердцем его разблокировал. А по средам они играют в бадминтон. Клянусь силой своей юности, тебе понравится! Бадминтон? Супер! Заверните два! С бадминтона Какаши возвращался уставший, злой и неудовлетворённый. Ладно, Обито и пьянки не помогли. Гай и ракетки – тоже. Остаётся Генма с его дамочками, Тензо с коллекционными фигурками и Рин. И что он будет обсуждать с Рин? Подготовку к родам? Ну, допустим. А если не поможет – дальше только задница. Соседкина задница. Которую он видит сквозь стеклянную дверь общего балкона, бросает спортивную сумку в угол, широким шагом идёт к перилам и хочет спросить: а что там с котлетами? С котлетами ничего – держим в курсе – у неё, видимо, чушь головного мозга – она уже сто раз забыла. – Я сейчас такую чуму посмотрела! Просто обалдеть! Рыдала в три ручья, видишь, глаза покраснели? – Она тыкнула его три раза в плечо, оттянула нижние веки и замерла, ожидая его реакции. Какаши поднял бровь. – Сейчас тебе скину. – Она быстро вытащила телефон из кармана, покопалась, а после остолбенела, открывая его контакт. – …Пиздец, это ты?.. – Он. Фотографию выбирала Рин – остались со свадьбы: он там стоял один, в рубашке и костюмном жилете, и, как не последнего человека, их стилисты его даже уложили – совсем важный тип. – Так, Харуно, собралась, ща… Какаши дрогнул – в кармане завибрировал телефон, он не брал его в руки, пока не вернулся в квартиру. Её первое сообщение. Это, вообще-то, очень важно, да-да. Её. Первое. Сообщение. За ним, правда, последовал ещё десяток. там короче мальчик потерялся его начали все искать но не тут то было) без спойлеров очень советую мне понравилось как посмотришь дай знать очень хочу обсудить Какаши загуглил название – да это трехсезонный сериал, когда он его посмотрит? Зная себя, – через полгода. ой да это Сакура Харуно из 312 привет Какаши смотрел, как засоряется лента уведомлений, поводил пальцем над экраном, думая, но по итогу заблокировал и отложил в сторону. Посмотрел на черноту за окном – дождь лупил и не останавливался. Придвинулся к ноутбуку, открыл почту, зацепился взглядом за входящее письмо, пробежался глазами и понял, что адекватный ответ дать не сможет. Зато знает другой.Привет.
так необычно Она начала набирать сообщение, он ждал. Минуты три ждал, но строка «печатает» исчезла и оставила «в сети». Кажется, ему нужно спросить:Что?
блин это неловко … вообще-то, я много с тобой разговариваюЯ заметил.
заметил? как?У тебя рот открывается. Вижу, что ты что-то говоришь. С профиля не могу рассмотреть.
Неловко? Ха. Что она вообще знала о неловкости? ну да короче, очень необычно видеть ответ это наверное, обидно извини то есть, ты же когда читаешь, представляешь голос говорящего У него вспотели руки. я теперь тоже представляю Чем он вообще занимается, боги? Ночью ханами не укутывало его в одеяло – оно пролезло под кожу, копошилось внутри тысячью лепестками, ползало по венам плотными тягучими червяками и расцвело бабочками в желудке. Утром его попросили очно явиться на работу. Пока стоял в пробке, записал её контакт. «Са-ку-ра Ха-ру-но». Поймав красный свет другого светофора, он написал Генме и попросил номер девушки, с которой у них в конце июня было двойное свидание, с ней, её подружкой и Генмой. Да, звучит, как полная херня. Но это Генма зависает на сайтах знакомств и всё пытается его с кем-нибудь свести. Собственный телефон отнёс приложение в категорию неиспользуемых и всё советовал его удалить. Звучит, как полная херня, но в прошлый раз всё закончилось, вроде бы, нормально. Ничего. Сойдёт. Всё закончилось ничем – Какаши подвёз её до дома. Её подружка потом спрашивала у Генмы, как бы им этих двоих заставить встретиться ещё разок – Какаши ей понравился. Её звали Аяна. Наверное, звучит, как полная херня, но лучше, чем Са-ку-ра Ха-ру-но. Аяна ответила почти тут же и оказалась свободной сегодня вечером. Сегодня вечером оказался свободным столик в ресторане. Аяна оказалась приветливой, смирно сидящей на стуле, аккуратно прикрывающей рот, когда жуёт, ничего не проливающей, не разбивающей, не говорящей ерунды. Короче – Аяна оказалась скучной. А Са-ку-ра Ха-ру-но, оказывается: я нашла списко фильмов, которые стоит посмотреть вот этот ниче такой давай посмотрим ты занят? Оказывается, если он сейчас отвезёт Аяну к себе и столкнётся с соседкой в коридоре – она же реагирует на каждый шум в подъезде, господи – ему станет… Ну, стыдно. Он подвёз Аяну до дома.Нет. Но пока не дома. Буду через полчаса.
