дом

пустым взглядом он упирался в окно. скользил по мелькающим станциям, деревням, деревьям. «что такое дом? что есть возвращение?». риторические вопросы не подразумевают ответы в силу очевидности, но он как будто снова боялся ошибиться. наверное, это просто черта характера, темперамента - кротость, покорность, управляемость. он и жил - управляемый сначала родственниками, потом коллегами и начальством. а сейчас вот решил - достаточно. и теперь едет на поезде в случайный город, только лишь потому что отправление туда было ближайшим. он решил, что страх передумать и вернуться, настигнувший уже в вагоне купе, не заставит действительно выйти где-то в глуши и стыдливо уехать обратно в москву. он решил, что больше не станет называть то место «домом». потому что, что такое дом, он не знает. размеренное «чу-чух-чу-чух» на фоне успокаивает. не пришлось даже включать звуки дождя, помогающие обычно бороться с удушливыми приступами паники. ох уж этот страх. скользкий, липкий, обволакивающий. нет, он, герой в смысле, уже решил - достаточно. и повторять себе это будет, пока не поверит сам. а поверит точно, обманываться он любит. можно сказать, обманами жил. сначала лгала семья, потом коллеги и… да-да, все об одном и все про то же. до прибытия осталось около получаса, поэтому он не спеша собирается: книгу в рюкзак, зарядку в передний карман чемодана… за мыслями, сразу ли арендовать квартиру или пожить в гостинице, он не замечает замедление поезда. проводница учтиво заглядывает в купе, напоминая, что прибытие вот-вот. он подхватывает рюкзак, вешая его на плечо, вытаскивает ручку чемодана и выходит, медленно раскачиваясь, словно рассекая по волнам, в тамбур. теперь, стоя на перроне, он задумывается - станет ли этот город его домом? *** впервые он сталкивается с ней на лестничной площадке дома, в котором решил арендовать квартиру. цены в этом городе не московские, поэтому договор заключен на год вперед. учитывая всю его бережливость (иногда граничащую со скупостью), этот жест своего рода якорь. надо постараться закрепиться и отсечь все возможные пути к отступлению. в первый же день после приезда, только закинув чемодан в гостиничный номер, он поехал с риелтором с авито смотреть варианты будущего пристанища. оказалось, что его бюджет позволяет весьма широкий выбор. что усугубляет ситуацию и портит настроение. выбирать он не любит. но во второй квартире он буквально влюбляется в вид на широко раскинувшуюся реку и решает быть импульсивным. так вот. договор на год вперед. лестничная площадка. и она. у нее были какие-то сказочно неестественные рыжие волосы, которые первыми бросились в глаза и ужасно мешали оценить обстановку объективно. кажется, она крикнула «привет, сосед!» и маленьким ураганчиком унеслась по широкому лестничному пролету вниз. дом был типовой, сталинской застройки. старинный. в санкт-петербурге такие подъезды называли парадными. в этом из парадного были горшки с засохшими цветами и настоящая пепельница, которую, судя по всему, кто-то прилежно чистил. рыжее торнадо упорхало, оставив за собой запах терпко-сладких духов и чего-то химического, как будто производственной краски. он уже потом, после ее внезапного появления и такого же внезапного исчезновения, смог найти в себе силы восстановить в памяти детали ее внешности, чтобы в последствии здороваться в ответ. и оказалось, что не зря. следующая встреча произошла в издательстве, куда он пришел, чтобы обговорить возможное сотрудничество. в эту встречу ее волосы сильно потеряли в длине и объёме и имели ничем не примечательный коричневый (кажется, он зовётся каштановым?) цвет. ее лицо, озаренное яркой улыбкой, ее парфюм со все тем же привкусом краски, ее порывистость и как будто неуловимость. он снова постарался запомнить все детали. на этот раз на дружелюбное приветствие он успел ответить. в своей сдержанной, чересчур вежливой манере. по ее взметнувшимся вверх бровям, он понял, что переборщил с дистанцией и отстраненной манерой общения, но не успел попытаться добавить еще щепотку учтивости (чтобы сгладить углы и не выглядеть