лунная ночь

если бы синий можно было ощутить — уён никогда бы не согласился больше; на просьбы описать причину выбрал бы нечто абстрактное (дорого и призрачно, а вместе с тем — щекоткой по лёгким и кругами перед глазами; в какой-то момент единственным выходом представлялось задохнуться — и случилось бы, не попади под тёплый перелив радужки снова). если бы уён мог создавать — потрескавшихся кистей рук наверняка бы коснулось море. своим неоднозначно прохладным, переливистым блеском отражающее луну и совсем невесомо — освежающее в памяти чужой голос. по плечам стекающий, под кожу просачивающийся. но уён боялся. а потому за роспушью ресниц прятался и голову в плечи вжимал. и ни один ветер не мог затылка коснуться — так же нежно и ненавязчиво нужно, как это делал сан; так же перетекающе в зависимость и совсем чуть-чуть — выворачивая на поверхность бьющееся мышечное. если бы уён только мог — но все попытки сделать это обломками обратились под возвышающим светом сановых глаз. неосознаваемо, нежданно уён был влюблён. *** в июле солнце зашло за горизонт раньше привычного и на радость ночным птицам осталось там на ближайшие семь дней часов. уён себя птицей не считал, а потому с первым усталым непониманием решился на сон: раскрыл окна, поправил выпорхнувшие занавески и, медленно расщепляемый пением сверчков, покинул один из периодов бодрствования. в ту ночь море звало его. неспокойно перекручивало собственные руки, тянулось широкими языками по берегу и даже немного выло. с восходом луны разбушевалось и, кажется, добралось до пляжных зонтиков. воды чувствовали непонятную тревогу и надвигающиеся изменения. уён чувствовал, как расслабленно его погребённое под пледом тело. ночью была гроза. утром в ящике у двери лежало письмо. *** в середине июля прояснилось. письмо сан намеренно по незнакомому адресу отправил — устал чего-то ждать, быть собой из прошлого и просто быть. собрал любимые марки, вытянул самое ценное из головы, и на бумагу — да прямиком в голубиные клювья почтового отделения. что там да как уён не знал, но очень надеялся, что больше никто его новому собеседнику не ответил. уже в середине июля их ладони захватывающим дух образом пересеклись, сцепились пальцами и в пограничности нажима преказали не расцеплять. осознание собственной изменчивости пришло позднее. *** уён расстраиваться не любил, а потому на каждый случай в его голове умещалось чуть больше тысячи вселенных. щёлкая маленьким переключателем, он из раза в раз выбирал между расходящимися дорогами; менял пути и менялся сам, не теряя однажды определённой цели — какой, точно определить не мог, но во всяком из — не забывал и старался стать ближе. знал только, что там тепло.   с саном выбирать не случалось. всё, что касалось чхве, в уёновом мироощущении подсвечивалось голубоватым и дымчатым — неопределённым. но почему-то в их случае эта неопределённость не тяготила, наоборот — просилась узнаться и почувствоваться. уён осторожничал, сдерживался, но оживал. к концу июля внутри стойко укрепилось: эта самая неопределённость и такая далёкая цель согревали однаково. к концу июля уён осознал, что влюблён. *** — хочу отменить рассвет. сан тогда засмеялся. это была их первая встреча вживую (на «свидание» уён принципиально не соглашался: пока внутри всё восторженно плясало и норовило вихрем снести неустойчивость его концепции привязанности, — красным яблоком, подвешенным к потолку, горело ориентировочное правило подождать). это ощущалось как полёт хищника вокруг потенциальной жертвы, собственноручно пытающейся в когтистые лапы попасть (стоит ли говорить, что себя хищником уён не ощущал? а сан им быть априори не мог — вот и получалось, что ощущение с действительностью не состыковывалось, а вместе с тем — тревогой оплетало конечности). потом сан коснулся его запястья и все вопросы из головы пропали: трансформировали свои ритмы, частоты, амплитуды — да и в подкожную область устремились. ещё чуть-чуть — уён был уверен — и от его руки начнётся мирозатмение. тело прошибло током. *** это была ночь. это была ночь, и они оставили свои тела на неудобной и холодной скамейке набережной: с её шёпотом моря, продувающими потоками и одной ветровкой на двоих. сан говорил про звёзды, а уён одной из них себя ощущал. возможно, это всё было сном (в реальности так не бывает, да?) чем дольше они так находились — в переходах плеч и спаянности пальцев, тем сильнее хотелось остаться. или стать — едиными и, желательно, единственными (по-другому смысла не было). но всё то копошилось на дне переполненных душ, а на деле — уён думать перестал. в его глазах отражалось небо и шёпот сановых губ; на его ладонях оседало уютом спокойствие летней ночи. убаюканный размеренным голосом, чон начинал теряться в плавности синего; перед глазами кружилось лентами и отдавало блеском водной глади, перед глазами — разворачивалось новое, пока неизведанное и незнакомое море. и это море коснулось губами его лба. рассмеялось тихонько и совсем беззлобно, а потом — обрушило свои волны на показавшегося самому себе таким маленьким в тот момент уёна. окутало в уверенные объятия, заслонило от ветра. в тот самый момент тишина вышла на первое место. вздрогнула голова, отдалилась от плеча широкого. в удивлении глаз смотрел уён за разворачивающимся торжеством волн, уносящих крошащееся недоверие к дальним берегам. и если луна была одна — то отблески её заполонили пространство по всему, что могло отражать. в сиянии сановых глаз уён выловил свой образ (наверное, всё это время он не в те зеркала смотрел). и потом — снова влюбился. захлестнувший трепет всё внутри осветил: мерцанием ослепило уснувшее, раскрыло потаённое; из глубин своей сдержанности уён высвободил нежность. беспечалием обернувшись, в силе близкого столкновения — отпечатался солёным в основании шеи, и там же — остался. ахнуло море. в бирюзовый ушло, прозрачностью оголилось. на дне его вод развернулась трагедия — раннего не-прикасания, позднего най-дения. взбудораженное и трепетом окропимое, задрожало море. и начался перестрел. у висков уёна зацвело теплом. загорело подавленным смущением доказательство привязанности и попытка закружить в себе. если бы только легче — но болью свело от физической невозможности стать ближе. ранение же сана оказалось фатальным. под дрогнувшим адамовым яблоком зацвела сирень, пустила корни по средостению и обернула сердце. со всех сторон окружённое, вспорхнуло было, а потом — на чужие ладони просочилось. лишившись главного, обрел небесное. и показалось: так начинается конец. в нежелании защититься, но с намерением проиграть, обрушивались губ касания на несокрытое и прохладное. разгоняли ветер и атмосферу между рассеивали, пропечатываясь глубоко под слоями неродившихся слов. а потом друг напротив друга замерли. оба взгляда ниже пали. затерялись в изгибах ярких да в теплоте совершенных линий зацвели. сияла жемчугом тихая радость, переливалась под луной, и во всём мире из звуков выжило только два — высокого дыхания и бешено колотящихся сердец. они ждали. чего — не ясно было. в моменте сан запутался в возможностях, совсем не свыкшийся с такой открытостью. прикоснувшись с настоящестью, подумал: «а можно ли?» — и нарастающее из ниоткуда беспокойство поднял. и уён понял (уён, как сталось, всё это время видел больше). на первую четверть колеблясь, остальные три обратил в выбор. собравши всё, из чего сам состоял, собравшись в таинство и трепет ласкового сердца, запечатлел себя на склонах приоткрытых губ. под этой нежностью сан весь обмяк. в неожидании обвил за талию сползающее тело, не дал укрыться по боку, и в послеглавный раз оплёл надолго. и все моменты — им, и в пользование — вечность. спокойные, бессловные и очаровательно притихшие. сан тогда понял, что влюблён. на уёновых ладонях осталась лунная ночь.