я скачаю с субтитрами в твой телек вставляется флешка? В его телек вставлялась флешка. Вечерами от Сакуры не пахло сигаретами, краской для волос и потом. От неё пахло выпечкой, – потому что я научилась готовить яблочный пирог, попробуешь? В стакане у неё был смузи – там огурец, сельдерей, минералка и лимонный сок, Ино сказала, что это типа полезно для кожи, а мама втюхала мне блендер. Ну и я теперь делаю это, страдаю и пью, страдаю и пью. Хотя если добавить яблоко, получается ничего, хочешь попробовать?***
По радио передавали, что ливни затянутся аж до середины следующей недели, передавали, что в прибрежных районах ожидаются штормовые предупреждения, а по городу – сильный порывистый ветер. Передавали, что у Какаши нет никаких объективных причин тащиться на общий балкон. Но та, вообще-то, была, – вчера она оставила у него свою тарелку из-под пирога и стакан. Причина эта была объективной в девять утра, в одиннадцать он уже искал себе оправдания. Зелёный халат она сняла ещё до их встречи, шорты, как оказывается, никак не влияли на её невыносимость, разные тапки – это просто разные тапки, а Какаши – это просто непробиваемый идиот, раз вчера он засыпал со странной улыбкой на лице, хотя, казалось бы, чему улыбаться? Она накрошила на диван, пока ела свой пирог, постоянно мельтешила перед глазами, то вытягивая ноги, то притягивая их обратно, даже закинула их на столик, и Какаши даже пришлось до неё дотронуться, чтобы она их убрала. Он никогда её не трогал. К середине фильма ей стало скучно, она оповестила его об этом вслух, а после написала сообщение и спросила, интересно ли ему смотреть этот фильм. Он, вообще-то, его уже видел, но, сам не зная почему, ответил – да. И она осталась. Правда долго копалась в телефоне и комментировала каждое платье в интернет-магазине – завтра, то есть уже сегодня, её школьный выпуск соберётся вместе, и ей до чёртиков нужно, чтобы у Саске отвалилась челюсть. Желательно, чтобы у Саске отвалилось всё. Кем бы ни был этот Саске, Какаши ему не завидовал, ведь даже у него отвалилась челюсть, когда она повернула к нему экран телефона. Начиналось-то всё прилично, по-простенькому, – обычные коктейльные платья на тонких бретелях, где-то уходящие в более девчачьи и цветочные, где-то умирающие под толщей блёсток, – а закончилось всё форменным непотребством с кожаными ремнями и портупеями. Что странно, он мог представить её и в том, и в другом. И от последнего почему-то Какаши тоже захотелось сходить на эту их встречу. Не на неё смотреть в этом пошлом безобразии, нет. Просто… быть? – О-о, заказ приехал, – она оповестила его, затушила сигарету, мазнув по перилам, соскользнула в сторону, – ну ладно, не скучай. Какаши вернулся в квартиру и к работе. В личке отрывался только Тензо – спамил про свои фигурки. Какаши прочитал всё, ответил на каждое сообщение, и через пару часов оказался прибитым к кровати странным, жрущим чувством. Потому что вчера, когда она оформила заказ и убрала телефон, она откинулась на спинку дивана и сказала самую хреновую вещь. Она сказала: – Но лучшим моим украшением было бы, конечно, прийти туда с таким мужиком, как ты. И это дерьмово. Дерьмово, что она так подумала – будто без такого мужика выглядит никак. Дерьмово, потому что он почувствовал себя женской сумочкой, которой хвастаются перед подружками. Дерьмово, потому что он бы ей сказал – бери, давай, я не против, надену ту рубашку с жилетом, ещё где-то пудра для укладки валялась. Дерьмово, потому что она забыла свою флешку, и он про неё забыл, и крутился по квартире весь вечер, думая, хороший ли это повод ей написать и отвлечь от этих её одноклассников. Было ещё и другое. Не эта гнетущая, необоснованная, абсолютно неуместная странная ревность – была вина. Какого хера ты, Хатаке, напиздел ей, что ты глухой? Чем ты вообще думал? Наверное, своей привычкой вешать на всё и вся ярлыки. Вредная привычка. Ещё вреднее сигарет. Потому что соседка-то милая: пирог притащила, которые готовить не умеет, скачала фильм с субтитрами специально для него, почти не разговаривала, послушно убирала свои ноги… и да – она уснула. И ему пришлось дотронуться до неё ещё раз, чтобы разбудить. И до двери провожать пришлось. А потом мыть её блюдо вместе со стаканом. И взглядом тоскливым и щенячьим провожать по подъезду. – Пиздец. Это он сказал потолку. Ей бы он сказал: «ты мне нравишься». – Полный пиздец. Он выкурил сигарету на общем балконе – со спины никто не подошёл. Он смотрел на свой перекрёсток двух улиц, на глухо покачивающийся норэн, под который теперь не нырял никакой курьер, на двух смеющихся детей, гнавших велосипеды по лужам, на женщину, выходящую из такси; и подумать не мог, что в