снобом), как она снова куда-то упорхала. в третью встречу они переспали. он не понял как они оказались в этом моменте - она, сидящая на коленях на подоконнике и курящая в приоткрытое окно, совершенно голая, и он, обернувшийся в одеяло на манер греческой тоги. но он все еще пытается запомнить детали. «у тебя есть соевое молоко? умираю, как хочу соевое молоко», говорит она, после того как отправляет сигарету в полёт с высоты 9-го этажа. ответив отрицательно, он, зачем-то, добавляет, что ему неинтересен секс. она пожимает плечами и говорит «мне интересен. мы сможем найти компромисс?». их встречи становятся регулярными в силу обстоятельств. город оказался еще меньше, чем он думал. то издательство с энтузиазмом согласилось издавать его короткие рассказы и предложило иногда писать в газеты и на сайте сводки новостей. размах предоставляемой свободы пугал, но разве не ради этого он сбегал? она оказалась его художницей. да, он не ошибся (может быть слегка утрировал). запах краски оказалось буквально въелся ей в кожу, потому что руки были в разноцветных пятнах 24/7. она оказалась художницей. мультипликатором, оформителем открыток, книг и газетных макетов. она рисовала красками и оцифровывала готовые картины. не рисунки, а именно картины. позже она приведет его в свою тайную (с ее слов) галерею, где случится «компромисс» и первый затяжной разговор. его художницей, потому что рисовала картины к его первому, изданному в этом городе, сборнику детских рассказов. еще она рисовала его. но даже не смотря на то, что он сам орудовал словесными метафорами весьма споро, свой портрет, сотканный из ее взглядов и художественных метафор, он так и не разобрал. зато повесил в гостиной, где кроме ковра на полу и дивана не было ничего. ну, теперь был портрет. их разговоры он не запоминал. на самом деле, он в них сам как будто и не участвовал. хоть слов произнесено было много, к какой-то сути они никогда не приходили. наверное, со стороны их диалоги были абсолютно не пригожи для дешифровки, звучали то цитаты, то скрытые ото всех глубинные тайны и мысли. но они понимали друг друга. или стремились к этому. или притворялись. вообще притворяться местным и ассимилироваться у него выходило сносно. город был неспешным и весь как будто насквозь старинный. иногда ему казалось, что он слышит стук копыт и колес повозок, которые везут мещан на завтрак. но это всего лишь брусчатка в переулке в центре. и его богатая фантазия. он был писателем. литератором. она говорила, что хороший автор всегда должен быть одной ногой в депрессии, второй в какой-нибудь зависимости, а третьей.. обычно в такие моменты он безэмоционально поворачивал голову, чтобы взглянуть ей в лицо и попробовать понять - шутка или нет. шутила она много. он не был психологом и собственные знания ограничивались сеансами с психотерапевтом, оставленным в прошлой жизни, и несколькими циклами, пройденными во время учебы. но он понимал - ее шутки это защита. в их затяжных разговорах не было даже искры юмора. тогда она была беззащитна. и обычно обнажена. буквально и метафорически. про асексуальность он узнал еще от своего психотерапевта, того, что в москве, что в прошлом. но сам считал, что скорее просто апатичен и равнодушен ко всему, не только к сексу. его одинаково и привлекали, и не привлекали ни мужчины, ни женщины, оттого он иногда называл себя бисексуалом. она говорила, что слишком погрязла в установках и традициях, чтобы попытаться раскрыть в себе любовь к своему полу. но оба искренне любили людей. наверное, поэтому так часто посещали «богемные тусовки». «богемные тусовки» - так назывались квартирники, на которые одновременно были приглашены их коллеги из издательства и ее знакомые художники. иногда появлялись музыканты, участники оркестра из местной филармонии. средний возраст гостей был 20-60 лет. но, кажется, никто не обращал на это никакого внимания. на этих вечерах она полностью оправдывала свое призвание «социальной бабочки» и появлялась то тут, то там. как всегда неуловимая, как будто ненастоящая. ее имя он узнал на той же неделе после первой встречи. но, конечно, не поверил. «алиса». слишком сказочно и слишком ей подходит. таких совпадений и соответствий не бывает, думал он, пока однажды на флаере-приглашении не прочитал «выставка алисы воскресенской “литератор”». буквы, написанные словно от руки, были напечатаны поверх его портрета. как и всегда, сотканного из метафор и небрежных на первый взгляд мазков, но все-таки узнаваемого. он всматривался в этот флаер, сжимая в руках уголок и даже немного стирая краску вспотевшими пальцами. решимости взглянуть ей в глаза не хватало. он и в обычных, рядовых, ситуациях не мог похвастаться умением выдерживать зрительный контакт, но тут натурально поплыл. и к горлу подкатывал уже позабытый липкий ком, похожий на страх, но… *** впервые он рассказал ей, почему переехал, месяца через три. их отношения были регулярными - это было удобно. они делили этаж, издательство, в каком-то смысле город. их отношения были простыми и полными разговоров, но свободными от обязательств и недосказанностей. он услышал ее разговор на английском, спросил «почему ты здесь?», она, в привычной манере пожав плечами, ответила «сбежала». рассказала, что побег был из семьи слишком раскованных и свободных от шовинизма родителей. рассказала, что с детства не знала про ограничения. и про заботу. она росла как неприкаянная, ведь контролировать ее никто не пытался. родители были заняты собой и работой и воспитание ребенка переложили на ее же плечи. на ее детские плечи. только соседка из квартиры напротив (в которой, по очередному совпадению, живет теперь он) иногда ругалась и рассказывала про рамки, нормы, мораль и, конечно, традиции. эта же соседка научила печь блинчики и отстирывать краску с футболок и платьев. эта же соседка привила своим примером любовь к изящному курению и уборке. та пепельница в их общей парадной - наследство. и алиса честно блюдет его сохранность. ее родители переехали в куда более свободную америку, откуда, собственно, и был совершен побег. они общались, но эмоционально она не была к ним привязана. ребенок, видевший любовь и заботу через призму «порядков и правил» и равнодушную отстраненность через «свободу и своеволие», предпочел людям, давшим жизнь, пепельницу в провинциальной парадной. «из другой страны я не смогу ухаживать за ее наследством и навещать на кладбище». очередные традиции. его побег был куда более банальным. он рассказал про начальника, отнюдь не двусмысленными намеками предлагавшего умчаться в европу, про родителей, предлагавших семейный бизнес и брак. все только наигранно учтиво предлагали. и закрывали уши на его жалобное «вы давите и душите». может быть не закрывали, а он так ни разу и не произнес вслух, но суть не менялась. он задыхался, он страдал. ни работа, ни родительская опека не приносили счастья, а лишь удручали. и вот он здесь. смотрит в ее глаза и благодарит за «компромиссы». не только за те, которые «секс по расписанию», но и за те, которые «кофе с утра» или «хочешь молча почитать, касаясь коленками, значит будем молчать». и вот он дома. *** он снова был на вокзале. стоял на перроне и вглядывался в расписание. с момента его переезда прошло чуть больше года. с момента ее смерти - меньше недели. так глупо и совсем не иронично. скорее насмешливо, если со стороны судьбы, жестоко и даже беспощадно. с его стороны… с его стороны железные пути, рельсы. и название города, отправление в который было ближайшим. ее убил какой-то пьяный водитель, не справившийся с управлением. может быть водитель был трезв, а пьян - он. и он не справляется тоже. она говорила, что настоящий писатель должен быть одной ногой в депрессии. и вот он тут. опирается одной ногой на край платформы, а вторую уже заносит для шага. он написал этот рассказ, чтобы признаться в том, что так и не сказал вслух. написал, потому что она любила читать его книги. она была его художницей. невдалеке слышно успокаивающе «чу-чух-чу-чух». теперь если бежать - то только навстречу. шаг - и он снова дома. … на первую платформу прибывает скорый поезд N 7465, следующий до станции… теперь он знает, что такое дом.