тишине нет ничего блаженного. Есть только стучащий дождь и шипящая от капель сигарета. Есть его жестяная банка в углу с окурками и где-то есть соседка. Тоже его, но как бы и не очень. Какаши решил поступить, как взрослый мужик. Не, не написать ей, признаться во лжи, отдать флешку, позвать на свидание или как там нужно сделать правильно. Он решил поступить, как тоскующий взрослый мужик – купить пива. А потом он стал взрослым идиотом. Дождь лупил, да. Вбивал воду в лужи, и Какаши забыл обо всех проклятиях, для себя составленных, оставил только одно – забытый в квартире зонт. Вернулся он почти такой же, какой возвращался пару дней назад с бадминтона: мокрый и злой. Правда, тогда отвлёкся соседкой, а сейчас. Нет, ему не послышалось. Тут сколько обвинений, столько же и радости – спасибо, Ками, что не глухой, так бы никогда не узнал её голоса. И ещё чьего-то. И потом стоял минут пять и жал кнопку в лифте – они не торопились. – Ой, приветики. – Она ему помахала. Он улыбнулся слишком радостно. – Это мой сосед, – она шепнула в сторону, из-за её спины выплыло нечто. Нечто такое же пьяное. – Привет-привет. – Наверное, та самая Ино-уже-без-уродливой-родинки. По крайней мере, когда она повернулась к нему спиной и сверкнула глубоким вырезом, лопатки её были чистейшими. Какаши посмотрел на спину Сакуры – веснушки. Сплошные рябые веснушки. – Блин, нужно было его позвать с собой, – сказала она. – Было бы не так обидно… Он же на неё пялился, да? Ино? – Давай выйдем из лифта. – Он глухой. Можешь сказать: Саске пялился на эту Карин? – Сакура… Ты же знаешь, я знаю этот взгляд – он на неё не пялится – он её пялит. У Какаши справа вихрь, ураган смятения, отрицания, осознания, тяжкой утраты. У Какаши слева поджатые, бледные, с уходящим в лиловый блеском губы. У Какаши за спиной чья-то крепкая рука и виноватое дыхание с перегаром – ты ещё хуже, мужик. – Твой сосед смотрит, как смертельно-больной, – сказала Ино. – Блин, отвернись. – Они синхронно повернулись к нему спинами. – Он, наверное, пытается по губам прочитать, о чём мы говорим. Надеюсь, не смог. Не хочу быть жалкой. В следующий раз его позову. А ты этим своим окуляром видишь, сколько ему лет? – Двадцать пять? Какаши чуть не фыркнул. – А перебор – это когда сколько? – спросила Сакура. – Перебор? Ну… Блин, смотря для чего. Для Саске любой сгодится. По крайней мере, если ты притащишь пятидесятилетнего деда, он точно упадёт и не встанет. Могу помочь. Мне тут такой кадр попался! Сейчас покажу… Наверное, взрослый идиот он потому, что был рад её видеть. Потому что не было ещё двенадцати часов, а она возвращалась домой с подружкой. Потому что когда они разошлись в коридоре, она взвизгнула – какой премерзкий старикашка! Фу, Ино, а это что?.. Нет, не говори. Бля, убери, мерзость – а потом посмотрела на него, улыбнулась и: спокойной ночи)Спокойной ночи, Сакура.
Ему вовсе необязательно знать, откуда следом взялось голосовое сообщение, как в их крошечные сумочки уместились две бутылки вина, и как Ино, выхватив её телефон, предложила «прикольнуться». Отправлять глухому человеку голосовые сообщения – это же охренеть как весело. Только Какаши – мерзавец и обманщик, и он всё слышал.Это что? У премиум аккаунта есть функция расшифровки голосовых, подожди.
Она должна была сказать: пиздец, Ино, он сейчас оформит премиум аккаунт, и мне потом оформит. Они должны были в панике искать свои карточки, чтобы узнать, как выглядит то, что они ему прислали. А он пока переслушает и ответит:Я ничего не понял. Всё нормально?
ага случайно всё норм споки О том, что сообщение можно удалить, они сообразили минуты через четыре. Четыре минуты Какаши переслушивал раз за разом шестисекундное сообщение, где она… стонала. И надеялся, что это была она. Иначе бессонную ночь от стонов её подружки будет объяснить куда сложнее.***
Она шлёпала резиновым тапком по луже и молчала. Ещё она вздыхала. Она вздохнула раза три за последнюю минуту, уткнулась подбородком в ладонь, выпрямилась, шлёпнула тапком по луже, оттянулась, схватившись за перила, и посмотрела убийственно тоскливо. Это был следующий день. Не было Ино. Она не была ни в халате, ни в майке. Она была в очень дерьмовом настроении. – Пялит её… Пиздец. Уёбок! – она фыркнула, хлопнула ладонью по железу и тут же отвернулась, когда Какаши на неё обернулся, – не хотела, чтобы по губам прочитал. – Даже месяца не прошло. Среда… двадцать… Сегодня только одиннадцатое! – Она повернулась к нему, хотела, наверное, что-то сказать, скрипнула подошвой по кафелю.Хочешь мороженое?
Она остановилась, встала, выпятив острые колени, достала телефон.Ты какая-то грустная.
– Да охренеть какая!В соседнем доме хорошее кафе-мороженое.
Она умолкла, он услышал, как заклацали её ногти по экрану. давай) Скобочка… Какаши мог прижать её к груди и беречь, как самое дорогое сокровище. Вот эту самую скобочку. Она пошла прямо так – в домашних шортах, растянутой толстовке, в футболке с рыжеватым пятном, в разных резиновых тапках. Какаши её обожал. И мороженое теперь обожал: свой пустой пломбир и её громадную разноцветную диабетическую кому с посыпками. Её протяжное «о-о-о, вкусно», её «объелась, сейчас умру», её «хочешь доесть?» отправленное через секунду – не хочет, её «давай что-нибудь посмотрим» – давай. Дожди закончились к середине недели, как и обещало радио. Теперь не приходилось выдумывать себе оправдания, зачем нужны эти лишние телодвижения ради курения. Тут куда ни глянь, приходилось выходить на общий балкон – и солнце палило, и нравилось ему слушать этот бесконечный трёп. Она будет учиться на биолога, она хотела на врача – её отец – врач, но они сказали, что ей нужно что-то большее, и она пошла на биолога. Мечтала, какая семья у них будет с Саске: физик и биолог. Какаши даже усмехнулся в сторону – стоило только спросить, кем он работал. Она спросила, сообразила позднее, он написал в сообщении, пытаясь не кривить улыбку – про Саске она говорила в сторону, не ему. Она удивлённо похлопала глазами и чуть нахмурилась – не доверяла теперь физикам. Правильно делала – чем больше личного, без примеси глупостей и ерунды, она говорила, тем дальше Какаши был от своего признания. Оно уносилось от него стремительнее, стоило ей стать ближе. Стоило заходить иногда, в тишине пить чай, по пять раз на дню присылать это обнадёживающее «пойдёшь курить?», качать ему фильмы с субтитрами и вёдрами теперь есть мороженое из кафе, которое он ей показал. О, он хотел ей написать, что знает столько мест в этом мреющем душном городе, но не рискнул – один знакомый, и всё к чертям полетит. Он подкармливал её доставкой и слушал-слушал-слушал её бесконечный трёп, и когда она уходила, пялился на телефон, представляя, как напишет, что он не глухой – мне жаль – понятия не имею, зачем это сказал – показал, то есть – извини. И чем ближе была она, тем мрачнее становился этот день «Х». Ну должен же он настать когда-то. Когда-то, когда на небесах появится знак – Какаши ждал этого знака, а чего ждать от себя, уже не знал. Думал, что признается, только стоит ему появиться. Но вот закончились дожди, вот Обито написал почти рыдающее «получилось», будто они долго пытались, вот Какаши улыбался весь день, как полный придурок от «ты будешь крёстным, чувак», вот Сакура пришла и спросила, чего это он такой довольный. Вот знак, наверное. Но почему-то сказала это она. Хотя нет – там никто ничего не говорил. Она села, подобрав колени, рассеянно пыталась смотреть фильм – ей не было скучно. Скучающая Сакура валится с одного бока на другой и растягивает свои конечности, рассеянная Сакура только немного покачивается – она сама ему в этом призналась – это ей сказала Ино – Ино изучает какую-то шибко умную психологию. Она упёрла одно колено в его бедро – это третий раз, когда Какаши до неё дотронулся. Она отогнулась назад и внимательно на него посмотрела, а потом, как бы примеряясь, что-то произнесла. Не вслух – беззвучно двинула губами. И если бы он не смотрел на них столько, ни за что не понял, что они там прошелестели. – Фу-у, щас умру. – Она отвернулась, откинулась на спинку дивана. – Второй раз в жизни это делаю, меня чего-то трясёт. Надо было потренироваться. Ты мне нравишься. Ничего сложного. Ты мне нравишься. Он мог бы сказать: – Сакура. И это до слюней во рту было бы романтично. Она бы повернулась, он бы её поцеловал – занавес – расходимся. Но Какаши мерзавец и мудак. Он дотронулся до её плеча, она повернулась и выпалила ему в лицо: – Ты мне нравишься! Он мог бы сказать: – Ты мне тоже. И не наврал бы. Но он молчал. Он ничего не сказал – глухие от рождения не знают, как разговаривать. Тупые – тоже. Он написал ей. Написал в какой-то другой жизни. В этой он пялился, пока она неловко улыбалась, взял её за руку, потёр костяшки большим пальцем и кивнул. – Я-хо-чу-с-то-бой-ку-да-ни-будь-схо-дить, – это она сказала. Он кивнул ещё раз. – Правда? Супер. Надоела доставка. Вообще-то, у него была парочка вариантов. Парочка весьма отстойных вариантов. В первом он исчезает на пару недель, а после появляется и говорит, что ему провели какую-то операцию, и вот он – исцелившийся, слышащий, разговаривающий. Во втором забивает уши тротилом и ходит глухим до конца жизни. Всё. Больше вариантов у него не было. И придумать их становилось всё сложнее. Потому что вечером следующего дня она наелась рыбных котлет в ресторанчике на набережной, жала юбку к коленям, пряча ноги от высокого прибоя. Потому что целовалась она влажно и скользко. Потому что язык её был похож на мятную конфету. Потому что оторваться от неё в лифте казалось совсем невозможным. Потому что если он сейчас с ней переспит и так ничего и не расскажет… Нет, эту картину событий он себе не представлял – он проводил её до двери, и та захлопнулась. Какаши помусолил сигарету на общем балконе, вернулся к себе и провалился в романтично-сопливую историю Генмы – во время отпуска ему написала Шизуне. Генма обожал Шизуне, Генма кружил Шизуне, Генма боготворил Шизуне, Генма никогда не пиздел Шизуне, Генма всегда был самым обычным мудаком и ничего не скрывал, остальное – проблемы – простите – выбор Шизуне. Но можно Какаши побудет им до двенадцати, а после тыква превратится в карету и увезёт его в страну ангельски правильных мальчиков? Так вот, она целовалась. Это произошло тем самым обычным образом, каким целуются самые обычные люди. Он дотронулся до неё в шестой раз, когда придерживал дверь в ресторан, коснулся тонкой худой спины. Ещё раз, когда выходили обратно. Восьмой – чтобы привлечь её внимание и указать на огромное чёртово колесо, крутящееся на побережье. Девятый – помогал спуститься с этого колеса. Юбилейный она сама спровоцировала – вцепилась в его предплечья, её ноги тряслись и не хотели держать на месте. Это быстро прошло, она быстро выскользнула из этих странных объятий и ушла сбивать песок голыми ступнями, колыхала собой морской воздух, вспенивала волны и заглушала все посторонние звуки – даже себя. Буквально. Какаши впервые не слышал, что она говорила. Она говорила вполголоса, её губы медленно шевелились, а он смотрел. Смотрел, чтобы понять, вслушивался и ничего не слышал. И даже если бы он сказал «Сакура», позвал её, она бы тоже ничего не услышала – от таких поцелуев закладывает уши. И от лифта тоже закладывает уши. Какаши перевернулся на другой бок, огладил ребро телефона, разблокировал, до красных белков перечитывал переписку и уснул далеко за полночь – никакая карета не явилась – в августе у тыкв несезон. Август – сезон таких придурков, как он. Хотя им в любое время года хорошо.***
Какаши едва проснулся в конце месяца. Да и то только потому, что с работы позвонили. Сакура любила целоваться. Читать её по губам стало совсем невозможно. Он добросовестно отыгрывал свою роль полного мудака и честно вглядывался в её губы, но она так онемевши, парализовано ими шевелила, что ему приходилось смаргивать и трясти головой – ничего не понимал. Потому что она любила целоваться, любила целоваться мокро и скользко, любила вталкивать свой язык-мятный-леденец и вспарывать его паршивую душу – вивисекция через рот. Он так её и переименовал, всё ещё избегая её имени и той формы, что принято произносить вслух. Но его разбудили двадцать девятого августа и попросили приехать на работу – пора уже, Хатаке. Там, в кабинете начальницы, он понял – пора, Хатаке, вон он, твой день «Х». Его видно на календарике Цунаде. Это такая форменная цветная пошлятина, подсунутая кем-то не очень благодарным, – когда он вошёл, лист отсвечивал маем и цветущей сакурой. Если пролистать всю весну, можно рассмотреть сакуру со всех сторон и даже не подавиться. Какаши рассматривал сакуру во снах и Сакуру наяву, и ничего, сидит тут, живой и довольный. Пока Цунаде не открывает рот: – Договор мы подписывали? Куренай рожать… – Цунаде вспомнила про календарь, сощурилась, перевернула до сентября и ткнула пальцем куда-то в его конец. – Вон, в двадцатых. Ну, семестра на четыре ты с нами. И скидываться всё равно придётся, деньги Шизуне собирает – не принесёшь до десятого, вычтем из зарплаты. – Сколько? – Двадцать тысяч рё. – Двадцать? Орочимару меньше в два раза собирали. – Ну так и для Куренай, и для Асумы собираем. И Орочимару не рожал, а вышел на пенсию. Какаши фыркнул – с талантами Орочимару даже странно, что он не родил. – И биофизика на тебе. – Курс? – Все первокурсники. Списки и расписание у Шизуне. У Шизуне были списки, был застенчиво-улыбающийся взгляд и совсем невзначай заданный вопрос – не приехал ли Генма? У Шизуне была его смерть. Там, где-то на пятой странице, запрятанная между неприметными тридцатью именами. Там, где-то во вторник или среду следующей недели ровно в девять утра. Какаши вернулся в машину, выбросил списки первокурсников с учебной программой на пассажирское сиденье, громко матернулся – солнце как раз выглянуло из-за крон деревьев и затопило жаром весь салон. Он долго ждал на улице, пока кондиционер выдует весь горячий воздух, скурил две сигареты и был готов убить сценариста этой дешёвой безобразной драмы. Сакура Харуно, вот эта Са-ку-ра Ха-ру-но, сношающая мозг болтовнёй, роняющая стаканы, дымящая, как паровоз, ходящая в разной обуви и любящая целоваться, была его. Бля. Какаши перечитал списки студентов. Двойное бля. Квадриллионно-секстиллионное бля. И только потому, что кто-то не умеет сношаться без гандонов, да, Асума? Он то гнал тачку, то топил тормоз и тащился со скоростью девственной черепахи, не разбирая толком, куда едет, пока водители, выдавливая гудки, не взвизгивали, его объезжая. Биофизики – не его направление даже. Он бы с ней никогда не пересёкся, никогда не ступил в зону её факультета и даже доской почёта попросил не отсвечивать – вот выйдет Куренай, я сразу же уйду. Он так и планировал. Да нет, он вообще не планировал возвращаться к преподаванию, планировал ковырять дома модельки с формулами и изредка навещать инженерный цех. А потом что-то дёрнуло в июне согласиться на предложение Цунаде – давно же знакомы. Сакура ждала его под дверью. Смотрела убийственно, хладнокровно, будто уже всё знала. Какаши переложил бумаги поплотнее и криво улыбнулся. – Я те-бе у-же сот-ню со-об-ще-ний от-пра-ви-ла. Какаши выдохнул, достал телефон, проверил – врала – всего-то двадцать три. – У меня, в общем, учёба начинается на следующей неделе, и мы сегодня вечером собираемся. Короче, хочешь сходить со мной?Это точно хорошая идея? Там твои одноклассники, сомневаюсь, что впишусь в вашу компанию. Да и мне тяжело сидеть в компаниях.
Она прочитала, поджала губы, немного потопталась, прежде чем ответить. ну да тогда одна схржу схожу Он открыл дверь, замялся на пороге, предлагая ей войти. не мне собираться нужно – А ты… Ну… Не против? – спросила она, прежде чем уйти.Против чего?
– Того, что я туда одна пойду. Какаши понял, о чём она, только с наступлением темноты. Они виделись ещё два раза. Оба раза на балконе. Оба раза Сакура говорила в сторону, как не хочет туда идти – все уже в курсе, что Саске пялит Карин. Если бы Какаши мог, он бы сказал – не иди. Какаши был придурком, он ничего не сказал, он проводил до лифта, поправил перекрутившуюся бретель, поцеловал в макушку, чтобы не размазать помаду, и отправил её на встречу с друзьями, которых – так не хочу видеть все эти рожи. Потом всё полетело к чертям. Потому что она сыпала сообщениями примерно час и не давала продыху. Не давала подумать, посидеть в тишине, пересмотреть своё имя в его списках по тысяче раз, пока кровь из глаз не пойдёт. Потому что умолкла через час и десять минут, оставив пустое одинокое «ща подржди», и не появлялась в сети минут тридцать. Потому что он не стал бы ей писать «как дела?» и «чем занимаетесь?» Потому что Какаши было плевать, потому что он мог объяснить, как свет прорезает пространство, на каких волнах несутся её сообщения, мог рассказать, с какой скоростью свалится его тело с двенадцатого этажа, а почему он такой ебанат и что с этим делать – нет. Потом она написала: я еду Потом всё полетело к чертям. На самом деле, он был дважды огорчён и миллион раз окрылён. Она постучала, он открыл дверь. Она постучала, он открыл дверь. Понимаете? Сакура не поняла – Сакура ввалилась к нему, пробормотала, что никакая она не пьяная и решила, что лучший способ себя заткнуть – налететь, споткнуться об его рот. Кто-то подмешал к мятному леденцу несколько отёко с саке. Какаши то пытался его вывести, убрать, вылизать, то забивал – от её кожи всё ещё пахло табаком, чем-то сладким, чем-то едким, напоминающим духи в вырвиглазных флакончиках, и её тоже было приятно целовать. Прошло минут семь, прошло шестьсот тахикардических ударов, а она даже из коридора не вышла, даже обувь не сняла – от резиновых тапок она избавлялась за две секунды. Раз и два. Раз и два. – Блядская застёжка, – она проворчала, вжала пальцы в пряжку, махнула головой, выцепляя жар из паха. Раз – она как-то вывернула ногу, скинула одну туфлю, пошатнулась вперёд, вдавив Какаши в стену, потянула за хлястик на джинсах. Два – он сказал, попытавшись её остановить: – Сакура. Она не обратила внимания. Она ответила: – Поцелуй меня. Какаши не смотрел на её губы, он смотрел ей в глаза; он поцеловал, аккуратно притянув к себе за затылок, заправляя короткие волосы за уши, точно ещё был в состоянии застегнуть её туфли обратно и отправить спать в свою постель. В её постель. Нихуя он ни в каком не состоянии. Он нем, он глух, он глуп, он туп. Он ведёт её в свою спальню, укладывает на свою кровать, раздевает своими руками, целует своим ртом, своими глазами смотрит, как она тянется ближе, как поддаётся навстречу размазывающему смазку по складкам члену, как её размазывает от первого толчка. И слушает. Слушает-слушает-слушает. Благодарит каждого бога, жмёт каждому руку, ждёт окончания этих массовых обвинений и слушает, как она стонет ему в ухо. Бля, хорошо. Хорошо, что не глухой. До всхлипов стонет, до ещё-ещё-ещё, которое он услышать не должен был, но даёт ещё-ещё-ещё, что бы оно ни значило: её широко разведённые колени; его язык, вдавившийся в клитор, изводящий, доводящий; её онемевшее хриплое молчание, когда она кончает.***
Тридцатое и тридцать первое – ватные, мреющие, несуществующие. Их он провёл в каком-то поднебесье. В каком-то очень мерзком поднебесье, где все, такие бородатые, белые и пушистые, от него чего-то хотят и молча ждут, пока он признается, ждут, мелькая патиной на райских воротах. Нихрена они никакие не золотые. И он туда не хочет. Ему нужен ад. Такой, где тебе застенчиво улыбаются, греют этой улыбкой, набивают лёгкие воздухом в самые душные дни и ни о чём не догадываются. И ад этот будет растянут на два коротких, совсем крошечных дня. Ещё на один – последний, финальный, где он задерживается на работе, а она приходит после восьми, тараторит весь вечер свои впечатления и, кротко поцеловав в губы, убегает – к ней как раз приехала Ино на ночёвку – не скучай. Какаши не скучал. Потому что биться всю ночь головой об стену – очень весёлое занятие. Второго сентября он проснулся. Это, знаете, уже достижение. Он не хотел просыпаться, не хотел ехать в универ, не хотел видеть разочарование в её живых, зелёных глазах. Не хотел – но должен. На общий балкон он не вышел, щурился от встающего солнца, курил, неприлично долго тянул чёрный кофе и думал выхватить её минут на двадцать, чтобы она сказала, что опоздает на первую пару, и он ответил, что она может не переживать – её препод тоже, но столкнулся с ней в своих дверях. Она поцеловала, пожелала хо-ро-ше-го дня, остановилась от его руки и как-то странно посмотрела – она же никогда не видела, чтобы он уходил на работу. В лифте… Боги, если бы она обернулась… Он как брошенный щенок на неё смотрел. Как смертельно-больной щенок на неё смотрел, пока лифт безжалостно падал на этаж паркинга. Она помахала ему рукой напоследок, Какаши улыбнулся в ответ, замялась у двери подружкиного внедорожника, смотря, как его серебристый седан выкатывается с парковки, и сказала: – Странно. Какаши этого не мог услышать. Она смотрела на стёкла его машины. На голые стёкла его машины без всяких наклеек. С кафедры на первую пару его буквально вытолкали. Он уже опаздывал на десять минут, Цунаде специально пришла проверить, и прятаться на кафедре – идиотизм, конечно, но где-то по коридорам ходила, пялясь во все глаза, розоволосая бомба замедленного действия, а у него рот – детонатор, и… ну, сами понимаете. Тянуть – так до самого конца. я тут поняла это наверное странно но я не знаю твоей фамилии и сколько тебе лет и где ты работаешь и я бы обсудила наши отношения и всё такое Это она ему написала, когда он уже собирался зайти в аудиторию. Какаши остановился, перечитал ещё раз, заржал в голос, отошёл от двери, прогулялся по факультету, рассматривая расписания и демонстрационные стенды, быстро, не попадаясь на глаза Цунаде, вышел на улицу, скурил за углом сигарету и опоздал на двадцать пять минут. – Доброе утро. Найти её проще остальных – на задних рядах сидит, упёршись взглядом в телефон. И поднимает голову. И щурит глаза, всматриваясь, как он валко подходит к столу и чешет затылок – а что он там вообще должен был рассказывать? хочешь прикол? мой препод по биофизике – вылитый ты Какаши прочитал сообщения в уведомлениях, отложил телефон, повернулся к студентам и, прочистив горло, громко представился. Они зашелестели нестройным «здравствуйте». его ещё и зовут, как тебя Он начал говорить, объяснять, что это за биофизика такая и с чем им придётся иметь дело. Язык у него жил сам по себе, голос, кажется, осип, а рот никак не хотел выговаривать адекватные предложения. подожди это че бля ты серьёзно? какого хуя ты прикалываешься? ты препод? это шутка да? или у тебя есть брат близнец или бля у тебя нет брата близнеца у тебя часы светятся от уведомлений Чтобы она знала, они ещё и вибрируют. И отвлекают. Каждую секунду почти отвлекают. Какаши их снимает, укладывает на стол, чтобы наконец выдавить положенный набор слов.Записывай. Не отвлекайся. Потом поговорим.
ПОГОВОРИМ?! давай ПОГОВОРИМ! Давайте опустим эти уничижительные шестьдесят минут, пропустим пустой разочарованный взгляд и проигнорированное «Харуно, останьтесь», и недоумённые шепотки одногруппников тоже оставим без внимания. Вообще-то, она его не проигнорировала, она сказала: – Пошёл нахуй. Вообще-то, все подумали, что он заставил её остаться только потому, что всю пару она просидела в телефоне. Вообще-то, все посчитали его тем, кому лучше не переходить дорогу, потому что видели потом, как её трясло в туалете после этого двухсекундного разговора. Когда её пары закончились, он выждал ещё около часа, позвонил и оказался в чёрном списке. Что ж, ладно. Последний, четвёртый курс ядерных физиков встретил его неоднозначно, зато хоть как-то смог собой отвлечь – их он оставил ещё первокурсниками, не доведя весенний семестр до конца. Чьи-то лица он даже вспомнил – девчонок, в основном. Они ему всю душу изводили, запрыгивали на стол, качая подолами коротких юбок, излишне пригибались, пытаясь что-то спросить, а он не реагировал. Никогда не реагировал за четыре года, что тут проработал, а теперь-то что? Теперь он то смотрит на разные резиновые тапки, то отворачивается к багровому городу, то тянет сигарету и стучит пальцем по железным перилам. – Не мельтеши. Раздражаешь, – она фыркнула, отвернулась. Какаши выгнул бровь – после нарочито вежливого дня, где все такие культурные и приветливые, её грубость как-то странно рассекла кожу и напитала льющуюся из надреза кровь кислородом. Дышать стало легче. – Ты хотел что-то сказать? – Хотел. – Говори. – Я не придумал. – М. Класс. Очень по-взрослому. – Сакура. – Поверить не могу. То есть, конечно, нужно было сразу понять, что есть здесь какой-то подвох – не может мне, Сакуре Харуно, встретиться хотя бы один хороший парень. Что ни человек, то клоунада на выезде, полный мудак или засунувший язык в жопу придурок. Зачем ты вообще мне сказал… показал, не знаю, что ты глухой?! Для чего?! – Я не… Ты… – Что? Он не знает? Конечно, он не знает. Она нервировала? Она была слишком приставучей? Но ртом дать знать об этом проще, чем разводить месячный спектакль. – И почему ты раньше не сказал? Ну ладно, не на следующий день, но ты угостил меня мороженым, фильмы со мной смотрел, сводил несколько раз в ресторан, и я… и мы… – Она отвернулась, надавила на виски, обещала себе больше не плакать. – Я тебе вообще хотя бы нравилась? – Да. – И что, это какие-то специальные техники соблазнения у взрослых мужчин? Какой-то извращённый прикол? Боже, да я же о тебе совсем ничего не знаю. Я даже не знаю, сколько тебе лет. И тебя хоть так вообще зовут? Может, ты какой-нибудь Махито… – Ты можешь загуглить, – Какаши её перебивает, подходит ближе на шаг. Она не пятится – уже хорошо. – В смысле, это моё имя. И… тридцать два. Будет. Через две недели. – Ну супер. – И это называется «идиотизм». Не знаю. Я… Как бы тебе объяснить… Я люблю рыбалку. – Рыбалку? Прелесть. Ну, давай поговорим о рыбалке, это же так важно сейчас. – Нет, подожди. Летняя – я люблю летнюю рыбалку. В горных речках на севере приятно журчит вода и в ней хорошо охлаждать ноги, мне нравится, потому что там обычно не ловит связь и там я никому не нужен. Я ненавижу острое и жирное, но мне нравится острый «читос». У меня аллергия на пыль, и пока я жил в общежитии университета, мне приходилось носить маску. Ещё мне нравится читать всякие дамские романчики… То есть, я правда считаю, что в них что-то есть. Я люблю лепить пельмени – это меня успокаивает. Моя мать умерла через три месяца после моего рождения, а отец покончил жизнь самоубийством, когда мне было пять. Я рос в приюте, а через четыре года поступил в школу-интернат, но мне разрешили возвращаться назад на каждые каникулы, потому что там остался мой друг. Ты его видела – Обито. В тринадцать мы гуляли на стройке и на меня упала бетонная плита. То есть, она на меня падала, но Обито меня вовремя оттолкнул и сам оказался под ней. Он теперь носит очки, хотя у него один протез вместо глаза, титановый сплав вместо ключицы и его правая рука совсем не двигается. В четырнадцать наша общая подруга, Рин, я про неё говорил – она беременна, в общем, в четырнадцать она меня тоже толкнула. Толкнула с проезжей части и попала под машину. Она пролежала в коме пять месяцев и теперь не может ходить, но я стану крёстным их ребёнка и это похоже на то, как будто это мне придётся вынашивать его в себе девять месяцев. Ещё мне кажется, что я люблю бадминтон. Когда я готовлю, смотрю видео своего друга Тензо, он собирает коллекционные фигурки и снимает про них всякое. В общем-то, это единственное, что я смотрю. Я обожаю собак, но мне всегда везёт снимать квартиры, где хозяева резко против животных, так что… На самом деле, у меня есть собака, его завёл Обито. Это мопс, его зовут Паккун, и теперь Обито не хочет мне его отдавать, так что это как бы уже и не моя собака. Я долгое время считал себя ужасным человеком. Не знаю, почему. Может, потому что близкие мне люди страдали из-за меня, или потому что я мало кого ценил, или потому, что почти убедил себя в этом за предыдущий месяц. Я правда не знаю, зачем я тебе это сказал… про глухоту. Прости. Сакура. – Ты… – она пробурчала в сторону, шмыгнула носом. – …Дурак. Ещё бы он сказал, что не покажи он тогда, что ничего не слышит, она бы не повела себя так: не присела на уши, не начала молоть всякую чушь, наголо открываясь; а он бы не разглядел в этом что-то. Потому что есть у него одна вредная, самая вредная привычка. И та никак не связана с курением. И, кажется, появилась ещё одна «привычка». Тоже вредная, но уже по-другому. – Может, даже и лучше… – сказала она, прямо на него посмотрев. – Мне же не везёт с парнями, и с тобой тоже было обязано не повезти. Но ты, вроде бы, всё-таки, ничего. – Хороший комплимент, – Какаши посмеялся. – Я вообще ни одного не услышала! – Ты красиво стонешь. – О… – И ещё вот так. – Как? – Когда ты удивляешься, у тебя забавно раздуваются ноздри и уши поднимаются. – Это комплимент? – Она сморщила нос. – Это конец, Сакура. – Шутка про член? – Ты сама это сказала. – Я передумала – ты мудак. Я к себе. И на пары твои я ходить не буду. Он проводил её смешком и взглядом, а через два часа снова встретил. Она сделала вид, что его не знает, он сказал, что его зовут Какаши Хатаке, она ответила, что её зовут Са-ку-ра Ха-ру-но, она из триста двенадцатой и переехала недавно, чтобы учиться на биолога, он сказал, что живёт тут три года, любит мопсов и бадминтон, и она ему нравится.